– Ты из какой страны?
– Можно сказать, что из всех стран сразу. Я по долгу жил при дворах большинства европейских стран, пожалуй, я просто европеец. По роду занятий – трубадур. Будучи всегда желанным гостем при любом европейском дворе, досконально изучил придворные обычаи во всём их разнообразии. Буду счастлив оказаться вам полезным. Мне сказали, что ваше величество не собирается жить в бывшем дворце пресвитера Иоанна?
– Не собираюсь, – по-прежнему равнодушно обронил император.
– Это правильно. Каждое правление должно иметь своё лицо. Каждый монарх, тем более – великий монарх, – трубадур сделал замысловатый реверанс, – должен построить для себя собственный дворец, отвечающий его личным вкусам и отражающий своеобразие его правления. Во дворце должно быть три этажа с высокими потолками, сотни комнат, множество коридоров… о, эти дворцовые коридоры… и несколько больших залов, включая тронный зал. Я видел залы, в которых стены были сплошь покрыты золотом и зеркалами, это потрясающее зрелище, а пол – драгоценный паркет.
– Что такое паркет?
– Инкрустация из ценных пород дерева. В хорошем дворце паркеты – настоящее произведение искусства, их узоры столь замысловаты, а породы дерева подобраны столь гармонично, что по такому полу просто страшно ступать. Впрочем, потом привыкаешь.
– А что мешает ходить по полу, выложенному простыми каменными плитами или деревянными плашками? И привыкать не надо.
– Ну… это же дворец, здесь всё должно поражать великолепием.
– Зачем?
– Убожество моего разума, видимо, мешает мне понять вопрос вашего величества.
– Твоя речь так же замысловата, как те паркеты. Разве нельзя быть проще, и в словах, и в убранстве помещений?
– Но богатство отделки отличает аристократа от простолюдина.
– Я так не думаю. Полагаю, всё наоборот. Впрочем, продолжай.
– Все помещения во дворце должны быть великолепны, стены покрыты живописью лучших художников, тонкой резьбой по дереву и камню, позолотой, – продолжил немного приунывший трубадур. – Иные комнаты дворца самим по себе могут быть драгоценностями. Я видел, например, комнаты, стены которых были полностью покрыты изумительным малахитом или потрясающим ониксом, камнем, который сам в себе несёт причудливые естественные узоры. Часто стены обтягивают тканями, это может быть и золотая парча, и бесценный шёлк.
– Сколько же всё это стоит? – задумчиво сказал император.
– На строительство великолепного дворца уйдёт громадное состояние, горы золота, – самодовольно улыбнулся трубадур.
– Сколько простых и добротных домов для бедняков можно построить на эти деньги…
– При чём тут бедняки, ваше величество? Монарх должен быть богаче всех, а великолепие дворца должно отражать его могущество.
– По-твоему, могущество дают только горы золота? На войне всё решала сталь.
– Сталь тоже стоит золота.
– Вот потому-то золото и должно идти на сталь, а не на дворцовую роскошь. Зачем всё это надо? Императорской семье достаточно нескольких комнат. Кто будет жить в тех сотнях комнат, о которых ты говоришь?
– Придворные.
– Это что за звери?
– Есть множество придворных должностей. Камергеры, камер-юнкеры и так далее. А у императрицы должен быть свой штат придворных: статс-дамы, фрейлины.
– И чем они все занимаются?
– Ну как… Это и есть императорский двор. Император не может не иметь придворных.
– Повторяю вопрос: чем они занимаются?
– Да… ничем… – трубадур заметно помрачнел. – Интриги плетут.
– Что сие означает?
– Копают друг под друга или под министров. Протаскивают куда им надо нужных людей, топят конкурентов. Одним словом ведут непрерывную войну за близость к монарху, за возможность на него влиять.
– То есть мешают осуществлению правильного порядка государственного управления?
– Да по сути так и есть, ваше величество. Но придворных интриг никому ещё не удалось избежать, это неистребимое зло. При дворе больше решают фавориты, чем монархи. То у французского короля какая-нибудь мадам Помпадур, то у русской императрицы какой-нибудь граф Орлов. Это самые могущественные люди великих монархий.
– Я правильно понимаю, речь идёт о прелюбодействе?
– Да…
– И это всё при дворах христианских монархов?
