Щит побережья. Книга 1: Восточный Ворон

Глава 1

Усадьба Тингваль – Поле Тинга* – издавна славилась как самое спокойное место на всем восточном побережье Квиттинга.[2] Поэтому когда заезжие соседи рассказали, что видели на перевале Седловой горы тролля, им никто не поверил.

– Тролля? – недоверчиво переспрашивали домочадцы Хельги хёвдинга* и переглядывались, не особенно стараясь скрыть усмешки. – А что ты пил перед этим, Кнёль? Не брагу ли старой Трюмпы?

– А может, это было кривое дерево? – уточняли другие, знавшие, что Кнёль Берестяной Короб если и пьет, то никогда не напивается до видений.

– А может, это был великан? Только маленький? – предположил Равнир, первый красавец и первый насмешник хёвдинговой дружины. Это был высокий и довольно стройный парень с длинными, зачесанными назад светло-русыми волосами, лицо его портил только заостренный кончик носа. На шее он носил ожерелье из крупных, кое-как обточенных кусков янтаря, словно хотел сообщить свое имя каждому встречному.[3]

– Поди посмотри сам! – не сдерживая досады, ответил ему Кнёль и бросил на хирдмана* горячий гневный взгляд из-под обиженно насупленных бровей. После недавнего приступа страха он злился на весь свет. – Что еще ты сам запоешь, когда его увидишь!

– Очень мне надо! – весело отозвался Равнир и подмигнул стоявшей поблизости девушке. – У меня и тут есть на кого посмотреть!

– А что, он у вас отнял что-нибудь? – сочувственно спросил Орре управитель, оглядывая лошадей, навьюченных мешками и корзинами.

Кнёль не ответил, но его лицо омрачилось еще больше. Вопрос Орре попал в самое больное место. Когда в десяти шагах впереди на лесной тропе прямо из-под земли вдруг вырос тролль, огромный, больше человеческого роста, с облезлой опаленной шкурой, краснорожий, уродливый и свирепый, вся челядь в ужасе кинулась бежать вниз по склону Седловой горы и второпях бросила лошадь, нагруженную ячменем, рыбой, солодом и еще кое-какими припасами для йоля*. Причем принадлежала она Аудниру хёльду, по поручению которого Кнёль ездил торговать, и последнему еще предстояло отвечать перед хозяином за потерянное имущество.

– Да уж, Ауднир хёльд не обрадуется! – Домочадцы Тингваля сокрушенно качали головами, зная бережливость соседа. – Такой убыток! А что взыщешь с тролля! На него ведь на тинге не пожалуешься! Ну да ты не печалься особенно, Кнёль. Ты же объявил о нападении в первой же усадьбе, так что хозяин с тебя не спросит.

Только Кнёля это мало утешало. Он знал, что хозяин непременно спросит за пропажу, притом именно с него.

Зато йомфру* Хельга, дочь Хельги хёвдинга, пришла от рассказа в настоящий восторг. Она засыпала Кнёля вопросами:

– А тролль был очень большой? Больше тебя? И больше Дага? Нет, это уже великан, настоящий великан! А вы его близко видели? А его морду ты разглядел? А кто разглядел? Ну, не может быть, чтобы никто не разглядел! Иначе как же вы догадались, что это тролль? А он что-нибудь сказал? А у него был хвост? Или хотя бы острые уши?

Но Кнёль был не в настроении отвечать на все эти вопросы, тем более что и ответить ему было нечего. Ту рослую фигуру, что вдруг возникла под елью, такая же темная и шершавая, как еловая кора, не требовалось разглядывать в поисках острых ушей и хвоста. От нее веяло такой жутью, что волосы шевельнулись, а ноги сами собой побежали прочь, не советуясь с головой.

От дальнейших нападок Кнёля избавила мать хёвдинга, фру Мальгерд. Она по-прежнему властвовала в усадьбе, тем более что Хельги уже лет десять как овдовел.

– Не приставай к человеку, Хельга! – сказала она внучке. – Он и так пережил кое-что, чего не желает тебе. Я верно говорю, Кнёль?

– Но разве это может быть? – спросила Сольвёр, одна из служанок. Девушка еще улыбалась забавному рассказу, но считала, что шутку не следует слишком затягивать. – У нас тут отроду не слышали ни о каких троллях.

– Я-то слышал! – с притворной многозначительностью вставил Равнир и снова покосился на Сольвёр. Он не упускал случая произвести впечатление.

– Еще бы – с такими-то большими ушами! – поддел его Рэвунг, парнишка из челяди.

