Ромейская история

7

Как и два дня назад, холодная и неприступная стояла Анаит перед Кевкаменом. В той же узкой каморе с сырыми стенами и подслеповатым оконцем, в том же стареньком цветастом платье восточного покроя, задумчивая, полная нераскрытой и недостижимой для молодого ромея тайны, говорила она спокойным уверенным голосом:

– Я подумала над твоим предложением, Катаклон. Я не могу выйти за тебя. Я не люблю тебя. Пусть я блудница, пусть моё тело могут купить, но ты требуешь многого, слишком многого. Тебе мало тела, тебе душа моя нужна, вся, целиком, без остатка.

Кевкамен застыл, униженный, растоптанный её простыми и твёрдыми словами, он не знал, что ему делать теперь и как убедить девушку в обратном. На какой-то краткий миг овладела им злоба – жгучая, тяжкая, но он усилием воли отбросил её. Не время. Он проиграл важное сражение, но не целую войну. Он продолжит борьбу за эту непокорную девку, он знает – женское сердце переменчиво, как ветер на море. Сегодня он относит судно к дальним берегам, а завтра повернёт вспять и погонит к родному дому.

– Я понимаю тебя, Анаит: в твоей душе нет любви. Хорошо, пусть так. – Катаклон взволнованно поднял правую руку. – Но я не отказываю тебе в помощи. Ты узнаешь, насколько любовь моя велика и насколько чисты по отношению к тебе мои намерения.

– В Армении старики говорят: «Многоречивый человек не любит», – прервала его, морща хорошенький носик, Анаит.

– Подожди, не перебивай. – Катаклон опять начинал злиться («Глупая девчонка, гордячка, сломаю твоё упрямство!»).

С трудом сдержав себя, он спокойно продолжил:

– Мне достался в наследство один небольшой дом в городе, на Месе, в квартале неподалёку от церкви Святого Анастасия. Переезжай туда. Я помогу тебе деньгами, со временем ты станешь состоятельной женщиной, будешь носить парчу, паволоку, аксамит.

– Я не могу принимать такие щедрые дары! Я буду зависеть от тебя, Катаклон. Не хочу!

– Предпочитаешь ремесло проститутки в грязных кабаках? – недобро усмехнулся Кевкамен.

Девушка умолкла. Катаклон заметил, как нахмурился её гладкий высокий лоб, как потухли живые огоньки в чёрных глазах, услышал вырвавшийся из её груди глубокий вздох.

Долго взволнованно прохаживалась Анаит по каморе, озирая серые голые стены и убогую обстановку.

– Хорошо, Катаклон. Я согласна, я перееду в твой дом на Месе, – наконец произнесла она после тяжёлой внутренней борьбы. – Я благодарна тебе за заботу и надеюсь, что ты благородный человек. Хотя сильно сомневаюсь в этом.

– Разве дал я тебе повод к сомнению? – Молодой спафарокандидат удивлённо развёл руками.

– Нет. Но повторю тебе сказанное в прошлый раз. Я не верю мужчинам с кошачьими движениями и длинными речами.

– Если только в этом твоё сомнение… Я не виноват. Меня с детства учили риторике, я окончил Высшую школу в Магнавре – Пандидактерион – и выражаться по-другому просто не умею. Если бы посещал ваши грязные таверны, наверное, научился бы говорить иначе – просто и кратко. Но пора прощаться. Уже темно, ночь, мне надо идти. Утром будь готова, я приеду за тобой.

– Хорошо. До завтра.

Катаклон круто повернулся к двери.

Оставшись одна, Анаит села, облокотившись о грубо сколоченный деревянный стол. Грустные думы омрачили чело девушки, стала вспоминать она недавнее прошлое, своё детство в Васпуракане, на берегах солёного Бзнунийского моря[52]. Как будто ласковая приморская свежесть ворвалась в утлую камору, на губах Анаит сквозь слёзы проступила слабая вымученная улыбка.

