Княгиня Ольга. Стрела разящая

Логи-Хакону было весьма любопытно увидеть своими глазами все то, о чем так много говорили в Киеве, но он знал: не пристало сыну конунга таращиться на чужое богатство, отвесив челюсть, будто раззява из чудской глуши. С невозмутимым видом он рассказывал новости севера. О Хольмгарде, где жила госпожа Сванхейд. О новом городце, что второй год строили почти напротив него, через Волхов, для ее внука Святослава, Ингварова сына; его иногда называли Святославль, но чаще просто Новгород. О Свинческе на верхнем Днепре и о заложенном неподалеку от него становище – Смолянске, где теперь останавливалось зимой полюдье Ингвара и где поселился Тородд, средний сын Сванхейд. О Зорин-городце, где сам прожил последние два года.

– Ты, стало быть, обзавелся собственными владениями? – усмехнулся Свенельд.

Конечно, он вспомнил, как сам, лет пятнадцать назад, вместе с молодым и неженатым тогда Ингваром, разбил в сражении перед Зорин-городцом его последнего родового князя – Дивислава.

– Я управляю той землей по решению Ингвара, – подавляя неудовольствие, ответил Логи-Хакон. К его чести, он не видел повода для гордости в том, что ему отдали владения, в завоевании которых он не принимал никакого участия. – Однако не думаю, что там нужен собственный князь. Это так близко от владений моей матери… то есть Святослава, – поправился он, и по лицу его скользнула тень. – А Святослав вполне может наблюдать за устьем Ловати и сам. Он ведь уже взрослый мужчина и носит меч. Нет нужды держать там другого человека королевского рода.

– А ты собираешься отправиться за подвигами и славой? – насмешливо подхватил Свенельд. – За этим ты сюда и прибыл?

Во время их разговора Соколина стояла возле отцовского сидения, будто еще одно, самое ценное украшение. Сейчас она не улыбалась, а так же пристально разглядывала гостя, немного исподлобья, как маленький ребенок, который и стесняется незнакомца, и все же хочет его рассмотреть. И от ее взгляда Логи-Хакону было так же неуютно, как под волчьим прищуром ее отца.

– Князь пожелал, чтобы я познакомился с этими краями и здешними людьми, – вымолвил он.

Однако видно было, что ему неловко. Те слова, которые он приготовил по дороге, оказались слишком пусты и неубедительны, а потому и неучтивы, чтобы он решился произнести их перед лицом этого человека.

Свенельд заметил его неуверенность: возможно, с возрастом воеводе стали изменять силы, но не проницательность и чутье, без которых он бы столько и не прожил.

– Может, ты там убил кого? – невозмутимо осведомился он.

И во времена его молодости, да и сейчас, это была весьма частая причина, по которой молодые мужчины знатного рода покидали родные края.

– Нет, – Логи-Хакон взглянул на хозяина с недоумением. – Почему ты так думаешь?

– А потому… – Свенельд еще некоторое время изучал его, потом продолжил. – Здесь, конечно, недурное место, но не настолько, чтобы молодец вроде тебя ездил его смотреть. Ингвар прислал тебя посмотреть на меня! А это означает одно из двух… – Он еще помолчал. – Или Ингвар перестал мне доверять… стал беспокоиться, что я тут снюхался с древлянами и собираюсь его предать… – Логи-Хакон вздрогнул и невольно вытаращил глаза на хозяина. – Или он думает, что я старый трухлявый пень, который рассыплется от первого чиха! – С нарастающим гневом, все громче восклицал Свенельд, и Логи-Хакон с трудом заставил себя спокойно сидеть на месте. – И думает, что мне нужен для подпорки дубок вроде тебя! Однако не настолько уж я дряхл, чтобы он посмел сам сказать мне это в лицо – я-то живо вышибу из него дурь, как прежде бывало, и он убедится, что рука моя еще покрепче, чем у девчонки!

И он грохнул кулаком по подлокотнику с такой силой, что резное сидение содрогнулось. На этой руке, как сейчас заметил Логи-Хакон, не хватало двух пальцев.

– И я хочу знать, – Свенельд подался ближе к гостю, наклонившись вперед, – кто меня так оболгал перед парнем, которого я – я! – когда-то учил держать меч! И выучил! Кто?

– Не кричи на меня! – не выдержал наконец Логи-Хакон и встал. – Ты стар, и я у тебя в гостях, но если тебе неугоден такой гость, то я не намерен терпеть оскорбления, лишь бы сидеть за твоим столом!