– Да…
– Но если при дворах монархов правит демонстративный порок, то в каком смысле эти монархи – христианские?
– В смысле деклараций…
– Господи, какая мерзость…Если увидишься с императрицей, не смей рассказывать ей об этом. Боюсь, как бы она не почувствовала отвращение к своему титулу.
– А я ещё хотел рассказать, как принято одеваться при дворах. Или уже не надо? – чуть не плача спросил трубадур.
– Давай уж…
– У одной императрицы, например, было пять тысяч платьев.
– А у моей жены всего три платья, – рассмеялся Дагоберт. – Это точно, если бы появилось четвёртое, я бы узнал. Теперь, конечно, начнётся мирная жизнь, может быть, она и позволит себе иметь пять платьев. Но иметь, скажем, 10 платьев она никогда не захочет. Никто не сможет объяснить ей, зачем это надо. Скажи, может быть, та императрица, у которой было пять тысяч платьев, была сумасшедшей?
– Нет, отнюдь, это была великая правительница. Но, видимо она считала, что первая женщина страны должна иметь самый большой в стране гардероб.
– А она не пыталась превзойти всех женщин страны не количеством платьев, а добродетелями?
– Это не бросалось в глаза, – улыбнулся трубадур. – Но и в том, что касается платьев, она была куда сдержаннее одной из своих предшественниц. Та никогда не надевала дважды одного платья, при том, что каждое её платье стоило целого состояния. И если кто-то из её придворных являлся ко двору в «надёванном», это её очень оскорбляло.
– Неужели это касалось и мужчин?
– Разумеется. Да большинство из них и не возражало. При другой императрице один знаменитый царедворец вышил себе всю грудь камзола бриллиантами. Эти камушки стоили столько, что на них можно было купить небольшую страну со всеми потрохами. Толковый, кстати, был человек. Много полезного сделал для своей империи.
– Откуда же тогда это стремление к вызывающей, безумной роскоши? Ведь они же сами обличали низменность и убожество своих душ, не говоря уже о полном нравственном разложении. К тому же такая роскошь отдаёт ужасающей безвкусицей.
– Ваше величество, я тут у вас уже второй месяц, мне многое рассказали о царстве пресвитера Иоанна, – трубадур уже оправился от шока и говорил теперь немного грустно и задумчиво. – Вы не могли бы мне объяснить, почему двор пресвитера сверкал золотом и драгоценными камнями?
– Тебе не всё рассказали. Пресвитер был настоящим аскетом, лично ему весь этот блеск был совершенно не нужен.
– Мне известно и это. Но почему тогда при его дворе были столешницы из золота и цельных рубинов?
– Царство пресвитера было особым. Оно воплощало человеческую мечту.
– Вот именно. Царь царей, будучи аскетом, создал роскошный дворец не потому что он этого хотел, а потому что этого хотели его подданные. Люди хотят видеть монарха в блеске драгоценной роскоши. Мистический ореол, окружающий власть, воплощается в блеске золота и бриллиантов. Люди, конечно, будут ворчать по поводу того, что один перстень на пальце монарха стоит столько, что на эти деньги можно было бы построить сто больниц. Но, как ни странно, люди не воспримут другую власть. Император в старом потёртом плаще и живущий не во дворце, а в хижине, не вызовет ничего, кроме презрительной усмешки. Увидев власть без блеска бриллиантов, люди не смогут поверить, что это власть. Воля такого властителя будет для подданных ничтожна, на его указы будут обращать внимание не больше, чем на писк комара. Я ещё не рассказывал вам про обеды при монарших дворах. Иногда подают десятки перемен блюд, каждое из которых приготовлено с невероятной изобретательностью. И одного такого блюда хватило бы, чтобы утолить голод, а их подают десятки. Вы думаете, те монархи – идиоты, не понимающие, сколько может съесть человек? О, нет. Представьте себе, что за таким столом оказался нищий принц из крохотного сопредельного государства. Если бы он принимал гостей в своём убогом замке, то смог бы предложить к обеду в лучшем случае тощую курицу, которая по всем признакам умерла от голода. И вот он видит бесконечное множество самых изысканных блюд, одними только объедками от которых все подданные его крохотного королевства могли бы год питаться. И в этот момент нищий принц хорошо понимает, у кого на самом деле власть, а у кого только призрак власти. И подданные этого царя, приглашённые на такой обед, наглядно видят, что у их государя есть такая сила, которой лучше не препятствовать.