Сольвёр улыбнулась, но ее недоуменный взгляд был устремлен на хозяйку. Мать хёвдинга незримо держала на своих плечах всю большую усадьбу, и домочадцы почитали ее не меньше, чем хозяйку Асгарда*, богиню Фригг*.

– Сейчас может быть все, что угодно, – со вздохом ответила фру Мальгерд. – Эта война все перевернула вверх дном. И люди, и тролли сорваны со своих мест, и все ищут себе приюта. Все может быть. Все может быть… И если этот тролль все-таки придет к нам в усадьбу, скорее всего, нам придется его принять.

– Тролля? – хором ахнули все стоявшие вокруг женщины и даже кое-кто из мужчин.

– Да. – Фру Мальгерд кивнула. – Нельзя нарушать обычай. Недаром говорится: чужая беда может стать и твоей.

Старая хозяйка пошла к дому, домочадцы провожали ее изумленными взглядами. Конечно, усадьба Тингваль считалась «мирной землей» – здесь принимали любого, кто нуждался в помощи, и даже убийца мог чувствовать себя здесь в безопасности. Но тролль!

Теперь уже никто не улыбался. Появление тролля еще могло оказаться шуткой или недоразумением, но война, увы, была правдой. На восточном побережье Квиттинга не очень хорошо знали, как и когда она началась, но вот уже второй месяц мимо шли, плыли и ехали беженцы с Квиттингского Севера, разоряемого фьяллями и раудами. Вид пострадавших и их рассказы внушали ужас. Фигура уходящей по двору фру Мальгерд – невысокой, чуть сутулой, по-своему стройной даже в шестьдесят лет, по-своему изящной в длинной синей накидке, обшитой белым мехом горностая, с серым вдовьим покрывалом на голове – казалась воплощением всего разумного, строгого, упорядоченного и надежного, чем славилась усадьба Тингваль. Но именно она опять напомнила о войне, и значит, еще не виденная Хравнефьордом война уже вступила в его сердце.

Но Хельга не умела и не хотела долго грустить. Убедившись, что из Кнёля больше ничего не вытянуть, она побежала на поиски брата и нашла его, как всегда, за делом. Последняя буря обнаружила, что крыша корабельного сарая протекает, и сейчас Даг вовсю занимался починкой, и не только распоряжался, а и сам сидел на крыше с большим молотком в руке.

– Даг! Иди сюда! Я знаю что-то такое, чего ты не знаешь! – позвала его Хельга снизу.

– А я знаю кого-то, кто очень рассердится, если крыша и сегодня не будет готова! – отозвался сверху Даг. – Третий день!

– А я знаю кого-то, кто сильно пожалеет, если сейчас же не слезет! – пригрозила Хельга. – Очень сильно!

Такой страшной угрозой Даг пренебречь не мог и полез вниз. С крыши сарая он видел, как от перевала к усадьбе проехал Кнёль Берестяной Короб со своими людьми, и вид у них был такой, как будто за ними гонятся великаны. Страшенные фьялльские великаны, уродливые, рябые и в придачу одноглазые, о каких недавно рассказывал корабельный мастер Эгиль Угрюмый. Но уже в следующее мгновение здравомыслящий Даг подумал не о великанах, а о раудах или фьяллях, которые, по совести говоря, гораздо хуже. Потому что существуют на самом деле.

– А Кнёль видел на Седловой горе тролля! – взволнованно доложила Хельга, когда Даг оказался рядом с ней на каменистой россыпи, устилавшей побережье вокруг усадьбы. – Жуткий настоящий тролль выскочил прямо из-под земли и отнял у них лошадь. Он бы и из людей мог кого-нибудь съесть, только они убежали. Представляешь! У нас завелся тролль!

Хельга была так откровенно счастлива этим событием, нарушившим мирное и довольно серое течение будней усадьбы Тингваль, что Даг вздохнул, не собравшись с силами для упрека. Невысокая ростом, Хельга затылком едва доставала ему до плеча, но поскольку не умела стоять спокойно, а все время подпрыгивала и порывалась куда-то бежать, то занимала в пространстве как бы больше места, чем на самом деле. Сейчас, рядом с неподвижно стоявшим братом, она казалась ручейком, вьющимся вокруг кремневого утеса. Лицом брат и сестра очень походили друг на друга – с правильными чертами, серо-голубыми глазами, свежим румянцем на щеках и прямыми носами, бодро устремленными вперед. При этом подвижное лицо Хельги часто меняло выражение: от любопытства к изумлению, от недолгой задумчивости к немедленной готовности куда-то бежать и что-то сделать. Даг держался гораздо спокойнее: он умел решать быстро, но предпочитал не принимать поспешных решений, каждый вопрос обдумывая заранее. Он был старше сестры всего на два года, но порою смотрел на нее, как на маленького ребенка.

