Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

Пролог

Эту сказку я впервые услышала от старой княгини Годонеги – моей бабки по матери. Помню, что нам с Утой было лет по пять, а сестры еще даже разговаривать не умели: ползали по полу и порой принимались вопить. Не удержалось в памяти, как баба Годоня тогда выглядела, хотя в то время ей полагалось быть еще довольно крепкой женщиной. Может, лет на пять старше, чем я сейчас. Остался только ее голос и те образы, которые вставали у меня перед глазами по мере ее рассказа.

– …Доехал Запечник до ледяной горы – стоит гора высокая, верхушкой в небо уперлась. Надел на руки и на ноги железные когти и полез на гору. День лезет, другой лезет…

Эта ледяная гора из сказки бабы Годони сливалась в моих мыслях с Йотунхеймом – страной ледяных великанов, о которых нам рассказывал отец. Когда Запечник странствовал, отыскивая свою мать – княгиню Золотую Косу, – я все время ждала, что он на них наткнется. Но встречалось ему нечто совсем иное.

– Видит: медный дворец стоит, у медных ворот змеи на медных цепях прикованы, так и кишат. У медного колодца медный ковшик висит…

Когда наши скутары наконец вышли из Босфора в Пропонтиду – мне тогда уже казалось, что мы странствуем, будто в сказке, целых три года, – все это разом предстало передо мной: горы цвета железа, каменные стены и кровли дворцов, залитые медью греческого заката. В наших краях – ни на Великой, ни на Днепре – я никогда не видела такого золотисто-медного заката, в котором переливались бы всевозможные оттенки желтого, без капли багреца. Наверху и внизу, как отражения друг друга, простирались вересково-черничные полотна – небо и море…

Довольно скоро нам встретилось и остальное: медные колодцы-крины, серебряные двери, золотые ковши. Бронзовые змеи, угрожающе раскрывшие пасти на три стороны света, и всякие другие невиданные звери. Царица на высоком престоле, что «в самоцветные наряды убрана, золотым венцом увенчана». Я въяви попала туда, куда молодцы из сказок проникали, взобравшись на ледяную гору или спустившись через дыру в земле.

Но… Кириос о Теос![1] Порой во мне оживал голос бабы Годони и возникало чувство, будто я лишь слушаю сказку о себе. И бабка по матери виделась мне такой, какой я встретила ее последний раз в жизни: старухой-птицей в берестяной клювастой личине, стражницей рубежа между миром живых и мертвых. Поднявшей клюку с угрозой: вам не выйти отсюда!

Но все-таки мы вышли. Я сидела с хозяевами Золотого царства за золотым столом, ела с золотых блюд и пила из золотых кубков. И невольно искала взглядом то колечко, «в котором все Золотое царство состоит». Чтобы, вернувшись домой, прокатить его по дороге – и все Золотое царство перед тобой как жар горит…

Часть первая

– Эльга, сегодня! – Ута открыла глаза и устремила взгляд в шерстяную кровлю. – Сегодня мы будем дома.

– Да ладно тебе… – вяло отозвалась княгиня, не поворачиваясь к ней. – Не верю.

Ута не обиделась. Они ночевали вдвоем в шатре, посреди стана, устроенного на берегу Днепра возле урочища Ковали. На высоком прибрежном склоне когда-то, во времена древлянского владычества над полянами, раскинулось поселение, откуда в Киев возили кузнечный товар. Сейчас оно лежало полузаброшенным, и лишь у двух-трех облупленных хатенок паслись козы, возились босоногие дети в коротеньких рубашонках и валялись в тени тощие собаки. Княгине с ее многочисленной дружиной там не нашлось бы пристанища, и заночевали на лугу: для женщин и послов поставили шатры, а отроки и челядь спали прямо у костров, благо ночи в травень месяц выдавались ясными.

– Что, не мараморяные лежанки? – улыбнулась Эльга, глядя, как Лютегость, посол от плесковского князя Белояра, ее двоюродного брата, сам раскатывает свой постельник поверх груды елового лапника: земля весной еще влажна и холодна.

– Да ну их к лешему! Я, матушка, на том камне все бока изломал! – откровенно ответил Лютегость. – Лучше на земле спать, к тому же на нашем берегу – уже почти дома!

И засмеялся: до настоящего дома ему предстояло ехать еще столько же.

Это был тридцатый ночлег посольства после входа в Днепр из Греческого моря. День Эльга и Ута проводили на корме самой большой княгининой лодьи, где над задней скамьей устроили полотняную сень для защиты от солнца. Во время дождя или сильного ветра на нее накидывали бычью кожу. Там они и сидели – то обмахиваясь веткой от жары, то кутаясь в свиты и толстые шерстяные плащи от пронизывающего холода с воды. За время путешествия этот полог стал им родным домом – и ненавистным, и любимым. Отсюда они смотрели на каменистые земли Греческого и Болгарского царства, на бескрайние заросли лозы в устье Днепра, на зеленые кручи и дальние луга Нижнего и Среднего Поднепровья.