– Отец, успокойся, – Соколина положила руку на Свенельдов кулак. – Он здесь ни при чем. Он-то не мог тебя оболгать, потому что никогда раньше не видел.

Воевода перевел дух и потянулся за своим кубком. Кубок на высокой ножке был истинным чудом – изделие искусных греческих мастеров, он был вырезан из полупрозрачного камня такого цвета, как будто темный вересовый мед размешали со сливками и так он застыл. Обрамление верхнего края, ножка и подставка были из золота с разноцветной эмалью. Мистина, старший сын Свенельда, девять лет назад привез его в числе другой добычи из похода по Греческому царству и преподнес в дар отцу. Кубок, особенно полный, был уже тяжеловат, и рука Свенельда дрожала, когда он подносил его ко рту: греческое же вино плескало через край и лилось на его белую бороду. «Будто кровь», – мельком подумал Логи-Хакон.

Выпив, Свенельд перевел дух и постарался успокоиться. С возрастом он стал вспыльчив, обидчив и подозрителен.

– Сядь! – повелительно, но уже без прежней горячности сказал он. – Прости. Не хватало мне еще дождаться вызова на поединок в собственном доме, да еще от… – Он не то засмеялся, не то закашлялся, пытаясь подавить смех, – от ма… от мужчины, который еще на свет не родился, когда я…

Он замолчал, понимая: дыхания не хватит перечислить все то, что он совершил, пока Логи-Хакон еще не родился на свет.

Видя по лицу хозяина, что тот и правда успокоился, Логи-Хакон сел на прежнее место. Его замкнутый вид не выражал желания продолжать беседу, и Свенельд уже хотел предложить ему пойти в гостевой дом отдохнуть, но им помогло появление боярина Житины – близкого к князю Володиславу человека.

– Князь кланяется, – Житина почтительно поклонился Свенельду и кивнул Соколине, двинув бровью, дескать, и тебя не забыли. – Велел спросить, по добру ли доехал Якун Улебович, и просит его пожаловать на пир к нам в Искоростень.

– Уже проведал! – хмыкнул Свенельд, впрочем, без удивления. Не только он наблюдал за происходящим в Искоростене, но и деревский князь не менее внимательно наблюдал за ним. – Что же – пойдешь?

Он взглянул на Логи-Хакона, и тот уверенно кивнул, потом посмотрел на Житину:

– Передай поклон и благодарность князю Володиславу. Я буду рад видеть и его, и мою племянницу, княгиню Предславу, и прочих его домочадцев.

Благодаря этому приглашению дальнейшая беседа пошла мирно.

– Ты сказал – племянницу? – повторила Соколина, когда Житина удалился. – Предслава – твоя племянница?

По годам Логи-Хакон скорее годился быть старшим братом ее подруги, а мысль об их близком родстве дошла до нее только сейчас.

– Ну да. Ее мать, Мальфрид, была самым старшим ребенком у нашей матери, Сванхейд, а я – одним из последних.

– Но она не знает тебя! – Соколина видела, что явление Логи-Хакона над рекой удивило Предславу не меньше, чем ее саму.

– И я ее не знаю. Она ведь родилась в Киеве и никогда не бывала в Хольмгарде, а я бывал в Киеве всего два раза, но в то время она уже вышла замуж и уехала.

– А кто твоя жена? – полюбопытствовала Соколина, которой, как быстро заметил Логи-Хакон, в этом доме вообще предоставили удивительно много воли.

Она разговаривала так уверенно и свободно, будто была воеводой, а не девицей, пусть и хозяйской дочерью.

– У меня нет жены, – сдержанно ответил Логи-Хакон и слегка поджал губы, намекая на нежелание говорить об этом.

В глазах Логи-Хакона, устремленных на Соколину, читался сходный вопрос. Девушка уже несколько лет как вошла в возраст, годный для замужества, и странно было видеть, что воевода держит при себе такую дочь, здоровую и крепкую, богами предназначенную для материнства.

– Если ты думал найти себе жену здесь, – прервал его мысли голос Свенельда, – то сразу забудь об этом!

В голосе его вновь прорезался гнев, и Логи-Хакон с удивлением взглянул на него. В душе он досадовал на проницательность старого тролля, не сообразив, что до него уже очень многие смотрели на Соколину с теми же мыслями и не требуется особой проницательности, дабы их угадать.

