Красивая женщина умирает дважды

– Но… это моя работа – писать о преступлениях. И выдвигать различные версии.

– Никто не запрещает. Как я понимаю, про Рыжкину тоже будешь клепать. Вперед, с песней! Любые идеи выдвигай. Единственное «но»: народ запугивать не надо. Приплетешь «маньяка» – пожалеешь. Поняла?

– Да кто вы такой?

– Ксюша, – сказал гость ласково, – в «XXL»-то про твою судимость знают – за кражи из магазинов?

Она побледнела.

– А почему тебя в «Молодежные вести» не взяли, на работе рассказывала?

– Я сама туда не пошла.

– Но интересная, однако, закономерность. Пока на практике в газете была – у сотрудников деньги из сумок пропадали. Как покинула «Молодежные вести» – ни одного прецедента.

– Да вы! Вы сами клевещете!

– Деточка, не надо громких слов. Я просто предупреждаю. Пока по-хорошему. Про маньяка в своей газетке – больше ни слова. А то ведь можем и наркотики у тебя найти. Хорошо меня поняла?

И Ксюша испуганно закивала.

Когда Надя узнала про «новогоднее» убийство, горько расплакалась. Жалела, впрочем, не столько женщину. Всхлипывала:

– Почему такая несправедливость? Ее малыш в этом году родиться должен был, мир увидеть! Но вместо этого – мертвый…

А как по телевизору объявили, что в гибели женщины, вероятно, повинен ее сожитель, сказала злобно:

– Сама бы ему глаза выцарапала! Нет, лучше печень вырвала!

Дима нетипичным для Нади жестоким словам поразился, но ничего не сказал. И спорить не стал – пусть лучше думает, что виноват близкий Рыжкиной человек.

Сам он очень надеялся, что Савельев воспринял его предостережение всерьез, и верещать про маньяка, запугивать таких, как Надя, Ксюше Кременской не позволят.

…Праздники прошли скомкано. Митрофанова то безудержно весела, то смотрит по телику сентиментальную глупость, и сразу слезы на глазах. Кучу денег спустила на тесты, по несколько раз в день делала, докладывала:

– Вторая полоска все ярче!

Дима браво отвечал:

– Ну, прекрасно!

Хотя с каждым днем перспективы представлялись все менее радужными. Хлопот прибавится несомненно. Да и Надька как-то очень быстро обращалась из заботливой подруги в царственную особу. Никакого тебе больше кофе в спальню: сама валялась, просила, чтобы чаю принес. Сапожок подставляла: молнию ей, видите ли, сложно расстегнуть. Мучила его разговорами, что гостевую комнату надо будет переделать в детскую, а ей теперь обои клеить нельзя – беременным руки поднимать нежелательно.

Митрофанова прежде посмеивалась над котиками и прочим няшным, но нынче вдруг обратилась в преданную почитательницу его «Несерьезных новостей». А самому Диме рубрика, наоборот, поперек горла. Даже подумать страшно, что праздники кончатся и опять придется писать бесконечные милые истории.

Он снова и снова (втайне, конечно, от Надьки) перечитывал материалы по делу Павла Климентьева. Мониторил, как продвигается расследование убийства Рыжкиной. Вытащил из архива собственный (еще семилетней давности) текст по похожему делу.

Насколько легко получалось быть отстраненным тогда – и как сложно теперь, когда его любимая женщина тоже ждет ребенка!

Никак не мог отделаться от мысли о нехорошем предзнаменовании.

Но в расследование влезть чертовски хотелось.

Дима создал в компьютере новую папку, защитил от случайного Надюшкиного взгляда паролем и начал набрасывать план действий.

Демьян Степанович по Машке скучал. Вроде чепуховая девка, склочная, и с Юрой плохо жили, но к нему нормально относилась. Хотя старику-инсультнику ничего хорошего от жизни ждать не приходится. Сколько случаев, когда невестки инвалидов гнобят, в дома престарелых спихивают.