По пути к морю русы одолели низовья Днепра вдвое быстрее, а обратная дорога против течения, по большей части на веслах, казалась бесконечной. Дни почти не отличались один от другого, и каждый тянулся долго-долго. Разнообразие внесло лишь прохождение порогов, но и те давно остались позади. Женщины уже изнемогали: Предслава, Прибыслава, Володея, Горяна, Ярослава, Святана и Живляна только и ныли целыми днями, как они устали и как хотят наконец увидеть свой дом и детей. Эльга понимала их: она тоже не видела дом и детей целый год. И все же усмиряла их, чтобы не голосили, а терпеливо сносили невзгоду. «Молитесь лучше, Бог укрепит», – говорила она им, и они умолкали в недоумении. Они умели причитанием вымывать тоску из сердца, но молитвой переплавлять ее в радость им еще предстояло учиться. Долго учиться…

Ута вылезла из-под двух одеял и взялась за гребень. К концу четвертого десятка лет, после шестикратных родов, у нее осталось не так много волос, чтобы для ухода за ними требовалась помощь: она расчесывала, заплетала косы и укладывала сама. Эльга наблюдала за ней, не шевелясь. Ута спешила, будто боялась не поспеть с убором до прибытия в Киев, хотя лодьи стояли у берега. И судя по тишине вокруг, вся многочисленная дружина спала, даже отроки еще не ходили выбирать поставленные на ночь сети. Это она от волнения. Того же, что отняло у Эльги последние остатки растраченных в путешествии сил. Сейчас, когда до дома оставался один шаг, княгиня чувствовала себя такой усталой, что лежала пластом и с ужасом думала, что встать все же придется. Придавливала к земле сама мысль о беспредельности пройденного пространства. За море сходили, они, женщины!

– Ты сама-то веришь? – спросила Эльга, глядя в спину сестры.

Ута обернулась, опустив гребень, и посмотрела на нее таким несчастным взглядом, будто услышала что-то обидное:

– Что мы сегодня будем в Киеве?

– Что Киев есть на свете.

– Когда в Царьград ехали, ты не спрашивала, есть ли он на свете.

От соседних шатров донесся плач младенца, потом сонный женский голос. Живляна Дивиславна отправилась в поход заодно со своим мужем, Одульвом, и возглавляла служанок Эльги. За время путешествия она успела и зачать, и родить четвертое свое дитя. Как раз под весеннее равноденствие, когда греки отмечали церковный праздник Эвагелизмос[2], а русы у себя в палатионе Маманта, крещеные и некрещеные, вместе ели блины и любовались «медвежьей пляской» отроков, за отсутствием медвежин укутанных в черные овчины.

Ута снова принялась водить гребнем слоновой кости по своим рыжеватым, уже наполовину поседевшим волосам. Прибрала голову, нацепила волосник, стала разбирать платье, сложенное с краю. При этом шепотом постанывала: пуховые постельники за время пути свалялись, у женщин побаливали бока от спанья на неровной земле. Эльга и Ута были еще далеки от дряхлости – обеим три года не хватало до сорока, – но все уже не молоденькие девушки, которые таких мелочей не замечают.

Но вот Ута надела платье, подпоясалась и откинула полог. В полутемном шатре повеяло свежестью, Эльга глубоко вдохнула запах травы, земли, влаги. Этого им так долго не хватало в жарком, душном Греческом царстве, что она и сейчас не могла надышаться. Не встретишь здесь кружащих голову жасмина и розы, но от пронзительного запаха диких трав над большой рекой во всем теле вспыхивало ощущение жизни. Этот утренний дух будил воспоминания о каких-то давно миновавших зорях, когда она, еще молоденькая девушка, в такой же ранний час выходила на берег – только тогда это был не Днепр, а Великая, река северных кривичей, – и будущее лежало перед ней, огромное и неведомое, как те края, куда утекают реки.

Теперь жизнь ее была под стать тому величественному зрелищу, что открывалось из-под шатерного полога. Синяя ширь Днепра внизу под береговым склоном, зеленые полосы островов, дальше пышные белые облака на небокрае – будто огромные Перуновы овцы ночуют на земных лугах, прежде чем вновь выйти пастись на голубые вышние просторы. А еще дальше на север, пока не видный, ждал ее Киев – город на трех горах. Сегодня им предстоит встретиться. И город ждет: из Витичева, где ночевали вчера, вперед послали конного гонца.

За последние двадцать лет река жизни унесла Эльгу очень далеко от той прежней девушки, что гуляла у Русальего ключа над Великой. Но порой, вдохнув пронзительную свежесть утренней земли, она вдруг ощущала ту девушку совсем рядом. И даже вновь верила в будущее счастье, хотя уже знала всю правду о своей судьбе.