Люди ведь на самом деле все одинаковы от последнего нищего до великого императора. Нищий мечтает о том, как, оказавшись на троне, он осуществил бы все свои желания. И если он видит, что у государя – те же мечты, и он осуществил их в полной мере, то нищий такую власть понимает и признаёт. Если же он видит, что царь на троне остался нищим, хотя имеет в своём распоряжении все материальные ресурсы страны, нищему очень трудно будет поверить в то, что этот царь – не сумасшедший, во всяком случае, он не увидит в нём силы, а далеко ли от этого до крушения царства? Вот зачем нужна демонстративная роскошь монаршего двора.
Император молча выслушал зажигательную тираду трубадура, потом некоторое время внимательно смотрел ему в глаза и наконец, иронично усмехнувшись, сказал:
– А ты гораздо глубже, любезнейший, чем показалось вначале. С тобой становится интересно. Послушай меня. Человек состоит из тела и души. Требования тела более очевидны и более неотступны, чем требования души. Поэтому мы на каждом шагу видим, как тело подчиняет себе душу, и не так уж часто встречаем случаи, когда душа подчиняет себе тело. Но потенциально душа гораздо сильнее тела. И вот на этот слабо востребованный, но на самом деле огромный потенциал души я и хочу опираться, созидая нашу империю.
Ты хорошо объяснил мне, в чём смысл вызывающей демонстративной роскоши монарших дворов внешнего мира. Теперь мне понятна эта логика, но я всё-таки её отвергаю. Дело в том, что власть, таким образом себя утверждающая, идёт по самому лёгкому, но не по самому лучшему пути. Она демонстрирует внешнее, материальное могущество, этим утверждая превосходство тела над душой. В такой модели власти богатство и сила не только неразрывны, но и не различимы, одно равно другому. Но я хочу доказать, что такая модель власти не лучшая и уж во всяком случае не единственно возможная. Мы покажем, что сила нашей власти опирается на силу нашего духа, не забывая при этом о потребностях нашего тела, но подчёркивая превосходство высоких стремлений души над низменными материальными потребностями.
– Вы хотите переделать людей, ваше величество? Это ещё никому не удавалось, и вам не удастся.
– Ты не понял, я вовсе не собираюсь переделывать людей. Ты был бы прав, если бы речь шла о коровах, у которых есть только тело, а бессмертной души нет. Если бы я потребовал от коров, чтобы они обзавелись душами, а я бы, опираясь на эти души, пытался ими управлять, то меня, безусловно, ожидала бы неудача, потому что коров не переделать. Но у каждого человека есть бессмертная душа, и у этой души есть свои требования, и опираться на них, вовсе не значит опираться на пустоту. Я не собираюсь переделывать человека, я лишь хочу сместить в человеке акценты, сделать так, чтобы не брюхо правило духом, а наоборот. Мы будем проповедовать аскетизм, мы введём, если угодно, моду на аскетизм. Это невозможно, если император не подаст пример. Вот почему так важно, как организован императорский двор. Император и новая имперская элиты должны собственным примером продемонстрировать, что стремление к роскоши – презренно и обличает низменность души.
– Вы мечтатель, ваше величество.
– Да, мечтатель. Мечта, воплотившаяся в царстве пресвитера Иоанна, провалилась. Причём именно потому, что опиралась на непонимание человеческой природы. Повреждённая грехом человеческая природа не может полностью освободится от зла. Для этого придётся лишить человека свободной воли, и тогда он просто перестанет быть человеком. Христианум империум – это мечта номер 2. Мы понимаем двойственность человеческой природы, и мы не пытаемся это отменить. Но перед всем высоким, что только есть в человеке, мы широко распахнем врата, а развитию низменного начала будем по возможности препятствовать.
– Вы хотите создать империю героев и святых?
– Лучше я и сам не сказал бы.
– Это невозможно. Вас ждёт провал. Подавляющее большинство людей стремятся к материальному, а не к духовному.