А у них наоборот. Юра, сын родной, не обижал, но и только. «Привет, батя. Фу, сколько насрал. Хавать будешь?» Никогда не спросит: «Как настроение у тебя?» О том, что у отца парализованного есть иные потребности, кроме базовых, даже в голову не приходило. Телевизор в комнату поставил, сетку от комаров на окно приспособил – вот и вся забота.

А Машка ему – и мазь от пролежней дорогущую. И вентилятор, когда Москву жара накрыла. И даже специальные очки-наушники заказала в Китае. Только она и подумала: в ящик круглыми днями пялиться – совсем с ума спятить, а читать тоже тяжело. Притащила подарок, улыбается, щебечет: «Вот, дядь Демьян, держи. Сможешь и дремать, и всякий ютуб слушать или музончик».

– Что ты возишься со мной? – прослезился тогда старик.

Она простодушно ответила:

– Да потому, что вы на Юрку похожи! Только умнее и водки не пьете!

Сын у Демьяна Степановича – чего перед собой лукавить – получился не слишком удачный. Воспитывал вроде как положено, но все равно парень лет с пятнадцати дурить начал. Попивал, дрался, мотоциклы угонял, мелочовку из магазинов таскал, в полиции на учете. А в восемнадцать присел за грабеж.

Больше всего отец опасался: пропитается тюремной романтикой и окончательно по наклонной покатится. Но Юра вышел с настроем правильным: «Баста. Больше никакого криминала. И так тебя, батя, до инсульта довел». Устроился на автобазу разнорабочим, вечерами грузчиком калымил. Денег в обрез, но Демьян Степанович не уставал повторять: «Заработанный ломоть лучше краденого каравая».

Юра вроде сам теперь понимал: не стоят шальные деньги многих лет за решеткой. Но от размеренной жизни скучал – слишком неугомонный характер. Вот и начал попивать, чтоб тоску развеять. Да не так, как в юности: когда налакался, а на утро на спиртное смотреть тошно. Нет, теперь Юра употреблял вдумчиво, подолгу. Неделями. Настоящие запои – и капельницы ставить приходилось, и учет в наркологии маячил. Ни Машка, ни даже ее беременность от дурной привычки сына не избавили.

Она и сама заглянуть в бутылку любила. Когда переехала к ним, вместе пьянствовали. Но едва забеременела, молодчинка, с водкой завязала. Строго. Юра один продолжал квасить. И очень часто бывало: сын в кухне над бутылкой угасает, а Машка в комнате у будущего свекра сидит. Вместе в телевизор глядели или искали в Интернете всякие упражнения, чтоб хоть немного ему подвижность вернуть.

Сын инсульт у отца воспринял как приговор: все, мол, батя, теперь до конца жизни инвалид. А Машка – нет, та другая. Постоянно примеры выискивала, как совсем безнадежные – и встают, и вообще к полноценной жизни возвращаются. Причем не только байками тешила. Всякие средства, и официальные, и народные, ему таскала, предлагала опробовать. Демьян Степанович честно принимал как заграничные лекарства, так и настойку из меда с алоэ.

Подвижность, правда, пока не возвращалась, но Машка уверенно говорила:

– Все будет, дядь Демьян. Потерпи.

Старик удивлялся: с Юрой почти всегда общалась визгливо, недовольно, а с ним – даже тон другой.

Когда Машу убили, Демьян Степанович чуть сам богу душу не отдал. Каждый день «Скорая» приезжала. В том, что не сын душегубство устроил, даже не сомневался. Характер у Юры, конечно, взрывной, но беременную убивать – так он его не воспитывал. Да и видел: сын места себе не находит, весь Новый год бегал по парку, к теще несостоявшейся гонял, заявление пытался подать. Менты потом сказали: следы заметал. Чушь собачья! Он-то видел Юрочкино потерянное лицо, когда тот безнадежно пролистывал Машкину телефонную книжку, звонил по всем номерам.

Но когда-то сам пугал сына пословицей: «В котором судне деготь побывает, из того запах не выведешь». Вот и у полиции правило: «Раз судим – значит, всегда преступник». Плюс соседи подлые подкузьмили. Радостно докладывали: «Жили плохо! Ругались! И прибить он ее грозился!»