Тяжкие непоправимые беды обрушились на её семью. Отца, почтенного спарапета[53], первого полководца Васпуракана, обвинили в ереси, в тондракизме, в безбожии. Помнит Анаит, как надменный ромейский патриций торжественно читал на площади указ базилевса, какая злоба и ненависть искажала лица ромейских вельмож, этих всесильных «повелителей полумира», прибравших к рукам многие армянские земли, и в их числе некогда сильное и могущественное Васпураканское царство. Ромеи – Анаит ненавидела их, ненавидела Константинополь с его золотом, богатством, жестокостью.

Её семью выслали во Фракию[54], у них отобрали все наследственные земли, а имущество передали в казну императора. В нужде и скитаниях по чужим домам умерли отец, мать, бабушка Анаит. Она осталась одна со старенькой мамкой-кормилицей, она страдала, мучилась от холода, сырости, недоедания. И во всех бедах её виновата была эта кичливо-заносчивая, цепкая, не знающая жалости и равнодушная к слезам гордая страна – держава ромеев. Когда не осталось ничего иного, Анаит с мамкой пришли в Константинополь, здесь думали они обрести пристанище. За убогое жильё приходилось дорого платить, мамка подрабатывала шитьём, но этого не хватало. Опять они недоедали, опять едва сводили концы с концами, опять уныло тянулись безотрадные дни. На отчаянный шаг решилась Анаит, за звонкие фоллы[55] услаждала она в тавернах квартала Зевгмы моряков-простолюдинов. Иногда ей попадались и состоятельные любители женских прелестей, тогда в её доме появлялась хорошая еда или красивое платье. А потом… Анаит не знала, откуда проведал о её бедах этот велеречивый молодой чиновник, армянин, назвавший себя Катаклоном.

Он был красив, обаятелен, но… Анаит поняла с самого начала: он был ромей, он был частью той жестокой кровожадной силы, убившей её родных. И она отказала ему… Потому что не могла не отказать.

Тихо потрескивала в медной чаше толстая свеча. Подперев ладонью голову, сидела Анаит за столом и грустно смотрела на мятущееся жёлтое пламя. Вот так и они, люди, мечутся, спешат куда-то, всё стараются успеть в жизни. А сама жизнь – она подобна этому тусклому огоньку, этой свечке – сгорит, и нет её. Многое пришлось вынести, многое претерпеть юной Анаит, и хотелось ей верить, что наступят иные, лучшие времена. Нельзя человеку жить без веры.

Смахнув с длинных ресниц слезу, девушка слабо улыбнулась.

8

С длинной секирой в руках, облачённый в лёгкую дощатую бронь, в крылатом шеломе на голове, застыл Любар у высоких дверей одного из императорских покоев. Мимо проходили надменные вельможи в долгих одеяниях, знатные матроны спешили на приём к императрице, служители дворца сновали взад-вперёд с золочёными подносами, на которых возлежали изысканные кушанья.

Начальник этерии, куропалат Гаральд Гардрад каждое утро, гремя доспехами, проверял посты и скупо отчитывал, если замечал какой-нибудь непорядок. Любару нравился этот казавшийся прямодушным суровый воин. Говорили, что он наследник престола далёкой страны нурманов, был изгнан, искал пристанище в Киеве, при дворе князя Ярослава, посватался к его средней дочери Елизавете, но получил отказ и с горя отправился на поиски подвигов и богатства. Один раз Любар слышал в таверне, как, играя на гуслях, воспевал Гаральд красу некоей северной девы.

Со временем служба, хотя и не особенно обременительная, наскучила молодому русу. Он чувствовал, что становится словно бы частью этого огромного дворца, навроде какой колонны, скульптуры или красивого кувшина. Важные патриции не обращали на него внимания, беседуя между собой на самые разные темы. Иногда скользнут взглядом, снисходительно усмехнутся или опасливо отступят в сторону при виде острой секиры в крепких руках.

– Красивый юноша, – доносился порой до ушей Любара шепоток юных патрицианок. Он ловил их исполненные неги томные взоры, ощущал исходящий от их тел и пышных одежд аромат терпких аравитских благовоний и вдруг начинал понимать: этот мир и эти женщины – не для него, они – чужие, и жизнь здесь, в этом городе и в этом дворце, чужая, он никогда не сможет, да и не захочет стать ромеем. И думалось с тоской: прав был Иванко. Зря не послушались они, юные горячие головы, мудрого совета искушённого не только в битвах воеводы.