– Подавляющее большинство людей очень внушаемо. Если дать им высокие образцы, акценты во всех душах начнут смещаться. Да мы ведь и не хотим создать империю, где живут только герои и святые, такая мечта, действительно, обречена на провал. Герои и святые станут в нашей империи непререкаемым образцом для подражания, и уж кто насколько сможет дотянутся до этого идеала. Вполне осознаю, что кто-то и не захочет тянуться к этому идеалу, но, во-первых, надеюсь, что таких будет не большинство, а, во-вторых, им всё равно придётся жить по нашим правилам. Наша первая задача создать правила и образцы, которые соответствуют нашим идеалам.
– А вы не боитесь, что ваши правила будут слишком идеальны?
– Да без толку бояться. Бесполезно гадать о том, что возможно. Мы будем стремится к наилучшему, а не к возможному, а там уж как Бог даст. Если провалимся, это не будет для нас позором. А если сразу исходить из того, что человек – дерьмо и стремится только к дерьму, то лучше вообще ничего не начинать.
– Ваше величество, – кашлянул Стратоник. – Я, конечно, половины не понял из того, о чём вы говорили, но одно я точно знаю: вопрос с императорской резиденцией надо решать, дальше так управлять невозможно.
– Я уже всё продумал, дорогой магистр. Надо только с императрицей некоторые детали согласовать, и можно хоть завтра приступать к созданию императорской резиденции. Позовите госпожу. А ты, трубадур, сиди и слушай.
Пришла Иоланда в очень простом и элегантном сиреневом платье безо всякой отделки. Император сразу начал:
– Сначала я думал устроить императорскую резиденцию на вершине апостольской горы рядом с монастырём в том самом маленьком домике пресвитера Иоанна, где мы с госпожой жили перед коронацией. Но потом понял, что управлять оттуда будет очень неудобно, подъём на гору требует большого времени. Тогда я решил сделать резиденцию на склоне горы у самых вод канала. Там мы вырубим несколько террас. Первая терраса будет самая широкая, там расположится императорская гвардия в 90 человек. Выше вырубим вторую террасу, где и будет собственно императорская резиденция, небольшое одноэтажное здание с двумя комнатами: личный кабинет императора и столовая мест на десять, на обед я никогда не буду приглашать больше десяти человек. Столовая будет так же залом для совещаний. Выше вырубим третью террасу, где поставим маленький домик, в котором будем жить мы с госпожой. В этом домике будет только три комнаты: личная комната императора, личная комната императрицы и общая спальня. Всё. Как тебе, дорогая?
– А столовой в нашем доме разве не будет?
– Ну хорошо, давай сделаем в нашем домике четвёртую комнату, столовую, только маленькую. Поставим стол на четверых. В этой столовой мы не будем принимать гостей, во всяком случае, не больше двух человек.
– А кухня?
– Готовить можно и в столовой. А можно поставить общую кухню рядом с казармами гвардейцев, там будут готовить и для них, и для нас.
– А когда у нас появится ребёнок?
– Расширим террасу и пристроим к нашему домику ещё одну комнату. И сколько бы у нас детей не появилось, будем пристраивать по одной комнате. Гора большая.
– А где мы будем молиться?
– Везде. Молиться надо непрерывно.
– Это так, но хорошо бы иметь особое место для молитвы. А что если выше нашего домика вырубить ещё одну террасу и поставить там небольшую часовню?
– Замечательная идея. Принято.
– Тогда у меня больше нет возражений. Ты всё прекрасно придумал, Ар… государь.
– А тебе как, Стратоник?
– В целом – здорово. Но возникают вопросы. Где, например, будет собственная вашего императорского величества канцелярия?
– Мне не надо никакой канцелярии.
– Но вы не сможете работать без помощников, без адъютантов, вы не сможете жить без слуг.
– Моими адъютантами будут рыцари гвардии, слугами – сержанты гвардии. Гвардию разобьём на 30 троек, в каждой рыцарь и два сержанта. Они будут дежурить круглосуточно, в три смены, в каждой по десять троек. Таким образом, в любое время дня и ночи в моём распоряжении будет 10 адъютантов и 20 слуг. Они же – охрана, они же – почётный эскорт.
– На первом ярусе рядом с казармами гвардии надо ещё устроить императорские конюшни.
– Да, но не увлекайся количеством лошадей. Самый минимум. Что ещё?
– Охрана. Ваша задумка хороша тем, что снизу доступ к резиденции перекрывают казармы гвардии. Но с флангов и сверху? Заросли колючих кустарников почти непроходимы, но это «почти» меня смущает. Может быть, обнести все четыре яруса стеной?