Прямо первого января в квартире сделали обыск, Юру увезли на допрос. И больше он не вернулся.

К Демьяну Степановичу явилась комиссия – осматривали жилищные условия, уговаривали в дом престарелых съехать. Старик решительно отказался. Тогда назначили от собеса мерзкую тетку (приходила раз в день, с брезгливым лицом меняла судно, приносила продукты). Однажды позвонил Юрин адвокат (тоже государственный). Заверял: они борются, сына скоро отпустят. Но говорил неуверенно, блеял, мекал, и Демьян Степанович понял: дела плохи.

Попросил, впрочем, сыну передать, что верит в его невиновность. Ну, и личную просьбу: чтоб в богадельню не сдавали.

Юра вытребовал себе телефонный звонок, пообещал: сделает все, что сможет. Хотя какие у него там возможности, в тюрьме-то? Вот Машка – та бы точно что-нибудь придумала.

Старика-извращенца, пристававшего к молодой матери Полине Порошиной, вычислили к вечеру третьего января.

Оказался им Георгий Швырев. Проживал неподалеку от Олонецкого парка.

Персонаж оказался прелюбопытный. Шестьдесят семь лет, пенсионер. Успешный риелтор. В бизнесе с начала лихих девяностых, когда жилье можно было за несколько тысяч долларов купить. Георгий активно крутился, расселял коммуналки, выкупал доли, заключал договоры ренты, что-то перепродавал, и сейчас числился владельцем пяти московских квартир. Четыре из них сдавал, только по официальным договорам, получалось двести тысяч в месяц, а по факту, вероятно, не меньше трехсот.

Капиталы тратил своеобразно – минимум три раза в неделю наведывался в бордель Натальи Грининой. Тот самый, что на окраине Олонецкого парка.

Провел там и новогоднюю ночь. Как свидетельствовала камера на подъезде дома, явился в девять вечера, а покинул заведение поздним утром, спустя почти четырнадцать часов.

Николь и подчиненные ей девочки дружно подтвердили: никуда не выходил. Смотрел вместе со всеми праздничную программу, стриптиз. На три часа уединялся со своей любимицей Гюльджан, потом снова вернулся в «общество».

Но при этом к молодой матери с непристойными предложениями приставал.

В бордель явились с новыми расспросами.

Николь пожала плечами:

– Ну, да. Жорик с причудами. У всех стариков нормально не встает, только с вывертами.

И поведала: насчет катаракты и поисков грудного молока она не в курсе, но вообще Швырев ролевые игры обожал. Заставлял девочек то строгими мамочками притворяться, то беременными.

К Швыреву наведались. Пожилой мужчина отпираться не стал. Предъявил справку из медучреждения (действительно запущенная катаракта), а также распечатку из Интернета (с неофициального, конечно, ресурса), что грудное молоко может облегчить болезнь. Утверждал (что согласовывалось с показаниями потерпевшей): предлагал культурно, за руки не хватал, никакого насилия.

Пусть метод лечения выглядел странно, сам Швырев производил впечатление человека разумного, адекватного. По личной инициативе предъявил справку: на учете в психдиспансере не состоит. Уверял: «Я бы ничего плохого ей не сделал! И заплатил бы честно».

По поводу борделя тоже не отрицал:

– Да, бываю. А что такого?

И целой речью разразился: для клиентов публичных домов законодательно никакой ответственности, ни административной, ни тем более уголовной, не предусмотрено. И вообще, проституцию надо узаконить, такие попытки давно предпринимаются, если «граждане начальники» не в курсе. Идею и певец Кобзон поддерживал, а в Тольятти ночная бабочка вообще в городскую думу выдвигалась и своей профессии не скрывала.

Прижимал руку к сердцу, говорил с пафосом:

– Да. Вкусы в сексе у меня не совсем обычные. Но, к счастью, могу себе позволить нанять девочку и все свои фантазии реализовать, не нанося никому ущерба. А у других такой возможности нет. Вот и выходят на улицу – беременных убивать.