Однажды Любар обратил внимание на молодую женщину – невысокую черноглазую смуглянку с короткой верхней губой, из-под которой посверкивали маленькие белые зубки. Уж очень выразительны были её обворожительные лукавые улыбки. Едва женщина скрылась в долгом сводчатом переходе, Любар не выдержал и спросил стоящего вместе с ним у дверей пожилого нурмана Болли Боллисона:

– Кто сия молодица?

Болли, служивший в Константинополе уже более десятка лет, знал все местные сплетни и слухи.

– Это Спес. Вдова одного богатого патриция. Известная обольстительница. Хитрая, как лиса. Смотри, рус, не попади к ней в капкан. В другой раз я расскажу тебе про неё одну забавную историю. Но тише. Слышишь, сюда идут.

В самом деле, вдали послышались раздражённые женские голоса, зашуршала тяжёлая парча. На пороге палаты у дверей показались две немолодые женщины, в одной из которых Любар узнал императрицу Зою. Головы и плечи обеих женщин покрывали короткие мафории, на пальцах блестели золотые кольца, на ногах красовались пурпурные сапожки. Говорила, громким недовольным голосом, вторая женщина, с длинным, неприятным, густо усеянным морщинами лицом и тяжёлым массивным подбородком. Худая, высокая, черноглазая, она совсем не походила на цветущую Зою, хотя Любар догадался, что это младшая сестра императрицы – Феодора. В Ромее только лицам царской крови разрешалось носить пурпурную обувь.

– Георгий Маниак – храбрый отважный рыцарь, он давно заслужил, чтобы его назначили на должность доместика! Он отвоевал у сарацин Сицилию, показал доблесть и умение в боях на Крите! Зоя, поговори с Иоанном! В конце концов, есть справедливость или нет её у нас во дворце?! Помни: наш дядя Василий и наш отец, базилевс Константин, ценили преданных и храбрых людей!

Феодора стрекотала без умолку, как сорока. Императрица молчала, надменно, с заметным пренебрежением вздёргивая голову.

Любара и Болли порфирородные не замечали – может, думали, что они не разумеют по-гречески, а может, просто привыкли считать этериотов чем-то вроде бессловесного скота – собаки или кошки.

– Я не желаю выслушивать твою глупость! – холодно отмолвила наконец Зоя, прервав излияния сестры.

Круто повернувшись, она быстрым шагом прошла мимо Любара, с шумом захлопнув за собой тяжёлую дверь.

– Ты пожалеешь об этом! – прошипела сквозь зубы Феодора.

Лицо её исказила злоба. Хрипя и изрыгая ругательства, она проскользнула обратно в долгий переход. На стене от колебания воздуха колыхнулись свечи.

– Ну и ведьма ж, – пробормотал Любар.

– Молчи, неосторожный! – цыкнул на него Болли. – Помни: во дворце любое случайно брошенное слово может причинить великий вред! Стой себе и не суй нос в их дела!

Любар вздохнул и потряс головой. С новой силой вспыхнуло в душе его желание воротиться домой, на Русь. Что, в самом деле, забыл он здесь, в Константинополе? Польстился на сто литр злата в год! Конечно, деньги немалые, но разве в Киеве в княжеской дружине он имел бы намного меньше? Зато служил бы, зная, для чего и зачем. А тут? Не суйся, молчи, стой столбом у опостылевшей двери! Да плевать на литры! Каждый день глядеть на эти постные рожи – нет уж, насмотрелся, хватит!

Невесть на что решился бы Любар, но вдруг появился перед ним, словно из стены выплыл, толстый евнух Иоанн. Подошёл тихо, крадучись, опасливо озираясь по сторонам, и спросил шёпотом:

– Эй, этериот! Ты скиф? Впрочем, неважно. Да, да. Вижу крепость твоих мышц. Ты понимаешь меня, говоришь по-гречески?

Любар кивнул.

– Не совсем ещё твёрдо, светлый патриций, – отмолвил он. – Но уразумел всё, что ты сказал.

