– Я уже поняла! – улыбаясь, сказала Елена Сергеевна. – Меня на реке ваш Николай вчера напугал: схватит как чемодан, давай поднесу! А я и так боялась: в автобусе про переправу такое страшное рассказывали, договаривались – все вместе пойдём, а вышли – как побегут! Я и растерялась. А тут Николай!
– А что Николай? Николай у нас – молодец! Первый помощник отцу! Поглядите-ка, как хорошо у нас! Вольно!
Они остановились на горушке. Здесь высокие двухэтажные деревянные дома (Елена Сергеевна не могла назвать их избами!) расступились, раздались по сторонам и открыли широкую заснеженную ручеину. Приземистые баньки гуськом тянулись по берегу, и над каждой столбом висел сиреневый дым, подсвеченный утренним солнцем. Галдели галки над высокими тополями. Воздух был морозен и свеж и пах, как говорят, яблоком. Старенькая школа – на неё указал Павел Иванович – виднелась далеко за кустами. Где-то брякало ведро, и звонко крошился лёд под ударами.
– Нравится? – спросил Павел Иванович.
– Да! Как на картинке! – восхищённо призналась Елена Сергеевна.
– Бани сегодня, – важно сказал он. – Ишь, как топятся.
Они спустились на плотину через ручей. Здесь было холоднее. О дорогу шумела вода, невидимая подо льдом. И хотелось поскорее подняться в гору, чтобы с новой стороны посмотреть на деревню. На горе нагнал Николай с чемоданом. Широкие сани крепко пахли подмёрзшим сеном. Лошадка часто дышала боками и косилась влажным выпуклым глазом.
– Седайте! Мигом донесу! – весело крикнул Николай. – Елена Сергеевна, вот пологом укройтесь. Чай, не катались на лошадках-то?
Она неловко села, чувствуя под собой твёрдое дно саней и не зная, за что держаться. Павел Иванович и Николай, привычно встав на колени, вдруг разом громко чмокнули губами. Вожжи хлопнули, и лошадка понеслась, мотая хвостом и высоко и страшно подкидывая задние ноги. Сани загремели по замёрзшему дорожному льду, забухали, затряслись. И Елене Сергеевне стало больно и неловко от этой мелкой и частой тряски, но, заглянув в весёлые и разгорячённые лица отца и сына, она вдруг сама поддалась их восторгу и, придерживая шапочку, стала храбрее смотреть по сторонам.
За поворотом Николай стал придерживать лошадь, она недовольно оглянулась и побежала мелкой рысцой, потом резво завернула направо, возле больших берёз, будто угадав, и остановилась у пятистенной избы с низкими серыми окнами, кособокой верандочкой. Над домом на длинном шесте торчала скворечня. Во всём читалась бедность и одинокая старость. И сердце Елены Сергеевны, только что жившее радостным испугом и восторженным удивлением, вдруг болезненно сжалось от предчувствия встречи с хозяйкой дома.
– Ну, Елена Сергеевна, добро пожаловать! – широко улыбаясь, сказал Павел Иванович. Он первый выпрыгнул из саней и помог ей выбраться. К чёрной цигейковой шубке пристали колючие травинки и сенная труха. Она стала досадливо отряхиваться и заметила, как что-то мелькнуло и кто-то маленький и незаметный в темноте крыльца стал спускаться по ступенькам на свет, как проявляясь. Это была Ефросинья Егоровна. Её единственный тёмно-серый глазок лукаво светился, и тихая радостная улыбка робко освещала маленькое в сеточке разбегающихся морщинок лицо. На месте правого глаза была круглая впадинка, затянутая бледной кожицей. Она кивнула Елене Сергеевне головой и стала рассматривать её пристально, как ребёнок, нисколько не смущаясь своего любопытства.
– Здорово живёшь! – громко на всю улицу закричал председатель. – Смотрите-ка, и крылечко уже нашиньгала! Ни снежинки! Гостей ждала. Ну, Ефросинья Егоровна, погляди, какую учителку я тебе привёз, как и обещал! Ну, какова?
– Басёна! – улыбаясь глазом, ответила Хитриха. – Звать-то как?
– Елена Сергеевна! Вы меня к себе возьмёте пожить?
– Да возьмёт, возьмёт, уже взяла! – вмешался Павел Иванович, не давая говорить. – Коль, волоки чемодан, чего стоять-то!
– Почто не возьму? – ответила Хитриха. – Летница у меня пуста. Панкратушка протопил. Я, Иваныч, – она быстро обернулась к председателю, – его не поваживала!
– Ну и правильно! – одобрил председатель и стал подталкивать Елену Сергеевну в спину. – Пойдёмте, пойдёмте. Чаю попьём, горенку вашу посмотрим. Бат, и не понравится чего?
Едва вошли в тёмные сени, как Павел Иванович снова скомандовал:
– В летницу сначала! Поглядим, что да как!
Дверь сильно скрипнула, зашуршала по полу, и Елена Сергеевна, удивлённо озираясь, первой шагнула в горенку, называемую летницей. Она никак не ожидала увидеть вместо маленькой и тесной, как ей вчера представлялось, такую просторную, распахнутую на четыре окна комнату. Бледненькие жёлтые обои, отражающие солнечный свет, делали комнатное пространство каким-то тёплым и мерцающим. Свет шёл от потолка, от широкой матницы, от белой высокой печи с охапкой приготовленных дров. Было чисто, тепло, уютно.
Елена Сергеевна вышла на самую середину комнаты и оглянулась: Павел Иванович, Николай и Ефросинья Егоровна стояли у порога и, улыбаясь каждый по-своему, смотрели на неё. Она смутилась. Щёки её зарделись.
– Мне здесь нравится! Настоящая летница! Я даже не могла представить, что она будет такая, всё что-то другое виделось, а тут… – и беспомощно развела руками.
– Вот и хорошо! – облегчённо и радостно зашумел Павел Иванович. – Коль, чемодан сюда! Из школы директорша шкаф для платьёв обещала, завтра с нею познакомитесь. Полина моя, я велел, из посуды кое-что приготовила. Коль, тащи, чего там матерь наложила. Так, – он заглянул за печку, – умывальник есть, таз есть. Егоровна, ведро сама дашь, я так думаю. Где дрова, тоже покажет. Колодец за избой. Обживайся, Елена Сергеевна! Да вот ещё что! Валенки пока у себя оставите! И ни слова мне! И носки тоже. Как найдено будё. Сами видите, как вымораживает! Ну! – Он посмотрел на притихшую хозяйку. – Ты моего баса не бойся. Показывай, где сама живёшь. Самовар-то кипит?
– Кипит, кипит, Иванович! – закивала головой Ефросинья Егоровна и выкатилась в сени. – Сюда! Сюда!
В кухоньке, половину которой занимала русская печь, сразу стало тесно. Затолкались, и Елена Сергеевна нерешительно остановилась, не зная, куда скинуть свою шубку.
– Сюда! Сюда! – маленькая Ефросинья Егоровна схватила её за рукавчик и потащила в комнатку, укрытую за печью. – Шубу свою на кровать скидывай! – и, отскочив в сторону, нацелилась на неё глазом. – Ишь ты, басёна какая! Платье-то како красивяще, синее. А платочек-то белый, мяконький! Идём, идём! – И она снова потащила её на кухню.
– Егоровна! – весело загремел Павел Иванович. – Мы щас с Колей на участок за сеном поедем. Давай чай скорей. Елена Сергеевна, за новоселье рюмочку выпьем? – и, прижимая к груди и ловко переворачивая, стал толстыми ломтями нарезать широкий каравай хлеба. – У нас тут всё по-простому! – он хитро подмигнул Егоровне.
– Настойка имбирная, горькая! – весело поставил бутылку Николай. – Я седни за рулём, но немножко можно.
– Сало режь, водитель кобылы! Лошадку-то пологом укрыл?
– Укрыл, батя, укрыл!
– У меня баранки есть, городские, и колбаса, – опомнилась Елена Сергеевна.
Вся эта праздничная кутерьма: шум, неразбериха, отсутствие всякого плана и подготовки – кружила ей голову, и хотелось так же радостно и просто говорить, смеяться, накрывать на стол, резать колбасу или это тугое деревенское сало, пить вприкуску чай из стакана и, самое главное, быть своей, понятной, этим простым и добрым людям.
– Конечно, тащи! Чего смотреть! – засмеялся Павел Иванович. – Да вы не стесняйтесь, Елена Сергеевна! Голос у меня такой.
Только за столом она смогла подробнее рассмотреть кухоньку, тёмно-зелёные обои, занавесочки над печкой, как и в каждом деревенском доме, ходики с жестяным циферблатом, медный умывальник в углу над тазом, буфет с гранёными стёклышками. Она уже успела испугаться до крика, когда где-то рядом хрипло, сорванным голосом пропел петух. И все засмеялись над ней, а она, встав на колени, заглядывала за решёточку, где под печкой, мигая беспокойными глазами, притаились куры, и только петух бесстрашно высовывал всклокоченную голову, пытаясь клюнуть её в руку. Она выпила рюмку водки, долго кашляла в ладошку и сквозь слёзы смотрела на Ефросинью Егоровну. Хозяйка сидела бочком перед блюдечком с замоченными в чае баранками и доверчиво улыбалась ей.
С уходом гостей стало как-то пусто и тихо. Очнулись куры и, осмелев, завыглядывали в кухню. Появился кот и, щуря раскосые глаза, занял своё место на табурете. Елена Сергеевна заробела и не знала теперь, что делать: идти в свою летницу или ещё посидеть с хозяйкой, потому что сразу уйти ей казалось неудобным.
– Ну что, Басёна, лук чистить умеешь? – спросила хозяйка.
– Умею! – сказала Елена Сергеевна, но никогда в жизни она лук не чистила, а только видела раз или два, как это делала её бабушка.