– Не надо. Лучше устрой в зарослях наблюдательные пункты. Но так, чтобы никто не видел этих наблюдателей, даже я.
– Очень хорошо. Сейчас же нанимаю архитектора, строителей. Работать будут в две смены, от рассвета до заката. Быстро всё сделают. Тут не так уж много работы. Через канал перебросим мост, сначала временный, деревянный, потом капитальный, каменный. В какой части горы будем ставить резиденцию?
– Напротив монастыря святого апостола Андрея Первозванного.
– Может быть, и монастырь отдать в ведение императора?
– Этот монастырь я отдам Ордену Храма.
– А… Ну теперь понятно. А я-то, простая душа, хотел предложить вашему величеству кроме личной гвардии разместить в монастыре на другом берегу канала крупное подразделение Белого Ордена, которое будет подчиняться лично вам. Но я забыл, что наш император способен оседлать коня и без моей помощи. Вы доверяете храмовникам больше, чем белым?
– Не дури, Стратоник. Я понимаю, что ты военный до мозга костей и на всё смотришь глазами военного, но в нашей империи магистр Белого Ордена это уже политическая фигура. Тебе надо привыкать на многие вопросы смотреть глазами политика, и в этом качестве ты должен понимать, что нельзя складывать все яйца в одну корзину. Тебя, очевидно, порадовало бы, если бы я сейчас сказал, что доверяю белым рыцарям больше, чем храмовникам, но как политик ты должен был бы про себя отметить, что император сейчас сказал не дело. Я доверяю обоим орденам одинаково, но я был бы полным идиотом, если бы не пытался опираться на некую силу, кроме Белого Ордена. Больше доверия, дорогой, больше доверия своему императору.
– Да, ваше величество, – с неожиданным смирением сказал Стратоник и склонил голову.
– С Жаном я, кстати, ещё не говорил и не уверен, что этот разговор будет простым. Орден храма – очень особый инструмент. Они вечно зависают между Церковью и государством. В карман я этот Орден никогда не положу, да и пытаться не стану. Но мне нужны эти парни – независимые, свободные, преданные в первую очередь Христу, а уже потом всё остальное по обстоятельствам. Ты уж их, голубчик, полюби.
– Да, ваше величество, – было заметно, что слова императора на самом деле смирили Стратоника.
Император иронично глянул на притихшего трубадура:
– Ну как, любезнейший, при таком дворе смогут появиться придворные интриги?
– Не смогут, – еле выговорил ошарашенный трубадур. – Такого ещё не было. Вы революционер, ваше величество.
– Так и есть. Это монархическая революция. По делу есть замечания? Кроме скорбного плача по камердинерам и фрейлинам. Которых у нас не будет. Потому что я не выношу тунеядцев.
– Если по делу, то я не понял, где будет тронный зал. Император должен иметь трон, и этот трон должен где-то стоять. За императором, конечно, могут носить раскладной стул, объявив его троном. Но, может, так-то всё-таки не стоит?
– Да, это по делу… Не подумал… А знаете что… В Андреевском монастыре – огромная трапезная, ведь там когда-то жило около тысяч монахов, а храмовников сейчас и трёхсот человек не наберётся. Отгородим часть трапезной какой-нибудь занавеской и за ней поставим трон. Когда потребуется, завесу раздвинем, обеденные столы вынесем, вот вам и тронный зал. А всё остальное время зачем помещению пустовать, пусть там едят рыцари-монахи, иногда, может, и я с ними.
– А я? – улыбнулась Иоланда.
– А тебя туда не пустят. Ты в эти дни будешь трапезничать со своими очаровательными смертницами. Может отдать им соседний монастырь?
– Каким будет ваш трон, государь? – сухо спросил Стратоник.
– Каменным… Привезите из пустыни большой серый камень. Из него безо всякой отделки высеките трон, самый простой по форме.
– А балы, ваше величество? – немного окрылился трубадур. – Марлезонский балет и прочие изящные танцы. Их вроде неловко устраивать в монастыре.
– Да нет уж, давай в монастыре. Храмовники тебе так спляшут, в изумление придёшь.
– Но император должен давать балы.
– Зачем? Император, по-твоему, должен скакать молодым козликом? Шута из меня хочешь сделать?
– Но как же молодёжь? Юноши и девушки из аристократических семей и знакомятся в основном на балах.
– Так пусть молодёжь-то пляшет, а император здесь при чём? Давайте отдадим под это дело несколько дворцов в столице. Назовём их… дворцы искусств. Там будут и танцы, и выставки всякие и концерты. Музыка – дело хорошее.
– Особенно барабан, – кашлянул Стратоник.
– Не придуряйся, магистр. Я знаю, что ты весьма неплохо играешь на скрипке. Всё-таки обиделся?
– Какие обиды, государь. Просто я с трудом осваиваюсь в новой реальности.
– Освоишься. Если дашь во вновь открывшемся дворце искусств небольшой скрипичный концерт – будет замечательно. Люди должны увидеть, что мы – не кровавое зверьё.
Стратоник кивнул, император обратился к жене:
– Моя госпожа, ты не занялась бы организацией дворцов искусств?
– С удовольствием. Можно будет выставлять там мои гобелены, – улыбнулась Иоланда.
– Я так понимаю, что я вам не нужен, государь? – вставил слово трубадур.
– Двора у вас не будет, мои знания не пригодятся.
– Ты трубадур? Ну так и трубадурь. Тебя хоть зовут-то как?
– Франсуа.
– Мы все ужасно устали. Спой нам что-нибудь, Франсуа.
– И трубадур запел: «От жажды умираю над ручьем…».
Глава VII, в которой Северину приходится не сладко
В Орденсбурге их будили каждый день в 5 утра, и каждый раз это казалось катастрофой. По коридору шёл будильщик, ударяя железом о железо, эти удары, казалось, плющили мозг, рвали сознание, травмировали душу. Они вскакивали, как ошпаренные, одевались почти в беспамятстве и бежали на построение. Потом был кросс, иногда вокруг замка, иногда по стенам и внутри стен, по тесным винтовым лестницам, по узким коридорчикам, где невозможно было пробежать, ни разу не ударившись плечом или головой, а темп им задавали весьма стремительный. Они бегали около часа, потом на верхней площадке замка или во дворе буквально падали без сил и тут же получали приказ отжиматься, потом присесть, потом поднимать чугунные болванки. К концу упражнений руки и ноги у них уже почти отстёгивались. И тогда они шли в храм на литургию.
В будний день литургию в храме Орденсбурга служили динамично, даже резко, за час. Впереди стояли рыцари, за ними сержанты, потом воспитанники старших курсов, а они жалко ютились в самом конце храма. Они почти ничего не видели из-за широких спин воинов, стоящих впереди, зато всё прекрасно слышали, акустика в храме была превосходной. Сначала Северин воспринимал литургию, как дополнительную физическую нагрузку, как испытание, которое надо выдержать. Молиться он даже не пытался, латинские слова маленькими молоточками били по его потрясённому перегрузкой сознанию, и он выдерживал эту дробь, никаких иных задач не имея.
Из храма они шли на занятия. Здесь было полегче, во всяком случае ему, потому что информацию он схватывал на лету, хотя и не любую. Предметы исторического цикла шли у него великолепно, и вскоре он уже мог поспорить с преподавателем, чем приводил последнего в неописуемый восторг. Языки тоже шли неплохо, особенно латынь. Он чувствовал музыку латыни, её кристальную прозрачность и ласкающую сознание логичность. Он понемногу начал думать на латыни и вскоре уже мог на латыни чувствовать. А вот стратегия и тактика давались ему с большим трудом, он заучивал материал, но совершенно его не чувствовал, не мог творчески применять. Это его чрезвычайно удручало. Какой из него рыцарь без стратегии и тактики? Неужели придётся расстаться с мечтой о белом плаще из-за такой ерунды? Так ведь в том и дело, что для рыцаря это не ерунда. Ещё хуже у него шли теория управления и политология. Кажется, он совершенно не имел призвания к тому, чтобы командовать людьми, всё, что было связано с властью, вызывало у него не только глухое непонимание, но и активное отторжение, граничащее с отвращением. Но ведь имперские рыцари это не просто военные, это правящее сословие, а значит, рыцарем не может быть тот, кто ничего не понимает в управление. Иногда его душа наполнялась отчаянием, но он преодолевал отчаяние и продолжал с тупым упорством грызть гранит науки. Иногда «гранит» начинал понемногу крошиться, но чаще крошились зубы.