– Меня радуют твои слова, – Иоанн натянуто, через силу улыбнулся. – Сегодня вечером мне будут нужны твои услуги. Проводишь меня в дом к одному важному сановнику. Да, да. Но держи рот на замке. Иначе можешь лишиться языка. Да, да.

С приглушённым смешком евнух юркнул в темноту галереи.

В ушах Любара ещё долго стояли его последние слова, молодец хмурился, смутно осознавая, что волей-неволей впутывается в скользкое неприятное дело.

С волнением и даже нетерпением ожидал Любар, когда над городом сгустятся сумерки. Гаральд произвёл смену стражи, и он отправился отдыхать в отведённые этериотам покои дворца. Здесь за широким столом варяги, нурманы и русы играли в зернь, из-за настежь раскрытого окна доносился шум – там этериоты мерились силой и соревновались в стрельбе и умении обходиться с лошадьми.

– Болли, слышал ты, что говорил проэдр Иоанн? – спросил Любар, едва они, стянув с плеч кольчуги, расположились рядом с товарищами.

– Не слышал и слышать не хочу! – недовольно сопя, отрезал нурман.

Любар искоса взглянул на его рыжую бороду, широкие усы, перерезанный глубоким шрамом лоб и ещё раз подумал, сколь же чужие и равнодушные к его судьбе люди обитают здесь, в этом Константинополе. Вот Болли… Он не хочет ввязываться ни в какие дела. Вокруг будут твориться преступления, литься потоки безвинной крови, а он так же спокойно будет стоять у дверей императорских покоев с бесстрастными стеклянно-серыми глазами и секирой, готовой опуститься на голову всякого, на кого укажут проэдр Иоанн или сам базилевс.

Душа молодца протестовала против такой жизни, хотелось ему воли, свободы, простора.

Любар подошёл к окну. Вечерело, за горами на западе потухало, разбрызгивая по городу свои жёлтые лучи, золотистое солнце, выглядывало из-за тёмно-зелёных вершин, било в глаза, отражалось в свинцовых куполах городских соборов. Любар почувствовал, как сильно стучит в груди сердце. Что-то будет сегодня? Какую хитрость задумал этот противный многоречивый евнух? В какое дело хочет он его втянуть?

– Эй, Любар! Оглох ты, что ли?! – потряс его за плечи Порей. – Во дворец тя кличут. Патриций Иоанн вестника прислал. Ступай вборзе!

Торопливо шагал Любар по мраморным и мозаичным плитам, гулко отдавались его шаги в огромных роскошных залах.

Придворный диэтарий впустил молодца в просторный покой с мраморными колоннами и фонтаном посередине. Густая лоза обвивала колонны, зелёный шатёр колючего плюща окаймлял высокий сводчатый потолок, искусно сделанный из разноцветного стекла.

Евнух Иоанн полусидел-полулежал на широкой скамье.

– А, это ты, этериот. Долго заставляешь себя ждать, – сердито буркнул он, жестом подзывая к себе вестиария-облачателя, держащего в руках тёмно-серый плащ с куколем[56].

Любар отвесил всесильному проэдру глубокий поясной поклон. Снисходительно усмехнувшись, Иоанн взмахом руки дал ему знак выпрямиться и, облачившись в плащ, строго сказал:

– Иди за мной. И смотри по сторонам, не зевай. Если по пути нападут разбойники, угости их своим мечом. Поспешим.

Через анфиладу залов они вышли к узкой крутой лестнице и спустились в тускло освещённую галерею с восьмигранными столпами. Где-то впереди заскрипела дверь. Иоанн вздрогнул, резко остановился и шепнул Любару:

– Иди вперёд. Посмотри, кто там скрипит.

Осторожно ступая, молодец подошёл к массивной, обитой железным листом полукруглой двери, взялся за ручку и медленно потянул на себя. Дверь снова заскрипела и без усилия отворилась. Свежий вечерний ветер ударил Любару в лицо. Было темно; в призрачном свете, льющемся из окон дворца, он разглядел удаляющегося через императорский сад человека в долгом одеянии.

– Ну что? – нетерпеливо спросил шёпотом подкравшийся сзади Иоанн.

– Не знаю, кто. Увидел только тень в саду.

Проэдр насторожился.

