О, я вовсе не был хорошим учеником – школа была одно, литература другое. По химии, например, мне ставили вожделенные тройки почти автоматом, за то, что я талантливый, подающий надежды, поэт. По остальным «точным дисциплинам» тоже учитывалась моя одарённость, кроме того я и впрямь отличался. И я мог всласть вечерами, вместо приготовления уроков, читать.
К тому времени (из книг) я знал, что на свете есть город Париж. Там есть река Сена, бульвары, развалы и лавки букинистов. Там жили Гюго и Жюль Верн. И вообще!
* * *Реваз был тяжеловатого сложения, но осанист. Крупная умная голова, римский нос, коричневое в крупную клетку пальто. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил.
Я — тощ и жилист, классический череп, нос – в университете прозвали гоголевским. Серое пальто со светлосерым ворсом. Руки всегда в карманах. Воротник всегда поднят. Шапки не носил.
И вот на повороте к нашей улице, навстречу мне – Реваз. С насмешкой, с иронией он говорит мне:
– Что это ты, как рабфаковец в двадцатые годы?! С авосечкой, а в ней книжечка?»… – (Были в 20-е годы 20-го века такие «рабочие факультеты» для усиленного просвещения рабочего класса. Как, чем просвещали, не знаю).
– Ладно! Не твоё дело. Купил. Кольцов.
– Может, давай, в букинистический магазин сходим?
– Что-о-о! – Я своими глазами, и не раз, видел, что в Тбилисском зоопарке живёт крокодил. Но что где-то есть ещё и букинистический магазин!!! А ведь город я знал совсем неплохо,
– Когда?!
– Завтра – идет? Утром.
– У меня мать только в девять на работу уходит. (Мама, несмотря на нездоровье, на работу-таки ходила).
– Букинистический в десять открывается. В десять в окно позову. Сможешь?!
– Конечно! Давай!
Мы расстались. Он двинулся по направлению к железнодорожному мосту. Я свернул на нашу улицу.
Спал я вполне нормально. Утром мама ушла на работу. К тому времени я уже довольно активно покуривал, поэтому извлёк из укромного тайничка хороший окурок. Прикурил от обогревателя-рефлектора. И сделал сам перед собою вид, будто размышляю о тайнах творчества. Кстати, я и впрямь о чём-то там размышлял. Потом я принялся за Кольцова.
«Ты пахни в лицо, ветер с полудня». Непостижимо, но здесь на старинной Тбилисской улочке, где стоял когда-то его Императорского Величества Павловский полк, слова Воронежского прасола были безусловно понятны, и открытый за ними простор не казался совсем уж чуждым.
– Оле-ег, – негромко прозвучало под окном, лёгкий удар ладонью по оконной решётке подтвердил вызов.
– Иду, – тут же отозвался я, сунул руки в рукава пальто и вышел, бросив ключ в ящик старенького комода, стоявшего в коридоре.
Мы спустились по улочке, простучали башмаками по ступенькам, прошли под железнодорожным «чёрным» мостом, свернули направо, на вокзальной площади нырнули в метро и через несколько минут были на Проспекте.
Да я много раз бывал в этой части Проспекта! Почему не заметил букинистического магазина?! А вот так! Впрочем, здесь уже и не Проспект. Улица была иная. Реваз открыл дверь… Я слышал звяк дверного колокольчика в кино и в радиопостановках, и по телевизору. А теперь, вдруг, он звякнул наяву. И продавец, сидящий за столиком у двери, встал и вежливо с нами поздоровался. Это в моей жизни тоже было впервые.
Букинистический магазин. Небольшое обогретое пространство, наполненное золотисто-коричневатым светом – такой бывает на старинных холстах. Оно перегорожено вдоль от двери, кажется, двумя двусторонними стеллажами, по стенкам также стеллажи…
Тут я обмер: эти коричневые и чёрные с золотом корешки! Эти мощные несокрушимые переплёты! Этот ни с чем не сравнимый запах старинных книг! Эта золотистокоричневатая тёплая тишина… Здесь были и тоненькие брошюрки, и какие-то картинки, открытки. И повсюду встречался непривычный «Ъ» после согласных и таинственная «ЯТЬ».
Мы шли вдоль стеллажей, брали книги, листали их – всё это было можно! Шуршала тихонько папиросная бумага на иллюстрациях, шелестели страницы. Реваз углубился в какую-то толстенную книгу. Получилось так, что я продвигался чуть впереди Реваза, приглядываясь, вдыхая особые ароматы, прикасаясь. Кроме нас в магазине… Я даже не помню, был ли там кто-нибудь ещё. Взгляд мой наткнулся на тёмно-коричневый корешок, где золотом светилось: «Жюль Вернъ». Осторожно дотронулся до верха корешка и вытянул книгу, и взял её на руки, и раскрыл. Сами крышки переплёта были уже «новосделан-ные» даже без надписи. Раскрыл книгу: титульный лист с виньетками и загадочной гравюрой, имя книги: «20 тысяч лье под водой»… Изысканный шорох папиросной бумаги над гравюрами, едва ощутимый пальцами рельеф букв на страницах… Я уже видел «20000…» в районной библиотеке, конечно, в советском издании, просто руки пока не дошли. Читались ведь и Гончаров, и тот же Жюль Верн, и Гоголь и Беляев, и Пушкин и Ефремов – практически наравне. Вскоре должны были появиться и Ключевский, и Аристотель… Э-э!