– Тебе сколько лет? – после легкого вздоха спросил он, когда Хельга, изложив свои новости, ждала ответа.

– Шестнадцать, – осторожно ответила она, с подозрением косясь на его спокойное, чуть удрученное лицо.

– Когда нашей бабушке было шестнадцать, она уже была замужем и вела хозяйство большой усадьбы, – наставительно напомнил Даг. – А у деда в дружине тогда было уже сорок человек, да два корабля, да стадо… Ну, не помню, сколько всего, но много. А ты на себя посмотри. Где какая птица зачирикает, ты сразу подхватываешь. Ну, сама подумай, какие у нас тут тролли?

Хельга смущенно отвела глаза. Упреки в легкомыслии она слышала не впервые, но что же можно с собой поделать? Никто сам себе не творец, как сказала бы бабушка Мальгерд…

– А бабушка сказала, что из-за этой войны все может быть! – Обрадованная новой мыслью, Хельга вскинула глаза на брата. – Что война все перевернула вверх дном и теперь вся нечисть пойдет на нас.

– Хельга, не болтай! – серьезно, даже с досадой попросил Даг. Стараясь не подавать вида, он порядком измучился мыслями о близкой войне. – Нечисть, конечно, никакая на нас не пойдет, но не надо болтать. В мире достаточно много настоящих бед, не стоит их выдумывать.

Хельга вздохнула. Переменчивая, как тени на воде, она тонко чувствовала настроение других, особенно Дага. С самого рождения они были неразлучны, и Хельга привыкла воспринимать Дага как неотъемлемую, умнейшую и лучшую часть себя самой. Видя, что он серьезен и мысли его улетели к чему-то далекому и не слишком приятному, она погрустнела, вздохнула несколько раз, словно сожалея о своем легкомыслии и молчаливо обещая исправиться. Обещать это вслух не позволяла совесть – все равно не выйдет.

– А что отец сказал? – нарушил молчание Даг.

– А… а я не знаю! – Хельга казалась удивленной, что не знает такой важной вещи, и тут же, стряхнув грусть, страшно заторопилась и несколько раз дернула брата за край широкой шерстяной накидки. – Пойдем узнаем. Наверное, ему уже рассказали. Пойдем!

Подпрыгивая на месте от нетерпения, она побуждала брата ускорить шаг, и Даг повиновался, пряча снисходительную улыбку. Девушке, годной в жены, не повредило бы немного побольше строгости и рассудительности (какое там побольше – хоть бы сколько-нибудь!), но Даг любил Хельгу такой, какая она есть, и безо всяких к тому поводов испытывал теплое чувство благодарности к богам, не оставившим его единственным ребенком у отца.

В маленькой охотничьей избушке, притаившейся, как в засаде, на западном склоне Седловой горы, было тесно, темно и холодно. В щель приоткрытой двери падал узкий лучик бледного зимнего света, позволяя разглядеть старый, почти черный стол, изрезанный ножами, ветхие лавки и выложенный камнями очаг в земляном полу. И разный сор по углам, но кому охота его разглядывать? Атла уже убедилась, что единственная пригодная вещь здесь – помятый железный котелок, но эта находка только раздражала, потому что положить в котелок нечего. Теперь Атлу занимало только одно: скоро ли вернется Вальгард с обещанными дровами.

Сидя на краешке шатучей лавки, Атла куталась в облезлую и засаленную меховую накидку, которую попросту стащила в одной усадьбе, куда их с Вальгардом пустили ночевать. А что делать – отдать хозяева не отдали бы, а купить не на что. Атла была слишком упряма, чтобы жаловаться, и упрямство придавало ей сил, но сейчас ей казалось, что вся ее жизнь состояла из блужданий по промозглому зимнему лесу, из ночевок в продымленных кухнях чужих усадеб, в нетопленых сенных сараях, с которых Вальгард без смущения срывал замки. Еще хорошо, что она встретила Вальгарда. А что она делала бы одна?

Прислушиваясь к звукам леса за стенами избушки, Атла ждала Вальгарда и злилась, что он все не идет. Стука топора тоже не раздавалось – значит, он ушел далеко. «Да где же он бродит, тролли его взяли, что ли?» – раздраженно думала Атла и потирала сжатые под накидкой руки. Можно поискать хвороста вокруг избушки, развести огонь и погреться, пока проклятый берсерк* принесет дров. Но Атла вспомнила мокрый снег, резкий холодный ветер с моря и осталась сидеть. Руки, ноги, кончик носа у нее стыли, и казалось, что без движения удастся сохранить чуть-чуть тепла хотя бы в самой глубине. Эта избушка была такой же холодной, как елки и гранитные валуны в лесу, и сама себе Атла казалась елкой или валуном. Теперь у нее в жилах не кровь, а холодные капли зимнего дождя. А каким еще станет тот, у кого нет больше никакого дома?

Со времени гибели старой усадьбы Перекресток не прошло еще и месяца, но Атле казалось, что она с тех пор обошла пешком весь Морской Путь. Ей повезло, что, когда рауды подошли к усадьбе, она оказалась на пастбище. А по дороге домой увидела над лесом густые клубы дыма и сразу догадалась, что они означают. Раудов ждали, и хозяин (не стоит попусту тревожить имя мертвеца) пожелал геройски погибнуть в битве, но не отступить. Пусть бы себе погибал, но домочадцев мог бы заранее отослать на юг. Атла никого в усадьбе Перекресток особенно не любила, но испытывала досадливую злость при мысли, что вместе с хозяином погибли или попали в плен много людей, которые могли бы остаться в живых и на свободе. И сама она спаслась только по недосмотру злой судьбы! Но для чего спаслась? Чтобы замерзнуть где-нибудь под елкой?

Сначала она без памяти бросилась бежать, растерянная и не верящая, что ожидаемое несчастье действительно пришло. Мелькали смутные мысли о соседских усадьбах, куда рауды еще не успели подойти, но по пути туда она боялась выйти на открытое пространство, петляла по перелескам и увидела с опушки, как дружина раудов, опередив ее, скачет к усадьбе Ари Длинноносого. Атла брела по лесу не зная куда, чувствуя себя уже пропавшей, как вдруг встретила Вальгарда с рассеченным лбом, в лохмотьями висящей одежде, залитого своей и чужой кровью, закопченного дымом – в общем, похожего на беглого мертвеца. Он-то был дома во время нападения, но прорвался и ушел в лес. И они пошли на юг вдвоем, хирдман и служанка, два человека, оставшиеся в живых и на свободе из целой усадьбы.

Усадеб и дворов они поначалу избегали: спать у огня приятнее, чем на холодной земле, но лучше проснуться от холода, чем от звона оружия. Пробираясь лесами, Атла и Вальгард не раз видели позади себя дымные столбы, не раз замечали следы вражеских дружин. Они убегали от войны, но она догоняла их. Не раз бывало так, что Вальгард, оглядываясь назад, невнятно бормотал:

– Скорее, скорее! Старик идет! Старик догоняет!

Раньше, услышав подобное, Атла подумала бы, что от того удара по голове Вальгард повредился рассудком. Но сейчас она верила, что он видит шагающую над землей исполинскую фигуру Одина* – старика в серой облачной одежде, с копьем, на которое Бог Битв опирается вместо посоха. И единственный глаз Старика зорко шарит по земле, выискивая новую добычу… От него не скрыться, не убежать. И часто Атле даже во сне слышалось предостерегающее:

– Старик идет! Старик догоняет!

Но сейчас у нее не оставалось сил бежать.

На поляне глухо щелкнул отсыревший сучок под чьей-то ногой. Атла вскочила и выглянула в щелочку двери. Сначала она увидела лошадь и отпрянула: за месяц блуждания среди чужих она усвоила звериную осторожность и недоверие ко всем без исключения. Но рядом с лошадью шел Вальгард. Атла открыла дверь. Лошадь была нагружена увесистыми мешками. Это становилось любопытно.

– Иди погляди, что тут есть, – глухо бросил Вальгард, подойдя к самому порогу.

– Где ты ее взял? – спросила Атла. – Ты никого не убил?

Вальгард издал неясный звук, который Атла предпочла понять как отрицание. В случае согласия она испытала бы страх расплаты, но вовсе не угрызения совести. Люди, у которых больше ничего нет и не будет, не могут себе позволить чуткую совесть.

Вальгард стал распутывать завязки мешков. На деревянных бирках виднелась оттиснутая в воске печать, но знак чужой собственности никогда не служил Вальгарду препятствием. Перед ним устоял бы и мало какой замок. Ремни были завязаны на совесть, и Вальгард просто вспорол мешок ножом, чтобы не возиться. Сунув руку в прореху, он вытащил полную горсть и показал Атле.

