Средневековые убийства

Далее в повести впервые возникает острый нравственный конфликт: осуждение преступления как зла, которое порождает цепную реакцию преступлений – зло приводит к новому злу. Ведь в продолжении повести, когда вслед за словами ослепленного Василька: «чему есте сняли с мене? да бых в той сорочке кроваве смерть приял и стал пред богом», которые он говорит, очнувшись после ослепления – следует рассказ о жестоком мщени самого Василька «неповинным людям»: «и взяста копьем град и зажгост огнем, и бегоша людье огня, и повеле Василко исечи вся, и створи мщенье на людех неповинных, и пролья кровь неповинну» (Л. 258).

Вопрос о праве человека, пусть самого невинно ослепленного, на мщенье, на убийство других людей поставлен здесь перед всей последующей древнерусской литературой обнаженно и остро.

Более того, у этого трагического нравственного конфликта есть и вторая сторона: зло порождает большее зло, ведь ослепление Василька в психологическом плане толкает его на убийство людей, совершенно непричастных ко всему этому. Тем самым сфера преступления как бы фатально и неостановимо расширяется.

У этого конфликта будут в XII веке различные нравственные решения. Два противоположных, крайних ответа на этот вопрос дадут впоследствии такие произведения XII века, как «Повесть об убиении Игоря Ольговича» и «Повесть о походе Игоря Святославича на половцев» в Ипатьевской летописи. Если в повести об убиении Игоря Ольговича пролитие крови Игоря оправдано просто исключительно личной безопасностью Изяслава, то наоборот, разгром Игорем Святославичем г. Глебова осуждается безоговорочно им самим и становится для него как бы нравственной причиной его несчастий. Раскаяние князя в собственном преступлении необычно для героев литературы XII в.

Желание прекратить пролитие крови, поиски выхода, ощущение, что зло несет зло, после «Повести об ослеплении Василька Теребовльского», «Поучения Владимира Мономаха», «Сказания о Борисе и Глебе» станет для древнерусской литературы XII в. вопросом, который будет так или иначе волновать книжников. С начала XII в. он будет возникать даже и в отдельных речах в летописях: «Яко вы начали есте перво нас губити» (И.213). «И есве зачала дело зло, а вершиве до конца братоубийство».

Однако желание понять истоки и первопричины зла особо проявилось в повествовании о Рогнеде под 1128 г. в Лаврентьевской летописи (Л. 284-285 ). Этот короткий рассказ несет в себе черты эпического характера. Об его устном происхождении уведомляет и сам летописец вначале: «О сих же Всеславичих сице есть, яко сказаша ведущии преже».

Очень яркую, легендарно-афористическую обработку получает здесь проблема мести, преступления и расплаты за него. Кажется, повесть о Рогнеде – это единственное произведение XII в., в котором проблема мести нашла какое-то необычное разрешение. И благодаря своей поэтической форме, это разрешение легендарное, приближающееся к гармоническому. Цепь преступлений в этом памятнике временно прервана благодаря уму и мужеству Рогнеды, пославшей сына к Владимиру со словами: «яко внидеть ти отец, рци выступя: отче! еда един мнишися ходя?». Володимер же рече: «а хто тя мнел сде?» и повергл мечь свой». В отличие от фольклорного сюжета о мести княгини Ольги с ее ненасытностью, здесь Рогнеда восстанавливает свои поруганные права. Одно, в самом деле происшедшее, и два возможных убийства включены в этой коротеньком сюжете. И три мести. Начинается повествование с мести. Владимир мстит Рогнеде, к которой он сватался, за отказ и за слова: «не хочю розути робичича, но Ярополка хочю» и убивает ее отца и братьев. В ответ на попытку Рогнеды убить его – он тоже ей мстит, причем достаточно изощренно обставляя это, «повеле ей устроитися во всю тварь цезарьскую якже в день посяга ея и сести на постели светле в храмине, да пришед потнеть ю». Но Рогнеда, проявляя недюжинное самообладание, спасает себя, посылая к Владимиру сына. Собственно, повествование о Рогнеде является единственным случаем в древнерусском летописании попытки справедливого разрешения всего трагического конфликта. Рогнеду не убивают, а отсылают обратно в Полоцк. Таким образом, в этом маленьком произведении, насыщенном поэтическим драматизмом, благодаря силе описанных в нем характеров, внутреннему динамизму, проявляется какая-то эпическая цельность и завершенность внутреннего сюжета. В то же время последней фразой: «и оттоле мечь взимають Роговоложи внуци против Ярославлим внуком» повесть о Рогнеде открывает цепь иной, вековой вражды целых поколений. Даже когда внешне конфликт заканчивается, если нравственная справедливость не была восстановлена, то это тяготеет над людьми. Любопытно, что в 1128 г. летописец обращается к преданию времен Владимира и Яроподка, (т.е. к тому времени, когда и в самой «Повести временных лет» начинается осуждаться цепь братоубийств) в поисках того момента, когда «подняли меч». Новое ощущение неправедности убийства заставляет внезапно обратиться к начальной летописи. Круг замыкается. Поэтому-то во времена Владимира, когда это произошло, в летописании этот сюжет полностью не описан, а в 1128 г. он имеет такую выразительную форму легенды. И сама поэтическая форма, и изложение его под 1128 г. очень интересны.