А пока я взглянул на цену, закрыл книгу, понимая, что надлежит мне читать издание, которое в районной библиотеке, и водрузил книгу на место. Реваз едва слышно окликнул меня. Он стоял в двух шагах, держа в руках некий фолиант. В глазах Реваза, обращённых в тот момент на меня, я увидел странный огонёк. В нашем кругу в таких случаях не переспрашивали. Я подошёл вплотную. Приятель развернул книгу ко мне и стал показывать старинные цветные иллюстрации. Это была книга о Древней Месопотамии: пятиногие быки, зиккураты, фрагменты клинописи… Там, внутри книги, всё было живое, прошлого не существовало, только неизведанное настоящее, и надлежало его увидеть. Реваз едва слышно, сквозь зубы, вдруг произнёс:
– Прикрой…
Я чуть шагнул в нужную сторону. Он стремительно сложил книгу и, мгновенно впихнув её за пояс, запахнул своё клетчатое пальто. Тут же схватил с полки ещё книгу и стал листать передо мною.
– Что-нибудь выбрал? – Спросил он меня достаточно громко.
– Не-ет… я, наверно, ещё приду. Первый раз ведь… – Ответил я достаточно спокойно, чуть в растяжку.
Мы ещё немного посмотрели книги и двинулись к выходу. Не доходя двери, я остановился и наскоро просмотрел потрепанную брошюрку про акмеизм. Что это такое, я уже знал. Всё происходило очень натурально, и не вызывало никаких тревог, никакой настороженности. Мы вежливо простились с продавцом. Он немного покровительственно и одобрительно улыбнулся. Сладостно звякнул колокольчик. Мы резко взяли в противоположную от метро сторону, перешли улицу и поспешили вниз по какому-то узкому перешейку. Через полчаса мы были уже в своём «околотке». По дороге почти не разговаривали. Реваз только сказал:
– Кажется, получилось.
Я пожал плечами:
– Вроде…
Голове моей было холодно. Уши замёрзли. Реваза, кажется, тоже слегка потряхивало.
Достигнув родного перекрестка, мы пошли ко мне, мама ещё была на работе. Сели за овальный стол посреди комнаты, упёрлись в книгу. Это было неиспытанное, невыразимое ощущение роскоши. Эти гравюры! Эти виньетки! Реваз прочитал наугад отрывок текста. Конечно, я уже почитывал классиков. Но такой язык в какой-то, то ли научной, то ли учебной книге…
– Кайф? – Спросил приятель.
– Кайф… – Ответил я.
Реваз ушёл домой, не сказав, как он станет объяснять дома «приобретение».
* * *Моя мама вернулась, отработав свою смену. Потом стемнело. Потом наступило время укладываться спать…
Городское проводное Тбилисское радио оставалось у нас всегда включённым. В поздние часы, когда мама уже спала, можно было потихоньку услышать интереснейшие редкостные вещи. И вот это радио мурлыкало.
Я не спал. Передо мною плыл лик возлюбленной одноклассницы моей, и полки букинистического магазина разворачивались таинственным и манящим пространством украшенным золотыми колоннадами корешков и книжных обрезов… И вдруг:
«Средь шумного бала, случайно…», – голос из радио возник тихо, но совершенно естественно и несокрушимо. На балах я на ту пору, что и говорить, не бывал. Однако воображение не скупилось. Я прилёг на бархатный диван, расстегнув воротник мундира, рубашка моя под мундиром была белоснежной… Мне незачем было беспокоиться о догорающих свечах. На это есть денщик. «В часы одинокие ночи люблю я усталый прилечь…» Я на всю жизнь помню даже оттенки солнечного света, когда она вошла в класс. Я увидел её, как совсем иную – эту сотни раз виденную одноклассницу.
«Мне стан твой понравился тонкий, и весь твой задумчивый вид…».
О, я был очень усталым, богатым, красивым, талантливым, одиноким… Едва нашёл в себе силы стянуть сапоги, чтобы не звать денщика, не нарушать ничем своего уединения.
У меня было великое преимущество перед поющим. Он пел: «Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Я знал точно и бесповоротно: Люблю! Мне хотелось встать с дивана, бросить взгляд на книжные полки с роскошными, глубокими томами. Сесть за просторный письменный стол и, придвинув к себе лист бумаги, начертать нечто о «ней»… Мама спала. По стене, где было радио, бродил отсвет от магазина напротив. Я поглубже зарылся в одеяло и совсем раздумал звать денщика. Закрыл глаза. И развернулся в глазах моих старинный том Жюль Верна. Прекрасный. Неосязаемый.
Пробуждение наступило, когда мамы уже не было дома. Я проснулся, с неохотой думая, что так или иначе, но когда-нибудь придётся вставать… Стало понятно, что Жюль Верна придётся попробовать выкрасть. А может, и старинный томик каких-то элегий… Ну, где я такие деньги на них наберу? Воровать что ли мне эти деньги?!
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги