Он угадал!
Заговор!
Это заговор! Польша будет свободной! А с ней и Княжество!
Словно подслушав его соображения, старший Радзвивилл повернулся к Глебу, посмотрел так, будто душу из него хотел вытащить на всеобщее обозрение.
– А вы, сударь… служите или просто время проводите в столице…
– Кадет Морского корпуса, ваша мосць! – вскочил Глеб, польщённый тем, что пан старший Радзивилл, наконец-то, обратился к нему напрямую.
– Морского, стало быть, – задумчиво сказал виленский воевода, глядя на Невзоровича вприщур. – Что ж, моряки нам, надеюсь, будут тоже нужны, не только уланы… готовы сразиться за вольную Речь Посполиту?!
«Готов, ваша мосць», – хотел ответить Невзорович, но горло вдруг перехватило невесть с чего. Он сглотнул и выговорил (голос вдруг упал до сипения):
– Почту за честь, ваша мосць! Мой отец служил у Костюшки и Домбровского, мой брат погиб при Ватерлоо за императора…
На мгновение ему показалось, что оба младших Радзивилла стремительно и непонятно переглянулись. И вновь возникло неощутимое впечатление, словно тень великого воина (великого! – что бы там ни говорил про него старый пан Рыгор Негрошо!) встала за его спиной, внушительно глядя на всех присутствующих за столом.
– Невзоровичи, как же, помню, – кивнул сенатор с одобрением.
Но Глеб вдруг похолодел, поражённый внезапной мыслью.
– Но… – запнулся, встретив взгляды трёх пар внимательных глаз.
– Не стесняйтесь, кадет, – подбодрил его пан Людвик.
– Мне ведь придётся принести присягу, – упавшим голосом сказал Глеб, отводя глаза. – С ней-то как быть?
– Да, – помолчав некоторое время, подтвердил сенатор. – Вам, видимо, действительно придётся принять присягу русскому царю. Но это не должно вас смущать в будущем – свобода Родины важнее. Не так ли, юноша?
– Так, ваша мосць, – подтвердил Невзорович всё тем же упавшим голосом. – Но как же… разве цель оправдывает средства?
Трое Радзивиллов опять переглянулись, и Глеб поспешил объяснить, путаясь в словах:
– Видите ли, ваша мосць… я именно потому и пошёл учиться именно в Морской корпус, что там не пришлось бы нарушать присягу или сражаться против своих…
Кадет смолк. В комнате воцарилось тягостное молчание, тяжёлое и вязкое, словно патока или расплавленный свинец, потом пан Людвиг, взглянув на остальных сказал медленно, словно обдумывая каждое слово:
– Я вижу, вы пока что не совсем готовы принять решение, кадет, – он помолчал, разглядывая Глеба с непонятным выражением, – с непониманием и, одновременно, словно видел перед собой что-то удивительное. – Ну что ж… время пока что терпит. Думаю, к нашей новой встрече что-нибудь изменится, не так ли?
Глеб смолчал, только сглотнул слюну, которая вдруг стала горькой.
В комнате слоями плавал табачный дым.
– И всё-таки я не понимаю, – задумчиво сказал виленский воевода, выдувая роскошное кольцо, которое, словно подумав, дрогнуло и поплыло по направлению к окну. – Габриэль действительно считает этого мальчишку таким ценным для нас, или они просто подружились, и у нашего петербургского друга взыграл непотизм?
Оба младших Радзивилла переглянулись, пряча усмешки.
– Отчасти вы правы, отец, – кивнул пан Людвик, разглядывая скушенный кончик сигары так, словно раздумывал – а не выбросить ли её целиком и не взять ли новую, раз уж так неаккуратно получилось. – Когда мы получили письмо от Кароляка, мы сначала тоже посчитали это обычной протекцией… человек несовершенен, увы, и даже сам великий император не был свободен от таких низменных вещей…
Сенатор не смог сдержать кривой усмешки – он, в отличие от большинства поляков, пиетета перед личностью удачливого корсиканца не испытывал.
– Но потом что-то изменилось? – поднял он бровь.
– Видите ли, отец, – на этот раз ответил пан Михал. – Этот мальчишка не очень хорош со своим опекуном, Миколаем Довконтом, а Довконт – первая опора русского наместника в Литве.
– Новосильцева, – процедил виленский воевода едва ли не с ненавистью. Младшие Радзивиллы опять бегло переглянулись. Впрочем, отец быстро справился со своими чувствами – прикрыл глаза, пыхнул сигарой. Она окутала его облаком пахучего дыма, а когда дым рассеялся, лицо Михаила Иеронима уже было таким же спокойным, как и обычно.