Итак, прежде чем сделать выводы, постараемся подытожить наши стилистические наблюдения. Прежде всего отметим, что кроме эволюции указанных нами повторяющихся традиционных мотивов встречаются и своеобразные форы прямой речи, и сочетание их такие во многом определяет яркость художественной формы повестей о княжеских преступлениях. Необычная прямая речь часто способствует эмоциональной насыщенности, в то время как традиционные мотивы объединяют их единой нравственной проблематикой. Своеобразная прямая речь появляется в сюжетно острых местах памятников и выявляет в них особые моменты.

Но наиболее значительными оказываются традиционно выраженные мотивы. Из них самым распространенным общим мотивом, часто встречающимся, причем иногда без развернутого рассказа (тогда он как бы концентрирует в себе угрозу, и у читателя должно было возникнуть представление о всех возможных трагических последствиях этих слов), является мотив предостережения-предупреждения.

Второй мотив – самооправдание и мотивировка своего преступления. У него тоже устойчивая словесная форма выражения: "не я бо начал братью бити, но он", с вариантом: "не аз его ослепиль", "не ти его убил, но суть братия его…", "яко вы начали ести перво нас губити". Несмотря на всю разницу совершенных преступлений (например, Владимир, убивающий Ярополка, и Ярослав Мудрый, идущий на Святополка) формула одна и та же, независимо от неправедности или нравственной оправданности деяния. Очевидно она выражает определенную распространенную моральную установку, широко бытовавшую в обществе и потому вылившуюся в более или менее устойчивую формулу.

Единственный случай, когда формула мотивировки (ее не назовешь самооправданием) оригинальна – это рассказ о Рогнеде в Лаврентьевской летописи под II28 г.: "сжалилася бях, зане отца моего уби и землю его полони, меня деля, и ее ныне не любишь мене и с младенцем сим". Собственно, это не самооправдание, а обвинение.

И третий мотив – наиболее важный и отражающий формирование в древнерусском обществе нового нравственно-гуманистического отношения к ценности человеческой жизни. Это мотив нравственного суда над преступлением. Он возникает, очевидно, не сразу. Но необходимость какой-то нравственной оценки чувствуется уже в попытках самооправдания будущих убийц: "…не яз бо почал братью бити, но он". Правда, часто этими фразами все и ограничивается. Зарождение не нового отношения к преступлению видно в стремлении понять истоки зла. (Ссора между Ярополком и Олегом, повествование о Рогнеде и др.).

В Борисоглебском цикле с размышлений о том, стоит ли Борису, подобно его отцу Владимиру, убивать брата – возникает желание осознать и осудить убийство как нечто неприемлемое и тем самым прервать цепь преступлений. Сложный конфликт двух отношений к возможности преступления возникает в "Повести об ослеплении Василька Теребовльского". И желание найти из него выход, ощущение совершенного преступления как начала такого зла, которое, если его не прервать, потом неостановимо и трагически разрастается, отражено в словах Мономаха. Та же нравственная проблематика будет разрешаться дальше по-своему и в "Поучении Мономаха", и в "Повести об убиении Игоря Ольговича", и в "Повести о походе князя Игоря" (Новгород-Северского) и др.

Мы видим, что почти во всех повествованиях о преступлениях и убийствах, начиная с XI до XI в., есть определенное этическое движение. От повести к повести передается стремление найти первоисточники кровавой резни, меру нравственной оценки и суда над преступлением и его последствиями. И почти все сюжеты объединены этой общей гуманистической идеей. (Она отличает их, например, от нейтрального отношения к цепи убийств в исландских сагах). Общее нравственное движение интересным образом переплетено, соединено со стилистическими способами выражения. Мы можем заметить, что в повестях о княжеских преступлениях повторяются и некоторые мотивы, и стилистические формулы, которые слегка варьируясь, как бы подхватывают друг друга, становятся звеньями одной цепи. И благодаря этому стилистическому оформлению и общей нравственной проблематике, произведения об убийствах в памятниках XI-XI вв. выстраиваются в единую бесконечную сагу о преступлениях и наказаниях в древней Руси.

.И мы можем предположить, что в древнерусской литературе XII в. формируется особое представление о трагическом, можно выделить особый акцент на трагическом конфликте, проблеме вины и судьбы, преступления и возмездия, добра и зла, катарсиса.

A.Ф.Лосев в сжатой форме дает такое определение трагического: категория эстетики, "характеризующая неразрешимый общественный исторический конфликт, развертывающийся в процессе свободного действия человека и сопровождающийся человеческим страданием и гибелью важных для жизни ценностей"

Главнейшим же общественным историческим конфликтом эпохи, или по Гегелю "мировым состоянием" является противоречие между "усобицами", "крамолами" князей и необходимостью гуманных, братолюбивых человеческих отношений, между исторической реальностью – убийствами, ослеплениями и стремлением к мирной, светлой, справедливой и доброй жизни. Этот конфликт феодальной эпохи XП в. в древнерусской литературе поднимается до уровня вечных проблем мира, желания остановить "пролитие крови", до стремления к общегуманистическим человеческим отношениям, до осуждения всякого убийства и войн (Мономах отказывается от мести за сына, ослепление Василька). Отсюда можно проследить истоки некоторых идей Л.Толстого ("В чем мол вера?") и Ф.Достоевского ("Преступление и наказание").