– Переждём, – сказал он, шёлковым платком вытирая со лба обильный пот. – Здесь чёрный ход из дворца. Никто не знает о нём, кроме избранных. Да, да. Я полагаюсь на твою честность и преданность. Сто литр золота в год – хорошая цена молчанию? А? Как ты думаешь?

– Не жалуюсь, – хмурясь, отозвался Любар.

– О сегодняшнем ты должен молчать. Будь нем как рыба. Никто не должен знать, куда и зачем я иду. Да, да. Но, кажется, вокруг покой и тишина. Наверное, это служитель ходил по саду. Идём вдоль стены и за ограду.

Они быстро миновали сад, пробрались вдоль высокой решетчатой ограды, обогнули фонтан у входа и достигли узкой двери, ведущей на городскую улицу. Иоанн достал тяжёлый ключ и проворно повернул замок.

– Путь открыт, – пробормотал он. – Эй, скиф! Иди снова вперёд. И оглядывайся почаще. Иди прямо, а дальше я тебе всё скажу.

Проэдр плотно закутался в плащ и набросил на голову куколь.

Сколько времени и куда они шли крадучись по улицам, сворачивая в какие-то подворотни, Любар после не смог бы сказать.

Наконец впереди засверкали огоньки факелов.

– Это Меса. Бани Зевксиппа. Торговцы шёлком жгут светильники. «Дом света», – счёл нужным пояснить Иоанн.

– Но отсюда совсем близко от дворца. Зачем мы столько петляли? – недоумённо спросил Любар.

– Молчи! Так надо! Что-то ты мне не нравишься! Задаёшь глупые вопросы! – злобно прошипел евнух. – Да, да.

Чуть не бегом они пересекли Месу и снова углубились в малознакомый Любару район города с многоэтажными домами и узкими кривыми улочками, затем свернули направо, вышли снова на Месу и повернули от Амастрианской площади к форуму Аркадия.

– Это здесь. – Иоанн указал на ворота высокого кирпичного дома.

Свет луны нежно падал на отделанную мрамором узкую дорожку у входа и обливал полукруглую крышу. За оградой возле дома виден был фонтан и небольшой водоём – пруд или озерцо, Любар различил даже лёгкую рябь на воде от порывов усилившегося ветра.

Иоанн трижды постучал в ворота, которые тотчас бесшумно открылись.

– Ты стой тут и никуда не отлучайся! – приказал проэдр Любару, скрываясь во тьме.

Молодца окутал мрак. Прислонившись к каменной стене, он стоял, стараясь не шевелиться, и крепко сжимал рукоять длинного меча, спрятанного под полой плаща. Ожидание показалось ему долгим, он то подымал взор и смотрел на звёзды, то беспокойно прислушивался, но, кроме стрекотания светлячков, никакой звук не доносился до его ушей. Он вглядывался в темноту, но видел перед собой только смутные контуры дома напротив и острые копья кипарисов. Даже не заметил сначала задумавшийся молодец, как появился снова рядом с ним евнух.

– Пойдём обратно! – Иоанн повелительным жестом увлёк Любара за собой.

Юноша ни о чём не спрашивал, да и зачем было ему знать лишнее. В конце концов, есть ли ему дело до всех этих козней и интриг, что плетутся вокруг императорского дворца.

Назад они шли другой дорогой – через форум Константина, Милий и лавки торговцев благовониями.

С моря повеяло прохладой, стал слышен рокот прибоя. Вокруг стояли дома и усадьбы знати, между ними змеились кривые, мощённые камнем улочки. Уже стал виден в лунном свете купол собора Софии, когда вдруг от стены одного из домов отделились четыре тёмные фигуры в длинных плащах. Раздался звон оружия.

Иоанн задрожал от страха.

– Ну, твой час пробил, скиф, – прошептал он, бросаясь куда-то в сторону.

– Вот он, проклятый евнух! – послышались громкие крики.

Четверо неизвестных обступили Любара, видимо, приняв его в темноте за проэдра. В руке одного из нападавших сверкнул обнажённый меч.

– Что, узнал меня?! Для твоей головы точил я сегодня своё оружие!

Любар резким движением вырвал свой меч из ножен.

– Это наёмник! Проклятый евнух опять удрал от нас! Проклятие! – в отчаянии воскликнул другой незнакомец.

– Ничего! Заколем наёмника, найдём затем и его хозяина. Далеко он не убежит! Эй, этериот, грязная скотина! Защищайся, если сможешь! – со злобой прохрипел первый нападавший, замахиваясь на Любара мечом.

Как молния, обрушил он на молодца страшной силы удар, но Любар успел отскочить и ударил противника сбоку. В ответ раздались стоны и ругательства. Уворачиваясь, Любар отражал сыпавшиеся со всех сторон удары. Отчаянно отбиваясь, он отступал к стене дома, чувствуя, что силы покидают его. Ныло раненое плечо, он ощущал острую боль в правом бедре и в груди. Уже плыло всё перед глазами, когда сумел он последним яростным ударом рассечь голову одному из врагов. Выронив меч и коротко вскрикнув, нападавший тяжело, как мешок, повалился на мостовую. Тут же Любар получил новый удар мечом в грудь и, захлёбываясь от крови, упал навзничь возле каменного крутого крыльца.

– Оставь его! Пусть подыхает тут! – властным голосом промолвил один из нападавших. – Надо бежать скорее! Проклятый евнух! Куда он мог запропаститься? Нигде его нет! Как в воду канул! Эй, Николай! Посвети факелом! А я посмотрю, что с Георгием! Проклятие! Этот наймит убил его! Бросим его тут! Некогда разбираться! Пошли! Евнух поднимет тревогу, прибегут эскувиты[57]!

Любар услышал стихающий вдали топот ног. Дверь над крыльцом осторожно приоткрылась, и лицо израненного молодца озарил яркий факел.

– Неси его в дом! Быстрее! – раздался над головой Любара тонкий женский голос с сильным акцентом.

Больше он ничего не помнил, память застлал туман, лишь какие-то мутные видения возникали порой перед глазами, сливаясь в один непонятный запутанный клубок. Временами Любар ясно видел персидские ковры на стенах, высокий побелённый потолок, слышал глухие отдалённые голоса, но затем всё это пропадало, молодца окружала тьма, словно бы южная беззвёздная ночь окутывала его; иногда мелькала где-то вдали, угасая, одинокая звезда. Потом внезапно появлялось над Любаром женское лицо, прекрасное и молодое, он слышал тонкий голосок, от которого сердце охватывал трепет. Но лицо и голос быстро таяли, будто растворяясь в тумане, их сменяла некая грустная мелодия, льющаяся откуда-то сверху. Вдруг возникала в горячечном бреду новая картина – Любар видел родные русские поля, деревню, хаты на холме над речкой, пронизывающей землю голубой жилкой. На обескровленных устах молодца проступала улыбка, он старался вдохнуть в себя запахи родного дома, но глухо кашлял, и снова мрачная ночь нависала над ним, накатывала, как грозовая туча, и не было ему от этой чёрной непроницаемой тьмы никакого спасения.

9

Спафарокандидат Кевкамен Катаклон в отчаянии кусал губы. Вот уже в который раз всесильный проэдр Иоанн проходит мимо, не замечая его красноречивых умоляющих взглядов. Где же обещанный ему высокий придворный титул, где милости, где та награда, ради которой он без малого месяц обивал пороги дома русов на Мамме?! Он добился, достиг своей цели, он проявил изобретательность, упорство и выполнил возложенное на него поручение с блеском. Ведь все русы, кроме гордого неподступного Иванки, остались в Константинополе и приняты теперь на службу к базилевсу. Даже лучше, что воевода уехал в свой Чернигов: без опытного, искушённого в хитростях вожака русы будут как дети. Но нет – проэдр, видно, забыл об услугах Катаклона, он упрямо воротит от него свою надменную круглую голову.

Кевкамен тяжело вздыхал и сжимал руки в кулаки.

Как-то во время одного из бесчисленных выходов императора к нему подошёл старый знакомый, патриций Константин Лихуд.

Константин Лихуд преподавал право и риторику в столичном университете и был известен среди знати своей учёностью и знанием законов. Не так давно юный Катаклон обучался у него языковым и юридическим премудростям.