– Рассчитываете через него как-то воздействовать на Довконта? Или на самого… наместника? – на слове «наместник» голос старшего Радзивилла чуть дрогнул, запнулся.
– Увидим, – равнодушно сказал пан Людвик. – В любом случае, полезно иметь около такой личности своего человека, разве не так?
– Полезно иметь наших людей везде, где только можно, – скрипуче согласился с ним отец, откладывая чадящий окурок в предупредительно поставленную холопом на столик чашку.
Глава 3. Пастораль
1
Дядька Остафий стоял у плетня, навалясь на него локтями, курил трубку и задумчиво глядел в сторону Поповской горы, словно там происходило что-то важное. Грегори подъехал вплотную – скачки на Бое для него уже стали ежедневной утренней привычкой, потребностью даже. Отец, видя это, только весело посмеивался втихомолку и не возражал – самому ему проминать жеребца было некогда, а орловец без скачек застаивался, ленился. Бой уже охотно шёл шагом, фыркая и отгоняя оводов хвостом и гривой. Мальчишка придержал коня у околицы и тоже покосился в сторону горы – может, там и вправду что-то важное.
Но ничего.
Только над куполом церкви в пронзительной июльской синеве таяло небольшое белое облачко. Скорее всего, на него дядька и смотрел.
Грегори, не спешиваясь, сбросил с кола верёвочную петлю, освобождая воротное прясло, отволочил его в сторону, открывая проезд. Въехал в ворота, подтянул жердевое прясло обратно, снова набросил петлю. Вечером, когда пастушата погонят стадо домой, дядька Остафий, завидев их издалека, снова отволочит жерди.
Дядька уже смотрел на подъезжающего воспитанника. Над кривой казачьей трубкой курился лёгкий дымок.
– Здорово, дядька Остафий, – Гришка перекинул ногу через луку и гриву, соскользнул с седла. Накинул поводья на кол в плетне, подумал мгновение (до калитки идти было лень, а старый казак смотрел лукаво и приглашающее) и рывком перемахнул через плетень во двор. Остафий только одобрительно хмыкнул. Гришка привалился спиной к плетню, прижмурился от бьющего в глаза солнца.
– И тебе поздорову, сударь, – барином казак не звал воспитанника никогда, но и по имени не обращался. Только «сударь» и на «ты». – Ну что, сударь? Начнём?
– А пожалуй, – легко отозвался Грегори, локтями отталкиваясь от плетня.
Казак выколотил трубку, стряхнул с неё последние порошинки пепла, и, чуть прихрамывая, нырнул в сени, сложенные из расколотых вдоль брёвен. Барчук вспомнил, как он каждый раз, бывая у наставника, натыкался у него в сенях то на ведро, то на коромысло и подивился, как хозяин умудряется передвигаться в тёмных сенях (не было даже волокового окна) и ничего не зацепить. И у него в который уже раз возникло подозрение, что Остафий нарочно ставит что-нибудь на ночь в сенях так, чтобы чужак точно на это «что-то» налетел.
Чтоб больше шуму было и можно было того чужака сразу услышать.
Казак, чуть пригнувшись, вышагнул на невысокое крыльцо – в каждой руке по сабле. В ножнах, с ременной сбруей. Выпрямился и коротким движением левой руки швырнул одну саблю барчуку. Грегори едва успел подхватить ножны левой рукой. Ухватился за рукоять. Мелькнули в памяти слова дядьки, которыми он наставлял ещё пару лет назад неука: «Не вытягивай саблю, бестолочь, ножны с сабли сбрасывай! Эхх, каша берёзовая по тебе плачет».
Длинный, едва изогнутый клинок с тихим шорохом покинул ножны.
Остафий шагнул с крыльца, чуть припадая на правую ногу – она была деревянная, искусно вырезанная питерским мастером несколько лет назад. Грегори, как обычно, чуть помедлил, опять вспоминая первую их стычку – до того Остафий только поучал его, как правильно держать саблю и как правильно рубить. Тогда он, Гришка, постеснялся напасть на наставника в полную силу, а казак через какую-то минуту уже гонял барчука по всему двору поместья, и сабля в его руке хищно свистела, то и дело грозя починить Шепелёву-младшему кончик уха или укоротить светлые вихры. А отец стоял на высоком крыльце, весело хохотал и хлопал в ладоши.
Страшно тогда было так, что и сейчас вспомни – и волосы на голове шевелятся.
Как же он тогда ненавидел отца!