– Я не собираюсь выдавать ее замуж! – продолжал Свенельд. – Ни за тебя, ни за кого другого! Может, ты спросишь сначала, кто ее мать? Я скажу тебе – полонянка, я привез ее от уличей, когда мы спровадили в Хель князя Драгобоя! Вон висит шкура, что я снял с него!

Он ткнул в плащ на стене, широко раскинувший красные крылья с златотканой отделкой, чуть порванный там, где прикалывают застежку. И Логи-Хакон содрогнулся, поняв, что его догадка оказалась верна: Свенельд развешивал по стенам дорогие одежды с плеч поверженных знатных недругов, как другие – волчьи, рысьи и медвежьи шкуры.

– Может, ты спросишь, из какого она была рода? – продолжал старик, хотя на замкнутом лице гостя не отражалось желания что-либо спрашивать. – Я скажу тебе – не знаю! И знать не хочу! Мне никогда до этого не было дела! Ее мать была моя челядинка! А теперь девка занимается хозяйством – это лучше, чем мне на старости лет торговать у кого-то знатную жену для себя и терпеть ее причуды! И пока я жив, моя дочь будет здесь хозяйкой! А когда меня закопают, у нее останется брат, мой старший сын, тот, что в Киеве! Вот пусть к нему и идут все желающие взять ее в жены. Но только когда меня закопают.

– Так ты заставил меня… – в негодовании начал Логи-Хакон, но сдержался.

Похоже, старый тролль принял его в доме только для того, чтобы оскорбить всеми возможными способами! Заставил его, сына и брата конунгов, принять рог из рук дочери рабыни! То, что Логи-Хакон и сам смотрел на нее с полуосознанным восхищением, теперь только увеличивало досаду. Но кто мог бы догадаться? Эта свобода, уверенность, цветное платье, ожерелье из красных, желтых и сердоликовых бусин, узорные кольца на очелье с серебряной зернью, какие делают в Моравии! Он еще в Киеве слышал беглое упоминание, что у воеводы Мистины есть сестра, но подумал тогда, что она от той же матери!

Но Соколина, которой полагалось бы смутиться, с вызовом смотрела в его раздосадованное лицо. Ей подобало бы стыдиться своего происхождения от пленницы, но она была скорее рада, ибо оно служило ей защитой от навязчивых сватов. Люди высокородные не взяли бы в жены дочь рабыни, людям низкого рода Свенельд сам ее не отдавал. Пока она хорошо вела хозяйство, Свенельду не было дела до того, что она любит носиться верхом по берегам Ужа и стрелять из лука в цель, состязаясь с отроками его дружины. Это неопределенное положение, проклятье для ее сводного брата Люта, для Соколины обернулось счастьем полной свободы.

Кроме того, Свенельд просто был к ней привязан. К концу долгой и бурной жизни он пришел, будучи знаком всего с тремя своими детьми. Первым был его сын Мстислав, или Мистина, родившийся от младшей дочери ободритского князя Драговита. Этим родством Свенельд гордился и за жену, взятую когда-то как пленница, принес ее родичам выкуп, благодаря чему брак стал законным. Второй был Лют – сын от рабыни, сейчас отправленный с товарами в Царьград. О рождении же Соколины Свенельд узнал, когда ей было уже три года: ее мать была в числе прочей добычи отправлена им в Киев, пока сам он еще оставался под Пересеченом. Вернувшись из похода лишь четыре года спустя и вновь вступив во владение своим имуществом, он обнаружил, что оно несколько возросло. Мать девочки, уличанка Владива, была так хороша собой, что Свенельд ее не забыл и вновь приблизил к себе. Крепкая, крупная, резвая девочка, рожденная ею за время его отсутствия, сразу пришлась ему по сердцу, хоть он и не признавался в этом. Он даже сам дал ей имя – Вальдис[2]. Девочка росла, играя с мальчишками в дружине и уверенно поколачивая сверстников; смеясь, хирдманы стали звать ее Соколиная Дева, из чего в конце концов и получилось имя Соколина, заменившее прежнее. Владиву и дочь Свенельд забрал с собой десять лет назад, отправляясь из Киева в Деревскую землю. Здесь Соколина выросла и после смерти матери заняла место хозяйки дома. Уже лет пять люди намекали Свенельду, что охотно посватались бы к ней, но он всем с таким торжеством тыкал в лицо незаконным происхождением девушки, будто нарочно пытаясь оскорбить ее будущего мужа. И женихи отступали: было ясно, что это последнее сокровище своей старости, когда драгоценные одежды, золотое узорочье и прочее такое уже не имеет цены, воевода не намерен уступать никому.

– Послушай! – заговорил Логи-Хакон, усилием воли взяв себя в руки. – У меня и моих братьев был отец, которым всякий мог бы гордиться, но для Ингвара ты сделал не меньше, а то и больше, чем иной отец. Именно тебе, и никому другому, он обязан своим нынешним положением. Он помнит об этом, и ты, кажется, не имеешь причин сомневаться в его благодарности. Я приехал сюда с намерением выказать тебе все уважение, которое требуют твои заслуги перед нашим родом. И мы так мало знакомы, что я не знаю, чем успел заслужить твое нерасположение. Скажи мне об этом прямо, и я исправлю свой промах, если сумею, а если нет – уеду. Я не бродяга, чтобы навязываться в гости к людям, которые не желают меня видеть за своим столом.

Свенельд имел не меньше оснований говорить прямо, и уж у себя дома мог не бояться хоть самого Кощея. Но на эту речь ему было нечего ответить. Он обращал свое негодование не столько к тому человеку, кто сидел сейчас перед ним, сколько ко всей этой новой поросли, которая, как он отлично понимал, пожирает жадными глазами все, что у него было: славу, богатство, положение, дочь. А силы для защиты всего этого, как он знал, с каждым годом таяли все быстрее…

– Да, – обронил наконец Свенельд. – Сделал я для вас немало. Для вас всех. Особенно для Ингвара. И даже для Мальфрид – больше, чем она успела узнать. Я рад, что ты не боишься прямо говорить со мной. Может, мы еще и поладим. Налей ему еще. – Он повернулся к Соколине. – Или ты, – он придержал ее за рукав, когда она уже было двинулась с места, чтобы взять кувшин, – больше не пожелаешь пить вино, если его нальет тебе дочь рабыни?

Он ухмыльнулся, с насмешливым вызовом глядя на гостя, будто проверял, не весь ли свой задор тот растратил.

– Если уж ты принимаешь кубки из ее рук, то и для меня не будет урона чести… – ответил Логи-Хакон, мысленно завязывая узелок для памяти. – Пока я у тебя в гостях…

Спасибо тебе, брат Ингвар! Похоже, эта поездочка была сродни тем поручениям из сказаний, с которыми отправляют неугодного родича, чтобы он не вернулся!

Замысел этой поездки принадлежал Ингвару. Он, похоже, удивился, обнаружив, что его младший брат, рожденный после его отъезда из отчего дома и виденный им лишь несколько раз, уже стал взрослым мужчиной и ему требуется дело, достойное его рода, предков и собственных качеств.

– Тородд со своей дружиной перешел в новый город Смолянск. Твой сын Святослав теперь строит свой город во владениях нашего отца, наша мать помогает ему мудрым советом, – рассказывал Логи-Хакон. – Мне ты позволил поселиться в Зорин-городце, но он столь мал и столь близок к Хольмгарду, что я, честно говоря, не вижу там себе достойного занятия. И я подумал, что, возможно, ты найдешь для меня какое-то дело, более важное и достойное сына твоего отца.

Даже сам Ингвар, не говоря уж о его умной жене и проницательном воеводе, понимал чувства Логи-Хакона. Когда до Хольмгарда дошла весть о походе на смолянские земли, Логи-Хакон готов бы устремиться туда вместе с двоюродным братом, Альдин-Ингваром ладожским, надеясь на славу и добычу. Но они опоздали и сумели лишь добить бегущих с поля боя союзников смолянского князя Сверкера. Земли днепровских кривичей, перешедшие теперь под руку киевского князя, оставались желанной наградой для любого из его родичей, но этих родичей было больше, чем земель: на Ильмень в тот же год приехал подросший сын Ингвара, а средний брат Тородд, не желая делить свою власть с отроком-племянником, попросил у Ингвара Смолянск. Самому младшему из братьев остался Зорин-городец – слишком маленький, чтобы вместить его честолюбие. Логи-Хакон вознамерился съездить в Греческое царство – если не отличиться, то хоть мир посмотреть. Но Ингвар задумал для него кое-что другое.

– У меня есть для тебя поручение, – сказал он. – Оно не трудное, но важное. Ты ведь никогда не видал старика Свенельда?

Знаменитого воеводу Логи-Хакон никогда не видел, но слышал о нем немало: и от матери, и от других. Все знали, что за многие года тот скопил большие богатства и набрал силу, пожалуй, не меньшую, чем те люди, что звались конунгами в своих владениях и оправляли собственных послов к греческому василевсу.

– Вот и познакомишься. Погляди, как он там устроился, в Деревской земле. Поживи у него, приглядись к тамошним людям. Может, и пригодится со временем.

Логи-Хакон ждал, когда ему объяснят суть поручения, но Ингвар молчал: он уже все сказал. По лицам княгини и воеводы Мистины, тоже присутствовавших при этой беседе, Логи-Хакон видел: эти двое понимают замысел Ингвара гораздо лучше, чем он. Причем в зеленовато-голубых глазах Эльги светилось одобрение, а в стальном взоре Мистины – напряжение, за которым пряталась досада.

– Чего ему делать у древлян? – воскликнул воевода. – Там все мирно и спокойно, сколько я знаю. Лучше возьми его с собой в степь. Вот там отважный человек найдет применение своей доблести!

– В степи я сам справлюсь, – нахмурился Ингвар. – Я хочу, чтобы он повидался со Свенельдом.

– Мой отец – не красна девица, чтобы этакие молодцы ездили на него смотреть! Под старость у него стал тяжелый нрав, – настойчиво напомнил Мистина, многозначительно глянув на Логи-Хакона. – Знакомиться с ним – не такое уж удовольствие, и чужому человеку нелегко с ним поладить.

– Но Хакон вовсе ему не чужой! – горячо возразила Эльга, будто боялась, что младший деверь испугается и не поедет. – Вся наша семья ему родня. Он сделал для Ингвара больше, чем делают иные родичи, и невестка твоего отца – моя сестра.

Княжеская семья часто и охотно поминала прежние заслуги Свенельда и их родство, словно старалась никому не дать о них забыть. Эльга считала такое поведение мудрым, и Ингвар был с ней согласен.

– Тем не менее, человеку королевского рода, который у моего отца не воспитывался, будет с ним нелегко! – Мистина подавил досадливый вздох. – Я бы поехал с тобой сам, так было бы лучше, но я должен оставаться в Киеве, пока князь уезжает…

– Хакон справится без нянек! – Ингвар усмехнулся и хлопнул того по плечу. – Ему на роду написано совершать и не такие еще подвиги – он ведь мой родной брат!

– Во владениях моего отца он себе подвигов не найдет! – Мистина видел, что эта мысль прочно засела в голове у князя и расставаться с ней он не хочет. – Эта поездка будет только пустой тратой времени!

– А я хочу, чтобы мой брат съездил к древлянам! – Ингвар уперся ладонями в стол и в упор глянул на своего воеводу.

– Тебе чем-то не нравится, как там обстоят дела? – Мистина тоже встал и уперся в стол.

Теперь он глядел на князя сверху вниз, потому что был выше ростом на целую голову. Ингвар привычно отшатнулся, чтобы избежать сравнения, и Эльга усмехнулась: она столько раз видела это. За много лет эти их движения были так отработаны, что напоминали хорошо знакомый танец. Знающие друг друга с младенчества побратимы не могли перестать бодаться и сейчас, на четвертом десятке лет. Один из них был выше положением, другой – ростом; они не могли отказаться от вечного соперничества, но тем не менее крепко держались друг друга.

– Ты сам все знаешь. Твой отец стар.

– Мой отец стар, но любого из молодых заткнет за пояс. И тебя, и меня, и кого угодно. Не стоит раздражать его попусту.

– Ты собираешься к древлянам сам?

Они оба знали, что Ингвар имеет в виду. Мистина помедлил, поджал губы, словно воздерживаясь от ответа, и опустил глаза. Ингвар усмехнулся: он победил. Да и как иначе: в конце концов, кто из них двоих – русский князь?

– И все же я не стал бы так спешить, – сказал Мистина. – Мой отец…

– Я знаю! – Ингвар поднял руку. – Твой отец крепче хортицких дубов и сейчас еще, если поднатужится, поднимет нас с тобой обоих за шкирку, как раньше. Но древляне должны точно знать – он не последняя моя опора.

Тогда Логи-Хакон мало понял из этого разговора. Чуть позже, когда Мистины не было рядом, Ингвар разъяснил брату суть дела.

– Свенельд получает всю дань с Деревской земли. Он собирает мыто с торговцев, которые едут в Моравию и дальше, и от нее отдает мне только половину, а половину оставляет себе. Баварской солью торгуют только его люди. По нашему уговору, так будет до самой его смерти. Но он стар. Мои дренги только потому и терпят, что ждать недолго. Когда он умрет, деревская дань будет моей, и три четверти мыта тоже будут мои. Но кто-то по-прежнему должен будет все это собирать и присылать мне сюда. Лучше иметь своего человека с дружиной там, чем самому ездить туда каждый год. И этот человек будет получать на себя и дружину треть нынешнего. Мистина туда ехать не хочет, ему больше нравится быть вторым в Киеве, чем первым – где-нибудь у лешего в заднице. И он нужен мне здесь. Если хочешь, я отдам древлян тебе. Там уж ты не заскучаешь! Они всегда ненавидели полян, а теперь ненавидят русов. Только и ждут, чтобы наш старик присел на сани[3], и тогда устроят какую-нибудь свару, чтоб у меня рука отсохла! Эльга… я надумал, нужно послать туда верного человека, еще пока старик жив. Если сумеешь прижиться и перенять у него все дело, пока там спокойно…

– Но своему брату ты мог бы выделить и побольше, чем треть, – заметил Логи-Хакон. – Раз уж чужому человеку отдал все целиком на столько лет!

– Не мог бы! – отрезал Ингвар. – И Свенельд тут не чужой. Он разбил древлян, еще пока я был в тех годах, как Святша сейчас. Если бы не он, только бы мы и видели ту деревскую дань! Она его по праву, и мы ему за то еще должны, что он признал наследником меня, киевского князя, а не своего сына родного! А гриди мне уж сколько лет пеняют… особенно те, что за последние десять лет пришли и не помнят… И мне уже всю голову прогрызли с той солью баварской – ты понимаешь, какими деньгами тут пахнет? Короче, если я после Свенельда эту дань не возьму, тут снова будет… как перед первым греческим походом. Так если хочешь – бери треть, не хочешь – поезжай на Ловать обратно.

Логи-Хакон выбрал Деревскую землю. И не потому, его прельщала треть здешней дани. Ингвар был уверен, что здесь его ждут трудности, а Логи-Хакон нуждался именно в этом.

Вспоминая эти разговоры, досадовал он только на одно обстоятельство. Почему, велс их побери, никто – ни Мистина, ни Эльга – не предупредили его, что у старика имеется такая дочь? Все эти бояре и боярцы – Избыгневичи, Гордезоровичи, Дивиславичи – столько говорили о греческом платье и дорогом оружии Свенельдовой дружины, но ни словом не помянули о ней!

Если бы его спросили, почему он счел это настолько важным, он бы не сумел ответить. И все же, когда он вспоминал обо всем, что успел здесь повидать, перед мысленным взором сразу вставала Соколина – девушка в зеленом платье и луком в руках над речным обрывом… Та же девушка с блестящими застежками и бусами на груди подает ему окованный серебром рог… Ее пристальный взгляд во время его спора со Свенельдом…

А Эльга ничего не сказала о Соколине, потому что вовсе о ней не думала. Рожденная от ключницы девушка для нее мало отличалась от любимой Свенельдовой собаки. Не то что многочисленные племянницы, которым она начинала мысленно подбирать мужей, едва им впервые заплетали косичку. Что же до собственной дочери Браниславы, которую Эльга родила всего лишь минувшей осенью, то ее княгиня держала в руках с таким чувством, будто завладела величайшим сокровищем. У нее пока не было на этот счет ясных замыслов – кто же знает, как оно все будет лет через пятнадцать? – но в мечтах о будущем дочери та виделась ей восседающей где-то среди богов, в таком же убранстве из белизны облаков и золота солнечного света…

Из сеней слышались неразборчивые голоса и восклицания. Муж уже все знает – расскажет мне или нет?

– Это Якун, младший брат Ингоря киевского! – объявил Володислав, вернувшись в избу. – Видать, прислал его посмотреть, не помер ли старый пень.

– Младший брат Ингоря? – В изумлении я встала с места, но тут же опять села: мы с Володиславом были одного роста, и поэтому он предпочитал разговаривать со мной, когда он стоял, а я сидела. – Так он, выходит, мой дядя?

Брат Ингвара киевского тем же образом приходился братом и его старшей сестре Мальфрид – моей матери. Я невольно оглянулась, будто могла отсюда, из Искоростеня, снова увидеть то, что видела на берегу Ужа, но так плохо смотрела.

– Да, верно! – сообразил Володислав. – Тогда нам придется позвать его в гости. Сейчас же пошлю туда кого-нибудь.

Он кликнул отроков, чтобы отыскали Житину. А сам, отправив посланца, принялся в беспокойстве расхаживать по избе.