Поймали на слове, стали спрашивать:

– А вам хотелось когда-нибудь убить беременную?

Юридически подкованный Швырев отрезал:

– Вы не психиатры, чтобы такие вопросы задавать. А принудительно мне психиатрическую экспертизу назначать нет никаких оснований. Но, так и быть, скажу. Для меня женщина, мать – богиня, идол. Даже мысли никогда не было поднять на нее руку.

Наталья Гринина тоже подтверждала: в отличие от иных клиентов Швырев с девочками всегда был добр, ласков. Скорее, сам предпочитал – чтоб строгая мама его по попе отхлестала.

Пришлось уйти ни с чем. Состава преступления в действиях гражданина действительно не имелось.

Довольно быстро нашли и двух молодых, быковатых – тех, что явились в бордель вскоре после полуночи и встревожили его хозяйку. Оказалось – братья. Проживают в том же районе, в паре кварталов.

Наталья Гринина их за криминальный элемент приняла, но парни по жизни оказались спортсмены. По карате черные пояса, участвуют в боях без правил. Оба не женаты. Живут вместе с родителями.

В новогодний вечер в семье случилась беда. Любимая собака породы корги (брали крошечным щенком, когда дети еще в школе учились) испугалась петарды, сорвалась с поводка и попала под машину. Насмерть.

Крутые с виду парни рыдали, как малыши. Праздновать Новый год отказались. Взяли мертвого пса, отправились хоронить. А по завершении скорбной миссии пришли в бордель – снимать стресс.

Ту самую куртку забрали на экспертизу – кровь действительно принадлежала собаке. Место, где закопали любимца, спортсмены тоже показали – на окраине Олонецкого парка, но совсем не в той стороне, где случилось убийство. И конечно, оба никого не видели, ничего не слышали.

Так что обе перспективные поначалу версии оказались пустышками.

Юрий Стокусов, правда, тоже категорически отказывался признаваться в убийстве.

Но что-то, несомненно, скрывал. На вопросы о своих действиях и передвижениях в новогоднюю ночь отвечал уверенно, лихо. А вот когда спросили: «Где телефон свой потерял, как думаешь?» – ощутимо занервничал. И про отношения с погибшей отвечал неохотно:

– Почему ссорились? Ты ее ревновал?

– Да куда она денется с пузом!

– А что тогда?

– Ну… денег вечно требовала. Придиралась.

– Беременные все капризные. Мог бы и потерпеть. А соседи показывают: ты ее предательницей называл. Ничтожеством. Почему?

– Да просто так. С языка сорвалось.

– А почему кричал однажды: «Одному ребенку жизнь даешь, а других убиваешь»?

– Не говорил я такого!

– Соседи подтверждают.

– Послышалось им, – бурчит.

Но по всему его виду ясно: неладно у них было с Рыжкиной. И дело тут не в капризах беременной и не в бытовых разногласиях.

Установить поточнее мотив – и дело в шляпе.

Тестов Надя извела немыслимое количество. Две полосочки на них с каждым днем становились все ярче. Прочие признаки беременности тоже присутствовали включая одышку, которой положено начинаться совсем перед родами.

Митрофанова с удовольствием вживалась в новое состояние. Полуянов – широкая душа! – предлагал немедленно искать частную клинику и заключать контракт на ведение беременности. Однако экономная Надя решила прежде проверить, что бесплатная медицина предлагает. И на первый рабочий день после бесконечных праздников записалась в женскую консультацию.

Коридорчик тесный, в нем – семь беременных (две дамы – ну очень сильно). Нянечка возит по полу шваброй, ворчит на женщин, чтоб ноги свои подобрали, очередь «опаздывает» минут на сорок.

– А тут никогда в свое время не получается? – спросила Надя.

– Ага, – хмыкнула совсем юная животастая красотка. – Вечно у них то планерка, то кого-то в больницу оформляют по часу.

Notes