Увидев ячмень, она радостно ахнула. Прошедшие дни научили ее ценить любую еду как величайшее сокровище. Если бы мешок оказался набит серебром, она обрадовалась бы меньше. В благоденствии и в беде вещи имеют разную ценность.

Вальгард ухмыльнулся. Он тоже был доволен своей добычей, притом доставшейся без малейшего труда. К сегодняшнему утру у них с Атлой оставался на двоих такой кусок черствой овсяной лепешки, какого не хватило бы и одному, а с охотой не слишком везло, и он собирался попросить у проезжих людей что-нибудь поесть. Попросить и надеяться, что дадут, потому что иначе он все равно возьмет. Вальгард не был жаден и никогда не брал лишнего, но действительно нужное брал там, где найдет, не оглядываясь на законы и обычаи. В своей силе Вальгард из Перекрестка не сомневался и легко справился бы хоть с десятком торговцев. Как видно, они это поняли с первого взгляда и предпочли убраться подобру-поздорову, оставив ему лошадь с припасами. И хорошо, что не пришлось никого калечить. А неплохие, однако, люди живут на восточном побережье…

Атла тем временем теребила мешок на другом боку лошади. От радости ее бледноватое личико расцвело, глаза оживились и заблестели. Атла и в лучшие-то дни не отличалась красотой, а долгие скитания сделали из нее какую-то тощую троллиху. Чему особенно помогало то, что правый глаз с бровью у нее были чуть ниже, чем левый. И не скажешь, что ей всего-то двадцать лет. У беды нет возраста. Большие темно-серые глаза с резко очерченным верхним веком, из-за которых ее прозвали Совой, раньше смотрели насмешливо, а теперь стали угрюмыми и настороженными. Но сейчас она почти улыбалась и нетерпеливо откинула от глаз тонкую прядку темно-рыжеватых, слипшихся под капюшоном волос, чтобы не мешали.

– А тут рыба, – бросила она из-за лошади. – Поди достань дров, можно похлебку сварить. Там есть какой-то котелок – если он не дырявый…

Вальгард пошел назад к опушке леса. Он никогда не возмущался и не кричал, что женщина не должна приказывать воину, если женщина говорила то, что следовало. Раньше, в усадьбе, Атла и Вальгард не обращали друг на друга никакого внимания, а сейчас, оставшись вдвоем, поладили не так уж плохо.

Начало темнеть, и это пришлось весьма кстати, потому что дым в светлом небе указал бы на их убежище. Зато теперь в избушке стало так тепло, что Атла сбросила ненавистную накидку. Похлебка из ячменя и сушеной рыбы утешающе кипела в котелке, который оказался не слишком чистым, но целым. Помешав похлебку, Атла вздохнула почти с удовольствием и подцепила кусок рыбы ложкой. Ложка была совсем хорошая, липовая, только кончик длинной ручки слегка расщепился. Ложку им в одной усадьбе подарили сами хозяева. Это оказались неплохие люди, но ничего больше они сделать для гостей не могли.

– От моря пахло дымом, – сказал вдруг Вальгард. Он был немногословен и сидел с другой стороны от очага, бесстрастно выжидая, пока похлебка сварится.

Атла вскинула голову.

– Там, должно быть, усадьба, – продолжал Вальгард. – Тут на побережье живет много народу. Пойдем?

– А если это была их лошадь? – спросила Атла. Теперь, когда у нее имелось по мешку ячменя и рыбы, ей совсем не хотелось опять к людям. – Нам не слишком обрадуются. Обвинят в грабеже. Зачем нам это нужно?

– Я их не грабил. – Вальгард слегка пожал плечами. – Я им слова не успел сказать.

– А их ячмень мы съели, – ехидно заметила Атла. – Это то же самое. Можешь быть уверен, тамошний хозяин назовет это грабежом. Зачем нам это надо?

– Ты можешь пойти одна, – предложил Вальгард. Не так чтобы он хотел избавиться от Атлы, но понимал, что ей не под силу скитаться без конца. – Тебя никто не видел. А здесь тихое место. Сюда фьялли придут не скоро. Если вообще придут.

– А чего я там буду делать, в чужой усадьбе? – враждебно спросила Атла, как будто Вальгард желал ей зла. – Чтобы хозяйка кидала мне кости, как собаке, а каждый жеребец из дружины считал, что имеет на меня все права? Вот еще! Переночуем тут, а утром поищем другую усадьбу, подальше, и пойдем туда оба. Может, пустят.

Вальгард пожал плечами. Он мог предложить Атле что-нибудь, но решать предоставлял ей самой. Однако раньше или позже идти к людям все равно придется. Они прошли половину полуострова от середины на восток, дальше – только море.

Помешивая похлебку, Атла гневно двигала ноздрями и поджимала губы, словно продолжала мысленно спорить. Она сама не слишком понимала, почему ей так противна мысль пойти поискать приюта в чужой усадьбе. Расставание со старой усадьбой Перекресток было слишком внезапным, и даже память о зареве пожара не могла убедить Атлу, что эта разлука бесповоротна. Искать себе новый дом означало признать прежний мертвым. Нет больше гридницы*, где она днем пряла с женщинами шерсть, а вечером Орм и Виндир вечно ссорились из-за лучшего места и нередко завершали ужин дракой на общую потеху. Нет долговязого чудака Арне, который в эту зиму с чего-то вдруг начал к ней подлаживаться: за дурочку посчитал, что ли? Атла никогда никого не любила и в то, что кто-то может полюбить ее, не верила. Нет кухни, где столом для рабов служил огромный черный камень. Рассказывали, что этот камень лежал себе и лежал на своем месте, а уж кухню, вместе со всем домом, построили вокруг него. Нет неряхи Асрид, которая никогда не закрывала дверь как следует и лишь добродушно махала рукой, когда женщины жаловались на сквозняк. И женщин этих тоже нет. Но образы оставались такими живыми и яркими, что хотелось оглянуться, пошарить вокруг: где ты, моя привычная, неизменная, вечная жизнь? Прежняя вечность сменилась другой, но Атла еще была погружена в старую, и нынешняя бесприютная жизнь казалась дурным сном, нелепой ошибкой. Казалось, что они отстали и сейчас догонят: и гридница, и черный камень-стол, и Асрид, и Арне…

На лице Вальгарда никаких мыслей не отражалось. Его называли берсерком, но за те четыре года, что он прожил в усадьбе Перекресток, ему не представилось случая проявить себя. Атла даже не знала, сколько ему лет: казалось, он и родился таким широкоплечим великаном, с загорелой обветренной кожей, резкими морщинами на лбу и вокруг носа, с темной короткой бородой. Он всегда оставался невозмутим, но в его спокойствии чувствовалась такая мощь, что Атла не удивилась и сразу поверила его немногословному рассказу. Не только торговцы, но и иные воины могли бы бежать от него без памяти, поскольку сам его вид уже говорил об очень серьезных намерениях.

– А может, и здесь скажут, чтобы мы убирались прочь! – продолжала Атла через некоторое время. – Скажут, чтобы мы шли к троллям и несли им нашу неудачу. Тогда что?

– Пойдем, – не сразу обронил Вальгард, поскольку Атла ждала ответа.

– Куда? – с напористым вызовом не отставала она, словно желая, чтобы именно он, Вальгард Певец, ответил ей за злую судьбу. – К троллям?

– А хотя бы.

– И прекрасно! – со злым торжеством воскликнула Атла, как будто лучшего ответа не могла и желать. – Пойдем к троллям! Если им так хочется! Наша неудача! Болваны! Глупые, как треска! Они думают, что это наша неудача! Нет, это их неудача! – горячо кричала она, обращаясь не столько к Вальгарду, сколько к тем людям, которые остались позади и которым она не смогла этого высказать. – Она у нас общая! Боятся о нас запачкаться! Нет уж, если неудача пришла, то она достанет всех! Как ни запирай ворота! Мы-то пойдем к троллям, а вот они как тут останутся?

Ее голос странно дрогнул, и Атла замолчала. Вальгард поднял глаза от огня и посмотрел на нее. Девушка отвернулась от взгляда и, похоже, шмыгала носом. Вальгард молчал, не умея утешать, да и не считая нужным. Война одних людей лишила дома, а других сделала троллями. Слезы не разжалобят злой судьбы, а утешения не исправят. Но Атла зашмыгала носом впервые только сейчас, когда у них имелась крыша над головой, огонь в очаге и даже похлебка в котелке. Наверное, ее силы приближались к концу. Уж слишком убогим выглядело их нынешнее счастье – крохотная дымная избушка, где в углах стоит вечный холод, а за стенами шумит чужой лес, засыпанный мокрым снегом. И безо всякой надежды на весну.