Двоевластие. Роман о временах царя Михаила Федоровича
– Дело! Так поспешай, Егорка!
– Твой раб, боярин! – ответил дьяк, низко кланяясь, и, пятясь, исчез за дверью.
Воевода облегченно вздохнул и стал укладываться на покой.
Увы, опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он запыхавшись вошел в кружало, там все гости были еще в великом смущении.
– Слышь, – пыхтя заговорил дьяк, – скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?
Целовальник низко поклонился ему и ответил:
– Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
– Кто, куда? – дьяк выпучил глаза и упал на скамейку.
– Надо быть, по какому-либо татебному делу, – ответил целовальник. – Приходили стрельцы и отвели скоморохов по приказу губного старосты. В яму, полагать надо!
– В яму, в яму! – передразнил его дьяк. – Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил пред ним целую ендову меда; а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.
– В яму! – недовольно ворчал дьяк. – Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгами! А теперь пред воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди!.. Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!
Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.
– За что гнев твой? – заголосил он жалобно. – Сам знаешь, что я и жаворонки мои, все в твоей руке. Я ли скуп на посулы тебе, а ты ни за что грозишь мне!
– Погоди вот ужо! – бурлил и грозился дьяк, потягивая мед и в то же время думая, как бы ему пред воеводою обелиться.
Между тем задержать скоморохов поспешил Андреев, радея о своих друзьях. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов из Москвы, как тотчас послал в кружало стрельцов. Это были трое из тех скоморохов, что посетили двор князя Теряева, только ни один из них не знал про покражу княжеского сына. Их привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
Они сели на грязный вонючий пол и сперва стали догадываться, за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
Не по-обычному повел свой день Терехов. После заутрени, наскоро отдав приказания Савелию, он оделся в темный будний кафтан, и, важно опираясь на палку, пошел в разбойный приказ. Там уже ждал его губный староста.
– Здраву быть! – кланяясь, сказал Терехов.
– И тебе, боярин! – ответил Сипунов, и потом они подали друг другу руки.
– Ну а где же твои скоморошники? – спросил Терехов.
– А пройдем ужо в застенок, боярин, – ответил Сипунов, – там их и допрашивать станем!
– Ин быть по-твоему! – согласился Терехов.
В это время в избу вошел воеводский дьяк Егорка Балагуров и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
– Прости, милостивец, – униженно заговорил он, – поелику боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так заказал мне, непотребному рабу Егорке, на сыске стоять.
– Что ж, – согласился Сипунов, – в своем праве. Пойдем, боярин!
Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью, тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники вместе с несчастными неплательщиками по двое, по трое и десятками, смотря по помещению.
Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на нем; направо же валялись доски и стоял небольшой помост, над которым на блоке спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горевшими углями, дымилась жаровня, а в полутьме виднелись страшные орудия пыток – палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.
– Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, – распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. – Садись, боярин, пока что, – пригласил он Терехова.
Последний с трудом уселся на конец скамьи.
Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
– Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чем не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!
– Ну, вы! – закричал на них дьяк. – Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! – и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.
Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
– Сказывайте имена ваши, – сказал Сипунов, – пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
– Ну, вы! – окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого. – Тебя как?
– Иван, а прозвищем Наливайко!
– А тебя?
Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
– Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.
– Тебя?
Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
– Емелька Беспутный!
– Чем занимаетесь и откуда пришли? – спросил Сипунов.
– Чем занимаетесь и откуда пришли? – повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.
В. М. Васнецов. Гусляры. 1899.
Иван Наливайко ответил за всех:
– Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.
Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:
– Чего ж их и спрашивать? Вестимо, ничего и не ведают! – тихо сказал он.
– Оставить сыск? – спросил Сипунов.
Терехов кивнул.
Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:
– Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперед чтобы в нашем городе не чинили буянств!.. Слышь, вчера до полуночи бражничали!..
Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни.
Сипунов и Терехов вышли.
– Слышь, – обратился последний к дьяку, – не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.
– Рад, боярин, за тебя живот положить, – кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.
– Или что стряслося, Петр Васильевич, батюшка? – спросила она, едва переводя дух. – И ушел ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?
– Садись, жена, – ответил боярин, – действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
– Помню, батюшка! Как не помнить! Еще на Москве то было! А что? Или поссорились вы?
– Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!
– Ахти мне! – воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. – Петр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?
Терехов нахмурился.
– Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:
– Зачем ты скоморохов отпустил?
– Да ведь они из-под Тулы.
– Брешут!.. Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего – не пойму! Ну, да вот еще что: кажись, и княжий сын объявился.
– Шутишь? – откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
– Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что – на дворе-то клеть есть, там он и живет…
– Ну!
– Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма – ее какой-то Федька Беспалый держит…
– Федька Беспалый? – перебил Терехов, – да ведь это – дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…
– Да постой, дай кончу! – остановил его Андреев. – Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.
– Ну?
– Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.
– Обасурманили мальчика?
– Зачем? Я к тому, что, может, это – княжий сын и есть!
– И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.
– Беспременно! Ради этого я и прибежал к тебе. А только одно: зачем скоморохов ты отпустил и дьяк им мирволил? Нет, вот что скажи мне!
– Да откуда ты знаешь это?
– Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели они у нас под садом, один и бает: «Спасибо дьяку, мигнул. Ляпнули бы что о Москве, повесили бы на дыбе»; другой ответил: «Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами». Ишь, куды завернул. Подумать надо, боярин! Может, здесь и измена есть какая. Лях не дремлет!
Терехов задумался.
– А что! Пожалуй, кто-либо и мутит. Ну а как же с князем-то? А? – вспомнил он.
– Послать нарочного непременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядим и без отписки всякой.
– А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему, да и посылай. Только послание напишем, потому князь горячий и неравно немчина с первого слова на дыбу потянет!
– И то, – согласился Андреев.
– А дьяка этого я велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься.
– Так пойду я, снаряжу немчина!
– Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, – и Терехов набожно перекрестился. – Ежели сразу на след напали, прямо чудо Божие!
– Воистину! – ответил Андреев. – Ну я пойду, а ты готовь грамотку.
– Ладно, Сеня!
Андреев ушел, а Терехов пришел в свою дальнюю горницу, достал перо и бумагу и, кряхтя, стал составлять послание своему другу.
В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной, и грамотой, ехал из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину Теряева, думая не столько о княжьем сыне, сколько о свидании с Каролиною, сестрой цирюльника.
VIII
Радостная весть
С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась больная княгиня Анна Ивановна; встала она с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, тупо, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезды мужа на время оживляли ее. Она становилась тогда, как безумная: бросалась в ноги князя, ловила его руки и выкрикивала проклятья на свою голову, моля мужа о прощеньи.
– Анюта, встань! Негоже так, – пытался уговаривать ее князь, подымая с пола, – грех да беда на кого не живут. И я провинился бы так же, как и ты. Тайного врага не убережешься. Да и Бог не без милости. Подожди, найдется наш Мишук!.. Дай мне сроку!
Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. На беду, ее муж не мог бросить столицу, правя царскую службу, а в последнее время будучи приближен к патриарху.
Он вызвал в усадьбу Ермилиху и сказал ей:
– Лечи княгиню! Занедужилась она дюже!
Ермилиха поклонилась в пояс.
– Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка! – заговорила она тонким, льстивым голосом. – С глазу княгинюшке недужится; не иначе, как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травою, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
– Что?
– По монастырям везти, о здоровье молебны служить, потому всякий глаз от лукавого.
Князь молча прошелся по горнице.
– А про… сына узнали? – спросил он с запинкою.
– А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.
Князь угрюмо кивнул.
Богомолье действительно – лучшее средство. Он приказал жене собираться, снарядил возок и послал ее в Троицу, к Николе на Угреш, в ближний Юрьевский монастырь.
Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться святыням.
Не помогли панихиды, и не вернулся пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала покойнее, только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью так-то страшно пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
Все угрюмее день ото дня становился князь. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
Терехов-Багреев тоже ничего не отвечал.
Как в злую тюрьму приезжал князь в свою усадьбу и часто, не видясь даже с женою, сидел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал во все стороны.
И вот однажды вошел к нему его верный Антон и сказал:
– Немчин какой-то с Рязани приехал. От боярина Петра Васильевича грамотка!
– Где? Давай! – Князь дрожащей рукою сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону: – Гонца в избу сведи. Напой, накорми.
Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга:
«И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон земн…»
Князь не дочитал послания и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
– Эй!
На зов прибежал отрок.
– Беги со всех ног в избу! Вели Антону немчина сюда привести! Живо!
Давно никто не видел такого оживления в лице и движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
– Что знаешь о сыне?
Эхе смутился и, положив левую руку на поясной нож, почесал правой за ухом.
– О каком сыне?
– О моем, о моем!
Эхе покачал головою.
– Про мальчика я говорил, это – правда; но не знаю, ваш это сын или не ваш! – ответил он.
– Про какого мальчика? Ох, да говори же!
– Дозвольте мне попить. В горле больно. Жарко!
Князь захлопал в ладоши:
– Меду ковш!
Мед появился тотчас. Эхе жадно выпил добрую половину и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
Князь жадно слушал его.
– Антон, зови слуг! – приказал он наконец и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон согнал дворню.
– Был рыжий скоморох с теми? – спросил князь у слуг.
– Был, князь-батюшка, поводырем был! – ответило несколько голосов.
– А с ним щуплый такой, белый?
– Был, был! И мальчонка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! – раздались снова голоса.
Лицо Теряева просветлело.
– Коней, Антон! – закричал он. – И ты, немчин, со мною! Едем к твоему приятелю. Ну, живо!
И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
Эхе и Антон не могли на своих конях поспевать за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но, когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь, не гнушаясь, посадил с собою за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немца.
– Расскажи мне, каков он собою?
Эхе опять стал описывать мальчика, а также сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и наконец сообщил про доброго немца-цирюльника и его сестру.
– Не приметил ли ты складня на мальчике… цепка из золота, кольчужками? – спросил Теряев.
– Нет! – покачал головою немец, – голая шея, ничего не было…
– Не он! – упавшим голосом сказал князь. – У Мишеньки складень, наше благословение!
– Эх, князь, – вмешался Антон, – да нешто этот вор Федька оставит у княжича нашего золото?
– И то! – оживился князь. – Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому Федьке, вору и разбойнику, – лицо князя потемнело, и он стукнул кулаком по столу, – будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там…
Он не окончил, но Эхе, взглянув на него, без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
Князь забылся, его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
– Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да уж доберусь до правды огнем и водою, дыбой, плетью – всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, – поедим да соснем малость! – и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
Немецкая слобода в конце XVII века.
Гравюра Генриха де Витта
Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались к Москве. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это странное преступление, и горел местью и ненавистью к неизвестному врагу. Антон, как верный слуга, зная опасности ночного путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и забулдыжный посадский, зорко осматривался в ночной полумгле и прислушивался к тишине; а Эхе, видавший в своих походах кровь и резню, разбой и преступления, с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажет ей… Нет, он лично ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от больного сердца. Вот так! При этом Эхе вздыхал с такой силою, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
– Прямо в слободу, немчин! – отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
– Тут! – ответил Эхе, ударяя коленами лошадь.
Было уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбою, убоиной и всякой овощью; в рядах открывались лари; к убогой церкви торопился поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москва-реки въехали в Немецкую слободу.
– Узнаешь дом-то? – спросил князь.
Эхе только усмехнулся. Ему ли не узнать! С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.
– Тппру!..
Но что это?.. Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время как все вокруг живут уже дневной жизнью!..
Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку. Молчание. Он стал бить по очереди в закрытые ставни. То же молчание.
– Ну, что ж это? На смех? – закричал князь.
Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
В это время их успела окружить толпа, привлеченная стуком и криками.
– Эй вы, басурмане! – крикнул толпе князь. – Это ли – дом немчина-брадобрея?
– Так точно, боярин, – ответил один из немцев, толстый булочник, снимая пред князем колпак.
– Где же он, собака?
– В приказе! – закричали со всех сторон. – Приходил народ, били его и вон! Бедный Штрассе!
Эхе, молчавший все время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе на немецком языке. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.
Аргамак Теряева пугливо шарахнулся в сторону, но князь резко осадил его – он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.
– Ну, что там? – закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.
– Его взяли в разбойный приказ на пытку, на смерть!
– А сын? – не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.
– А его спасла Каролина. Они убежали и спрятались…
– Где?..
– Надо сперва достать господина Штрассе. Они в тайнике.
Князь махнул в воздухе плетью.
– Разве не знают тайника эти люди? Скажи, я все для него сделаю, я выручу его. Покажи мне сына!
Эхе торопливо заговорил с немцами.
– Я, я! – послышалось со всех сторон, и несколько человек, отделившись от толпы, приветливо закивали князю.
– Они покажут нам, – сказал Эхе, – только надо спасти господина Штрассе. Они говорят, клянись!
– Я, я! – закричали немцы.
Князь быстро снял шелом.
– Клянусь, хотя не знаю и вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно!
– Я поведу, – сказал булочник, – еще не поздно. Я видел его.
– Идем! – сказал Эхе.
Булочник пошел вперед, рядом с капитаном, который вел в поводу своего коня, князь с Антоном ехали сзади.
Булочник провел их в переулок, ввел в свой дом, перешел чистый дворик и остановился подле бани.
IX
Случай с немцем и княжье слово
Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и был бы похож он на анекдот, если бы Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
После разграбления рапаты Федьки Беспалого ошалевшие пьяницы гуляли еще с добрую неделю, все увеличивая тот угар, который закружил им беспутные головы.
Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зернь и распевая срамные песни, за что посадские усердно поили его. На шестой день, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москва-реки, и дьяк сказал им коснеющим языком:
– Согрешил окаянный! Согрешил! Нет мне спасения, напился я, словно свинья непотребная. Да!
– Ишь разобрало! – засмеялся один из посадских. – Пил, пил, а теперь на-ко!
– А что сам поутру говорил, – сказал другой с укором, – не пьяницы мы, если спать ложимся и немного шумим.
– Брехал! – с отчаяньем ответил дьяк и вдруг принял позу оратора, остановился, вытянул руку и покачиваясь заговорил: – И кроткий, упившись, согрешает, даже если спать ляжет! Кроткий пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды осквернившись и обмочившись, смердит. И тако кроткий пьяница в святый праздник лежит, не могий двигнуться, аки мертв, расслабив свое тело, мокр, налився, аки мех до горла! Свинья непотребная иде мимо…
Тут он потерял равновесие и с плачем повалился на землю.
Посадские с хохотом стали поднимать дьяка, а он бормотал:
– Аки болван, аки мертвец… вот!
– Вставай, пес скомороший! – кричали посадские. – Ишь, вечер близко!.. Когда еще до Ермилихи доберемся!.. А, ну тя!
Но едва они бросили дьяка, как тот поднялся и торопливо поплелся за ними. Поднявшийся ветер еще сильнее качал его, и хлопнулся бы он на землю, если бы не успел зацепиться за рукав посадского.
Тут они пошли и сами не помнят, как завернули в Немецкую слободу.
И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал, как осиновый лист, и, совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха:
– Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их голов.
– Наше место свято! – пролепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
А там, не подозревая опасности, немец Эдуард Штрассе играл на скрипке, вздыхая по Амалии, дочери булочника, и думая, что, как вылечит он булочника от мозолей, так и Амалия его станет.
– Видишь, мертвец-то! – прошептал дьяк, трясясь от страха и выглядывая из-за плеч посадских.
– С нами крестная сила! – ответили, крестясь, посадские.
А скелет от ветра, что дул в щели домика и дверь, тихо шевелил своими длинными руками; оплывшая светильня мигала, и от ее колеблющегося света голова скелета, казалось, покачивалась в такт музыке. И вдруг рванул ветер, распахнул дверь. Скелет щелкнул руками, светильня вспыхнула и погасла, музыка смолкла.
– Наше место свято! – не своим голосом завопил дьяк и бросился бежать, а за ним, едва переводя дух, пустились оба посадские.
Уж и пили они в ту ночь! И все даром поили дьяка, развеся уши слушая его повесть.
– Идем мы, и вдруг этого немчина оконце! Мы и заглянь! А там – с нами сила Господня! – немчин-то на лютне играет таково жалостливо, а мертвец стоит пред ним, главой помахивает, в ладоши плескает и ногами шевелит, а потом как захохочет!.. И огонь погас!
– С нами крестная сила! – крестились пьяницы.