– Тогда давай чистить! – обрадовалась Хитриха и, юркнув в задоски, выкатилась с луком в берестяной полатухе. Они уселись на лавке и принялись чистить шуршащие твёрдые репки. Елена Сергеевна впервые так близко увидела руки своей хозяйки, широкие, грубые. Узловатые, натруженные пальцы, изуродованные артритом, ловко выхватывали очередную луковицу, быстро и цепко вертели, сминая с неё отстающую шелуху, и ставили на стол. Будто угадав её мысли, Хитриха заговорила:
– Глянь-ко, каки руки-то у меня, Басёна! Всё из-за леса, из-за него, проклятущего. В лес-от и в дождь, и в снег, и в мороз ходили. Ползёшь до сосны по снегу, когды и по пояс, пилу да пихало тащишь. Надь ещё дерево оттоптать. В лесу и жили. Придёшь в избу-то – холодна, сыра, ног-рук не чуешь, ничего не воймуешь. Мне вот трудней всего приходилось: мала, слаба, росточком-то не вышла, да и лет уж много мне было. Бригадир наш Силантич возьмёт меня под мышки да на печь засунет – сиди, Фрося, оттаивай! Сижу реву – руки, ноги как заотходят! Ой, девка! Всё тело изломано!
– А что в лесу вы делали? – робко спросила Елена Сергеевна.
Хитриха блеснула глазом. Тёмные частые морщинки только глубже стали от улыбки на её маленьком лице.
– Известно чего! Лес валили. Вот в тую пору-то и пришибло мне голову, еле довезли. В больнице лежком лежала. Долбили мне пошто-то голову, вот одноглазой и стала. Всё лес виноват! Не хочу о ём говорить, Басёна! Понеси его в провал! Я из-за леса и глупа стала: эку ересь порой горожу, себя не помню! – и вздохнула. – Ветер снова будё, опеть руки выворачиват!
Тёмные берёзы за окном будто в ответ зашумели, закачались. Снег, словно веником, зашуршал по стене.
– Ноне народ-от не такой: работать не хочет. В наши-то годы на сенокос шли с песнями да под гармошку. И впереди всех мой Ванечка Фомин. Он меня гораздо постарше был. Я замуж-то поздно вышла, девка, никто брать не хотел: мала, худа, какая из меня работница! А Ванечка взял, он вдовец на ту пору был. Хорошо мы с ним жили, не ругалися. На сенокосе-то жонки да мужики все в белом. На мужиках рубашки белы, на жонках платья, платки белы. От солнца, значит. Как на праздник шли, Басёна! А сейчас у себя ковыряются, на колхозно поле плевать – не в порог несёт! А трудодни-то курам на смех! Пенсию-то мне отрядили – двадцать пять рублей. Власть! Да эту бы власть да в коробку скласть да по Устье отправить!
– А сколько вам лет, Ефросинья Егоровна?
– Моё время далёко, Басёна. Семьдесят. А все думают, что меньше. А знашь, почему? Я в паспорте единичку на семёрку исправила, с девятьсот первого я! Не говори никому!
Они засмеялись, а потом пили чай, кормили кур. Ефросинья Егоровна ложилась рано, в шесть часов, и Елена Сергеевна ушла к себе. Она затопила печь и долго сидела в своей новой комнате, слушала, как весело трещат поленья, как часто бренчит чугунная дверца. Окна понемногу синели. Было пусто и одиноко.
У себя на половине Хитриха не сразу забралась на русскую печку, по привычке покрутилась по комнате, долго разглядывала белый пуховый платок, оставленный Еленой Сергеевной: «мяконький какой, тёплый», нюхала его. Платок тихо пах духами и ещё чем-то знакомым и беспокоящим сердце.
Деревенские дни Елены Сергеевны потянулись светло и просто, и она скоро привыкла к тишине, к неторопливости долгих зимних вечеров, к шорохам старого дома, к маленьким улочкам, заваленным чистым белым снегом. Она перестала бояться колодца и его ледяной пустоты и, раскрасневшись, в охотку крутила тяжёлый ворот, поднимая на цепи ведро, наполненное водой и льдинками. Ей нравилось нести воду домой. Вода вздрагивала, и льдинки колотились в край ведра. Ей нравилось самой топить печь, подносить спичку к колючей лучине и, прикрывая дверцу, радостно слушать печной гул. Несколько раз к ней стучали в окошко, и, выбегая на крылечко, она, к удивлению, никого не встречала, но неизменно находила на ступеньках то корзинку замороженной клюквы, то баночку со сметаной или молоком, а раз даже охапку лучины, перевязанную проволочкой. Как-то вечером зашёл Павел Иванович, не один, а с мастером, который валял валенки. Пыхтя в густые чапаевские усы, мастер снял мерку и через неделю притащил новые валенки, мягкие и пушистые. Они пахли горьким дымом и баней.
– Ты, девушка, и дома в них тоже ходи, – велел мастер, – и меняй с правой ноги на левую, чтоб аккуратно растоптались. Поняла?
