Каждый дар – это проклятие
– Что? – Бекки содрогается, будто попав под град.
– Это еще не все, – продолжаю я, вспоминая все обрывки мыслей, которые уловила во время фейерверка. – Бекки-уродина, Бекки – полнейшее дерьмо.
– Мэйв, – резко, на вдохе произносит Холли, напоминая мне, что это ее вечеринка.
– Ты даже не нравишься своим подругам, Бекки, так что я на твоем месте не слишком бы беспокоилась о репутации Лили.
– Успокойся, хватит, – дергает меня за рукав Фиона.
– Да как ты смеешь? – гневно восклицает Бекки. – С какой кстати…
– Потому что ты все время врешь и постоянно болтаешь о каких-то глупостях, – заканчиваю я. – Ладно, уходим отсюда.
Лили и Фиона настолько поражены, что застыли на месте. Я ощущаю, как меня рассматривают девочки, которых я едва знаю, и мальчики, чьих имен я не помню. Рассматривают, скрывшись за огоньками зажженных сигарет. Сейчас самое время остановиться. Но я вижу глупое лицо Марка, который переглядывается с парнем с другой стороны батута – типа, мол, «ты только посмотри на этих придурочных», и я вихрем бросаюсь к нему.
– А тебе было бы вообще за счастье встречаться с Лили, – не унимаюсь я.
– Мэйв, – дергает меня за плечо Лили.
– Хватит пьяных драм, Мэйв, – говорит Холли, отчаянно пытаясь восстановить порядок на вечеринке, которая до этого была очень успешной. – Просто уходи. Не могу поверить, что я вообще тебя пригласила.
– Да, – выплевываю я в ответ. – А я не могу поверить, что ты не пригласила того парня, с которым изменяешь Фионну.
Затем я поворачиваюсь к ошарашенному Фионну, который вообще ничего мне не сделал.
– Надеюсь, тебе нравится татуировка.
– Ты сука, – рычит Холли. – Ты всегда была мерзкой сукой.
И тут я со всего размаха бью ее по лицу. Все происходит как бы в замедленной съемке, как будто я смотрю фильм про кого-то другого.
– Господи Иисусе! – кричит один из парней.
Холли пытается ударить меня в ответ, но теряет равновесие на батуте и падает вперед, внезапно наваливаясь на меня всем весом.
Уголком глаз я вижу Лили, освещенную лунным светом, с искорками статического электричества в волосах. О боже! Лили собирается устроить вспышку – чтобы защитить меня. Потому что я попыталась защитить ее.
– Отвали! – кричу я, пытаясь отпихнуть Холли от себя.
Все это так глупо, похоже на борцовский ринг, но в то же время достаточно тревожно, чтобы запаниковать. Разлившаяся внутри меня ярость по поводу Лили начинает превращаться во что-то другое, более сильное и стремящееся поглотить своего хозяина.
Я освобождаю руку и ударяю Холли по лбу. Это не производит особого эффекта, но выражение ее лица меняется. Глаза теряют цвет, становятся мутно-белыми. Прямо как у Ро. И у Аарона.
Она так громко кричит, что привлекает внимание любопытного Паоло, приземляющегося в центр батута. Холли переворачивается, и теперь все видят ее глаза. Светящиеся белые радужки, словно кошачьи зрачки посреди темной дороги.
Наступает мертвая тишина. А затем все начинают визжать и кричать:
– Что ты наделала!
– Холли! Холли! Холли!
– Гребаная Мэйв Чэмберс. Я знала, что не надо было приглашать ее.
Затем Холли моргает. Глаза ее возвращаются в нормальное состояние, но сделанного уже не исправить. Волосы Лили потрескивают от статического электричества, ее тело бьет током. Паоло в бешенстве взлетает и садится, взлетает и садится – такое впечатление, что он собирается выколоть кому-то глаза.
– Паоло! – кричит Фиона. – Прекрати!
Паоло успокаивается, как собачка, которая внезапно вспоминает, чему ее учили в школе дрессировки. То, что сорока так послушно выполнила приказ Фионы, вызывает еще больший ужас. Милой, нормальной Фионы, девушки, которая всем нравится.
– Это еще что…
– Фиона? И ты туда же?
– Это твоя птица? Ты командуешь птицей?
– Кто ты?
– Значит, это правда? Господи Иисусе.
Мы втроем бежим обратно к дому, бросив обувь, даже не попытавшись ничего объяснить. Босые ноги Лили искрятся на росистой траве, электричество стекает с нее как слой пота.
Не осталось никаких сомнений. Мы выглядим как ведьмы.
Не остается ничего другого, как идти босиком к моему дому вдоль берега реки. Холодный моросящий дождь стекает по нашим волосам, проникает под одежду, пробирая до костей. Ступни режет гравий, и все же я согласилась бы на еще большую физическую боль, лишь бы не подвергаться яростным нападкам со стороны Лили и Фионы.
– Что это было, Мэйв? – шипит Фиона. – С какой стати ты взбесилась? Это было так… жестоко. И не нужно.
– Я… – я запинаюсь. – Бекки Фогарти собиралась сказать что-то такое же ужасное о Лили. А Марк… То он целуется с Лили, то, не успела она отойти, целуется с кем-то другим. Что это, черт возьми, такое?
– Спасибо, что всем рассказала, – жалобно говорит Лили. – Поделилась со всеми личным моментом. Правда. Не знаю, как и благодарить тебя.
– Я тебя защищала, – подчеркиваю я. – Мне показалось, он доставил тебе боль. Это было ужасное поведение с его стороны.
– Я что, по-твоему, стеклянная? – говорит Лили, и в ее голосе звучит искреннее непонимание. – Не нужно меня защищать, Мэйв. Тем более от какого-то случайного парня на вечеринке, который целуется со всеми подряд. Это вечеринка. Я знаю, как они устроены.
Слова Лили звучат совершенно логично, но я не могу избавиться от ощущения, что моя работа – защищать ее. Это инстинкт, яростный и смертельный, бегущий по моим венам, как по ее венам струится электричество.
– Так ты не злишься? – спрашиваю я. – Не злишься на него за то, что он поцеловал тебя, а потом поцеловал Бекки Фогарти?
При этих словах Лили охватывает ярость. Она не просто повышает голос, а кричит на меня:
– Я была рекой!
И река как будто слышит ее. Она как будто немного ярче сверкает, отражая огни фонарей.
– Я была рекой, Мэйв, как ты этого не поймешь?
Лили прикрывает глаза ладонями. Как будто отблески реки доставляют ей боль.
– Там полно костей. Костей, истертых почти до пыли; полно выпавших из карманов ключей, полоски кожаных бумажников, обглоданных рыбами. Это все было частью меня. Думаешь, мне не все равно? Что какой-то случайный парень, который рано или поздно умрет, поцеловал меня на вечеринке, а потом поцеловал кого-то еще?
– Да, – шепчу я. – Да. Потому что ты река, но ты также и девочка.
Она пристально смотрит на меня. Фиона уже ускорилась, обхватив себя руками, чтобы немного согреться.
– Фи, – зову я ее. – Не спеши.
– Я просто не понимаю, почему ты это сделала, – говорит она безэмоциональным тоном. – Чего ты на них налетела? Почему выдала их секреты?
Я борюсь, пытаясь найти слова, чтобы описать то, что и сама до конца не понимаю. – Лили…
– Вот хватит этого… – огрызается она. – Тебе это явно доставляло удовольствие. Тебе нравится быть жестокой.
Я не перечу ей. Честно говоря, я даже не знаю, что сказать в ответ.
– Твой сегодняшний поступок будет иметь последствия, понимаешь? Ты вообще осознаешь это?
Паоло садится на ограду вдоль реки, склонив голову набок и рассматривая Фиону с выражением: «Ты как, в порядке, дорогуша?»
– Как поступит Бекки, когда поймет, что ее знакомые действительно ее презирают? Что будет с Холли и Фионном?
– Думаю, Бекки найдет себе новых знакомых, которые будут слушать ее, открыв рты, – отвечаю я, делая вид, что все просто. – Ну а Холли с Фионном, наверное, расстанутся. Или, не знаю, переживут как-нибудь. Как это делают «популярные» ученики и ученицы.
– Как? – резко спрашивает Фиона. – Наладить отношения в школе уже не получится. А скоро все разойдутся навсегда. Ты, возможно, только что изменила траекторию всей их жизни.
Чувство вины холодом погружается в желудок, черной змеей затягивается в узел.
– Не преувеличивай. Кроме того, подумаешь, какие у них заботы. Не чета нашим. Подумаем лучше о нас.
– Да, – говорит она с отвращением. – Подумаем о нас.
Я надеялась, что после того, как мы придем ко мне, холод немного растает, но ошибалась. Девочки одалживают у меня обувь, вызывают такси и ждут в тишине. Атмосфера не улучшается, даже когда они садятся за мой кухонный стол, уставившись в свои телефоны.
– Холли ослепла, – пытаюсь я снять напряжение. – Может, поговорим хотя бы об этом?
Они откладывают телефоны нарочито агрессивно, как будто их об этом сердито просят родители за обедом.
– Думаю, теперь об этом будут вспоминать еще долгое время, – категорично заявляет Лили. – Завтра о происшествии точно напечатают в газете.
– А все же, есть какие-то предположения? – настаиваю я. – То же самое случилось той ночью с Ро и Аароном. Только на минуту, и когда я очень разозлилась.
Фиона снова просматривает свой телефон.
– Может, твой талант развивается, – рассеянно говорит она. – Может, он становится лучше с каждым разом, как ты ведешь себя как стерва.
– Фиона, я же сказала, что сожалею, и извинилась.
– Но не перед ними.
– О боже, Фи, успокойся уже! Ладно, извинюсь и перед ними. Давай поговорим о слепоте, ладно?
– Раньше я нравилась тем людям, Мэйв, – говорит Фиона. – Они неплохо ко мне относились.
Я напрягаюсь.
– И что это должно значить?
Она смотрит на меня сквозь полуприкрытые веки, словно я сама должна догадаться.
– Ты же читаешь мысли, – огрызается она.
Мне не нужно читать ее мысли. Подружившись со мной, она закрыла для себя некоторые дороги, отказалась от некоторых преимуществ, и теперь, хотя бы на минуту, хочет вызвать во мне чувство вины.
– Что ж, извини, что тебе пришлось променять популярность и обыденность на чудаковатость и необычность, – огрызаюсь я.
Это жестко. Слишком жестко. Но ведь, в конце концов, Фиона выиграла. Она будет сниматься в сериале, как раз потому что десять месяцев назад решила подружиться со мной. Предположение слишком нелепое, чтобы произносить его вслух, но Фиона все равно строго смотрит на меня, словно догадывается, о чем я думаю. Потом встает и говорит:
– Я ухожу.
Они обе уходят, и я остаюсь одна. Сижу и дрожу в мокрой одежде.
Никаких веских причин идти в школу у меня нет. Мы с Ро не договаривались о встрече; кроме того, этим я ничего никому не докажу. Но меня добивает как раз одиночество; меня охватывает паранойя и чувство нереальности происходящего, как будто вокруг одни ловушки. Я хочу найти что-нибудь реальное, настоящее, что-то принадлежащее и подвластное мне.
В конце концов мне становится так одиноко, что я готова скорее поговорить с призраками, чем вообще ни с кем.
10
Я НИКОГДА НЕ ПОНИМАЛА СМЫСЛА КЛАДБИЩ И ИХ посещения. Даже сейчас, когда почти вся моя жизнь связана с колдовством, меня немного тревожат некоторые пробелы в этой теме. Например, то, что меня совершенно не волнуют знаки Зодиака, или то, что на меня не производят никакого впечатления кладбища. Еще раньше, когда мы с мамой ездили на кладбище навестить бабушку, я ощущала некий холодок. Не потому что мне становилось жутко, а потому что вообще ничего не чувствовала.
Но сейчас, сидя в здании, которое можно было бы назвать склепом сестры Ассумпты, я кое-что понимаю. Кладбище может служить зеркалом, в котором отражается твоя собственная жалость к себе. Да, в каком-то смысле это жестоко, но именно это я и ощущаю: как будто упиваюсь всеми страданиями этого вечера, вспоминая умершую монахиню.
Я представляю, какие чувства испытывала она, когда в школу пришла Хэвен. Новоиспеченный сенситив, ученица на стипендии, девочка, которая должна привести в Килбег Домохозяйку. Наверное, сестра Ассумпта с облегчением подумала, что кто-то возьмет на себя ответственность вместо нее. Волновалась по поводу того, что Колодец сам предложил новую кандидатуру сенситива. Радовалась тому, что Хэвен не только ведьма, но и хороший человек, умная девочка, полная энергии и сочувствия.
Чем дольше я здесь сижу, тем больше меня возмущает гибель Хэвен. Из нее вышел бы отличный сенситив, самый подходящий хранитель Колодца. Сейчас, когда здесь появились «Дети», ей было бы за сорок и она обладала бы большим опытом. И она не испытывала бы такой усталости, как пожилая сестра Ассумпта. И не была бы такой юной, глупой и эгоистичной, как я. Я, которая не способна даже посетить рождественскую вечеринку без слез, воплей, разбалтывания чужих секретов и припадков ярости.
Я сажусь на скамейку перед пианино и прикасаюсь к клавишам, презирая себя за слабость, но не в силах избавиться от этого чувства. Я занимаю чужое место. На моем месте должна была находиться Хэвен. Не моя вина, что на меня взвалили задание, для которого я слишком молода.
Я как будто угодила в глубокую яму с крутыми стенами и никак не могу выбраться из нее. Всякий раз, как я тянусь вверх, в руках у меня остаются только комки грязных рассуждений.
И тут я ощущаю запах дыма.
Я вздрагиваю и принюхиваюсь, словно ищейка. Только бы не очередной пожар. Только не сегодня, когда и без того много всего произошло. Нет, это сигаретный дым, доносящийся откуда-то сверху.
Я поднимаюсь вслед за ним наверх и вижу Аарона в той же позе, в какой мы с Ро застали его несколько ночей назад. Он высунулся из окна и курит, держась за металлические трубы, которые ранее удерживали упавшие доски лесов.
– Что, тоже не спится? – спрашивает он.
– Не спится.
– Ро внизу?
– Нет.
– А, ну тогда я в безопасности.
– Да ладно, вы же помирились.
– Ну, это как он скажет, – пожимает плечами Аарон.
Странно, но слово «он» по отношению к Ро кажется мне каким-то чужим.
– Теперь он «они». Ну, там эти дела с местоимениями.
Аарон некоторое время размышляет над этим.
– Ну, как они скажет. Или скажут, – поправляет он.
– А можно мне тоже сигарету? Пожалуйста.
Я не курю, но сейчас мне так плохо, что я готова попробовать что угодно, лишь бы мне стало чуточку лучше.
Он протягивает мне пачку. Я беру сигарету и, прислонившись к оконной раме, неловко закуриваю.
– Фу, противно, – говорю я, но не перестаю курить.
– Ну, и что же тебя беспокоит, раз ты не можешь заснуть?
– Мы с девочками ходили сегодня на вечеринку. И это снова произошло. Я разозлилась на одну девочку, и та на время ослепла.
– Что? Ты серьезно?
Я благодарна ему за искреннее недоверие. Фиона с Лили отнеслись к этому настолько равнодушно, что у меня возникло ощущение, будто я схожу с ума. Может, они не видели глаз Холли, как видела их я. Может, из-за темноты и суматохи у них не было времени как следует рассмотреть их.
– Да, – киваю я. – Я поругалась с ней, и ее глаза побелели.
Аарон поднимает голову и пристально смотрит на меня. Глаза у него голубые, с мельчайшими ржаво-коричневыми пятнышками возле зрачков. Я чувствую, как его взгляд переходит с одной моей черты на другую: с глаз на нос, с носа на рот. Он смотрит на меня так долго, что сигарета едва не обжигает ему пальцы.
– Что? – спрашиваю я и внезапно осознаю, что мы здесь одни в столь поздний час. Что все, что произойдет между нами, останется только между нами. И у меня вдруг проскальзывает мысль, что может что-то произойти. И я даже смогу спровоцировать это.
Это как катастрофа, которую ты представляешь только потому, что она возможна. Например, представляешь, как выбрасываешь телефон в окно или прыгаешь с обрыва. Смотришь на край и думаешь: «Было бы ужасно, если я вдруг захотела спрыгнуть и спрыгнула бы», а потом с испугом размышляешь, не служит ли сама мысль толчком к этому.
– Что, Аарон?
Он продолжает смотреть на меня. Я вдруг ощущаю некое тепло. И заряд. Мне становится интересно – каково это, поцеловать кого-то другого. Не Ро. На долю секунды Аарон кажется просто парнем постарше, обычным блондином.
Я внезапно ужасаюсь самой себе, неявному предательству своих собственных мыслей. На мгновение мне кажется, что он собирается шагнуть ко мне, и я отпрыгиваю от окна, дрожа от переживания и остатков опьянения.
– Не надо, – выпаливаю я, перемещаясь в центр комнаты.
– Что не надо? – переспрашивает он в искреннем смущении.
Потом до него доходит.
– О, ради бога, Мэйв, повзрослей; я не собирался тебя трогать.
Он произносит слово «трогать», как будто оно ядовитое. Как будто это нечто мерзкое и вульгарное, синоним телесных жидкостей и убожества.
– Не делай вид, будто я сумасшедшая и все выдумываю. Ты сам повел себя так, чтобы я решила… чтобы подумала, будто ты… – огрызаюсь я. – В общем, это…
Я не могу подобрать слово. Слово, обозначающее, что кто-то намеренно делает из тебя сумасшедшую.
– Флэшлайнинг…
– Ты хочешь сказать «газлайтинг»?
– Вот, опять ты за свое!
– Мэйв, заткнись, ладно? – он гасит сигарету. – Я просто тут подумал… Хотя нет, не хочется лишний раз тревожить тебя, а то ты и так какая-то нервная.
– Ну что ж, у тебя это хорошо получается, – говорю я с сарказмом.
Мне вдруг приходит в голову, что наша беседа шла бы куда лучше, не будь я до сих пор немного пьяна.
– Мне кажется, ты меняешься, – говорит он наконец. – Как будто с тобой что-то происходит.
Я отступаю назад, ударяясь ногой о стол.
– В каком смысле?
– Не знаю точно. Вот почему я тебя так рассматривал. Может, потому что я уезжал на некоторое время, и потому я единственный это замечаю. Остальные находились рядом с тобой. Или, может быть, потому что я тоже сенситив. Не знаю. Но что-то изменилось в тебе. Радикальным образом. Что-то внутри тебя.
Я инстинктивно прикрываю руками туловище, будто Аарон обсуждает мое тело.
– Нет, не в теле. Я имею в виду… твои атомы. Ты та же самая, но как бы молекулярно другая.
– Ты меня пугаешь.
Он говорит все это с такой уверенностью, что в животе у меня зарождается паника и поднимается вверх, прожигая внутренности.
– Вот почему я не хотел об этом говорить.
– И поэтому смотрел на меня как… как насильник?
– О боже, ты можешь просто…
Тут мы оба замолкаем. Слышится шум, похожий на возню какого-то животного, из другой части здания. Снизу.
В отличие от того случая, когда мы с Ро слышали шаги Аарона, эти звуки более резкие и печальные. Навевающие скорбь. Звуки горя.
– Кто-то рыдает, – говорит Аарон.
Мы выходим на площадку, прислушиваясь.
– Это женщина, – шепчу я.
У нее странный, тяжелый тенор – голос человека, который долго плакал и не знает, как остановиться.
Мы спускаемся по лестнице и оказываемся у двери класса 2А. Рыдания доносятся изнутри, просачиваясь сквозь закрытую дверь, латунная ручка которой заметно дрожит от напряжения. Слышно даже, как шурупы дребезжат в своих гнездах, мучительно вибрируя.
Мы с Аароном обмениваемся взглядами, и я ощущаю странное покалывание, словно напоминание о нашей сенситивности. Ощущение, будто мы испытываем одно и то же. Это не плач настоящего времени. Это некое эхо старых рыданий, которым, пожалуй, уже много лет, – воспоминание, запертое в стенах древнего здания.
– Ты когда-нибудь имел дело с призраками? – тихо спрашиваю я.
– Призраками? – шепотом переспрашивает он. – С демонами да, но с призраками… А ты?
– В этом здании погибла сестра Ассумпта. Она была мощным сенситивом. Может, она вернулась.
– Я с ней никогда не встречался. Как ты думаешь, она… дружелюбный призрак?
Я немного размышляю, прежде чем ответить.
– Наверное. Она была как бы не от мира сего, если ты понимаешь. Добрая, но немного отстраненная.
– Зато теперь она от мира того, – говорит Аарон, не сводя глаз с дрожащей ручки двери.
– Ну ладно, заходим, – говорю я и решительно хватаюсь за ручку, готовая одним махом распахнуть дверь и узреть запертый в этом здании дух сестры Ассумпты.
Когда ожидаешь увидеть призрака, то все, что не призрак, кажется тебе слишком банальным и не впечатляющим. Наверное, поэтому мы с Аароном не реагируем на то место, в которое попали вместо класса 2A. Мы осматриваемся по сторонам. Наши шаги гулким эхом отражаются от стен, будто в музее. Постепенно до нас доходит, что, возможно, мы столкнулись не с призраком человека, а с призраком места.
Вместо небольшого квадратного помещения, каким был класс 2А, мы попали в длинный извилистый коридор. Вдоль стен висят картины, окон нет. Наверное, потому что естественный свет вредит краскам. Или, может, кто-то не хотел, чтобы эти картины рассматривали. Я перевожу взгляд с одной на другую: все это портреты, люди на них с аккуратными прическами или в париках, с непривычным выражением лица, как будто из прошлого.
– Где мы? – спрашивает наконец Аарон.
– Думаю, мы в школе Святой Бернадетты. Но, пожалуй, очень давно.
– Речь шла о призраках. Я не подписывался на путешествие во времени, – говорит он, обращаясь к стенам.
Я останавливаюсь перед одним из портретов. Девушка с черными волосами, в розовом платье и с зонтиком в тон платью. Аарон разглядывает картину напротив. Это мужчина с мушкетом и собакой у ног.
От реального мира здесь только звуки рыданий. Единственная дверь находится в противоположном конце длинного коридора.
Единственный выход – идти вперед.
Мы идем дальше, мимо картин, мимо лакированных кресел и столиков с резными ножками. Все это слишком маленькое и слишком вычурное. Я слышу едва заметное тиканье и подхожу к небольшим позолоченным часам, самодовольно стоящим на каминной полке.
Аарон берет часы в руки.
– Настоящее золото, – говорит он. – Можно забрать и продать.
– Глупая идея. Из той же серии, как строить дом на месте древнего кладбища.
Он хмурится, ставя часы на место.
– Вообще-то я и не собирался их брать.
Мы доходим до конца коридора, где плач становится громче. Рядом с дверью висит еще один портрет. С единственной знакомой фигурой. Женщина в длинном платье, с немного нечеловеческим выражением лица. У ног ее сидит собака. Домохозяйка.
– Ты тоже ее видишь? – бормочет Аарон.
Я киваю, и мы оба на какое-то время замолкаем, разглядывая картину.
– Ну вот, – говорю я наконец. – Мы ждали ее все это время и теперь увидели здесь.
Я делаю шаг вперед. Касаюсь масляных мазков.
– Наверняка она здесь давно.
– Да, – говорит Аарон. – Может, поэтому до сих пор не пришла за нами. Может, она устала.
– А может, и умерла.
– Не надейся, Чэмберс. Надеяться опасно.
Я отхожу от картины, и мое зрение немного расплывается, как это бывает, когда медленно отдаляешь от глаз картинку-загадку с цветными пятнами. На мгновение Домохозяйка кажется трехмерной, как будто выходящей из рамы. Я качаю головой и перевожу взгляд на дверь в конце коридора.
– Ты готов? – спрашиваю я.
– К чему?
– К тому, что будет по ту сторону двери.
– Что-то мне подсказывает, что не важно, готов ли я, – говорит он.
Я открываю дверь, готовая к чему угодно, и вижу еще один, более длинный коридор. Такое же вытянутое пространство, соединяющее между собой разные комнаты, но совершенно другого стиля, более современного. По центру проходит протоптанный ковер изумрудно-зеленого цвета, вдоль обеих стен идут длинные ряды дверей.
Мы еще не переступили порог. Мы просто наблюдаем, не решаясь покинуть коридор с портретами.
– Смотри, – показывает Аарон на двери. – На ручках маленькие устройства для считывания ключей-карточек. Это отель.
– Это Ложа, – отвечаю я.
Мы некоторое время размышляем, стоит ли нам повернуть назад, рассказать об этом другим, разработать план. Но вдруг, если мы уйдем сейчас, то не получим больше никаких новых сведений, а портал больше не откроется. Мы не произносим ни слова, но я чувствую, как Аарон размышляет над этим, будто нас соединяют какие-то провода, потрескивающие от напряжения.
– Некоторые из детей находятся там по моей вине, – говорит он наконец вслух.
Ему не нужно больше ничего говорить. Он не собирается возвращаться, как и я.
11
НА ДВЕРЯХ НЕТ НОМЕРОВ. ПРОСТО БЕСКОНЕЧНЫЙ РЯД одинаковых панелей, выкрашенных в белый цвет, тянущихся бесконечно, как зеркальное отражение самих себя. Затем я замечаю датчики. Маленькие лампочки над каждым считывателем карт – из тех, которые светятся красным, пока не вставишь ключ, а затем загораются зеленым, чтобы впустить постояльца.
– Смотри, – показываю я. – Там же должны быть огоньки? Как на сигнальных приборах. Чтобы показать, что они работают.
– И?
– И… – я дергаю одну ручку.
Дверь открывается мгновенно, как будто никакой защелки нет, а ручка приделана просто для вида. Никакого замка или запора.
– Ого. Ну ладно.
Комната за дверью пуста.
Нет, не просто пуста.
Совершенно пуста.
Четыре стены, окно – и все. Никаких следов мебели. Есть дверь в ванную комнату, где находятся душ с экраном, унитаз и голая труба, к которой должна присоединяться раковина. Я подхожу к окну. Высота не очень большая – этаж второй, пожалуй. Снаружи еще ночь. Видна парковка, на которой стоят два белых микроавтобуса и одна новенькая серебристая «Ауди». Я думаю, что нужно бы рассмотреть подъездные дороги, какие-нибудь выделяющиеся на общем фоне деревья в качестве ориентиров, но слишком темно. Я прижимаю лицо к стеклу, щурясь и пытаясь разглядеть хоть что-нибудь: номера машин, фонари, телефонные столбы.