Суда входили в Почайну. Солнце клонилось к закату, но еще не стемнело. Эльга и Ута, прибранные и принаряженные, сидели на корме, откуда уже сняли полотняную сень. Позади них шла лодья, где устроились две младшие княгини – Володея и Прибыслава, потом – нынешний древлянский князь Олег Предславич с женой и дочерью. Яркие шелковые одежды послов и женщин Эльгиной свиты – зеленые, голубые, желтые, смарагдовые, с цветными узорами – среди серых и белых свит на гребцах издалека бросались в глаза.

Теперь-то они умели одеваться и сами смеялись над собой-прошлогодними, которые без смущения натягивали облачения греческих священников, с залатанной на спине дырой от копья. Каждым таким платьем гордились поколениями: дескать, мужа дед привез из Олегова похода! Эльга потом видела многочисленные церкви, монастыри и поместья на Босфоре, в которых Вещий и взял свою добычу. Зато теперь ее знатные спутницы почти не отличались от ромейских патрикий: вместо прежней сорочки – туника с шитыми опястьями, поверх нее – стола из гладкого шелка, а на плечах – узорчатая накидка-пенула с золотой каймой.

О возвращении княгини известили заранее, и весь город высыпал ее встречать. Горы, склоны, даже тростниковые крыши изб и клетей – все было усеяно народом. Издали горожане в белых и серых сорочках напоминали голубей. Все кричали и махали руками. По левую руку Эльга видела Святую гору со своим новым двором, потом Киеву гору. Какой простор здесь, какая воля! За год она забыла это ощущение – когда смотришь на мир сверху, будто птица, и хочется летать. Там, в Царьграде, среди великолепия каменных громад, человек казался маленьким, как мышь, а тут превращался в великана.

Громко стучало сердце.

– Больше волнуюсь, чем когда невестой ехала, – вырвалось у Эльги, и она невольно взяла Уту за руку. – Тогда, думала, сердце выскочит, а теперь понимаю – то смех был, а не тревога.

Ута не ответила, но стиснула ее пальцы. Казалось бы, замужество, ради которого Эльга приехала в Киев впервые, уже более двадцати лет назад, – самый важный перелом в жизни женщины. А вот нет. Теперь они подъезжали к Киеву совсем с другой стороны – не с полуночи, а с полудня, – пережив куда более важный переход. Совлекши с себя ветхого человека и облачившись в Иисуса Христа… И обе тайком трепетали от страха перед новой жизнью, которую им придется вести на старом месте, в старом окружении. Заново искать и налаживать связь со своей же родней. Общая кровь в их жилах осталась та же, но пути духа разошлись так далеко, что от мысли об этом земля будто таяла под ногами.

Сейчас закончится долгий путь, завершится странствие, продлившееся целый год. Как только она ступит на плахи подольского причала, порвется невидимая связь с Золотым царством – та, что она ощущала все эти два месяца с тех пор, как покинула град Константина.

Вот уже видны впереди пристани, полные народа. Наверное, такая же толпа собралась здесь, когда от греков возвращался Олег Вещий – повесив цветные паволоки на штевни и борта судов, так что его лодьи скользили по воде, будто чудные ирийские птицы.

– Вон князь! – крикнул Гридя-кормчий, вытянув шею. – Сам вышел матушку встречать!

«Ну, хотя бы жив», – мелькнуло в голове, и мысль о сыне придала Эльге сил. Она встала и шагнула вперед, оперлась о борт.

И Киев открылся перед ней во всю ширь – крутые горы, взвозы и тропки на склонах, избы, причалы, люди… Глаз по привычке искал что-то огромное – палатионы, церкви, стены, колонны – но самым большим здесь были сами горы. Все привычное по прежней домашней жизни теперь показалось маленьким.

Зато она увидела Святослава – он стоял под своим красным стягом, который в любой толпе указывал: князь здесь! Да он и сам напоминал стяг: в красном кафтане, размахивал над головой шелковой шапкой на соболях, и его светлые волосы золотились под солнцем. Он что-то кричал, но Эльга не различала его голоса среди рева толпы. Кружилась голова, и Ута, выискивая глазами собственного сына Улеба где-нибудь возле князя, подхватила ее под локоть. Эльга едва дышала: эти последние мгновения давили на грудь, будто мешки с песком. Уж скорее бы… Скорее вернуться целиком, ступить в свою новую жизнь на старом месте…

Лодья ударилась бортом о причал, закачалась на волне. Перекинули сходни: Эльга слышала, как глухо стукнуло дерево о дерево, и сердце сжалось, будто вплотную придвинулась некая опасность. Редко ей удавалось сойти с лодьи с таким удобством: обычно приходилось забираться на скамью, садиться на борт, а оттуда прыгать в руки Мистине Свенельдичу, который, стоя на песке или прямо в воде, принимал сперва княгиню, потом свою жену Уту, чтобы поставить наземь.

А по сходням уже бежал Святослав. После годовой разлуки Эльге бросились в глаза перемены: он возмужал, еще немного подрос, раздался в плечах, и в лице его проглядывало нечто столь суровое, что на миг этот крепкий светловолосый мужчина показался ей чужим. Это был совсем не тот мальчик, которого она по привычке воображала в разлуке!

– Мама! – кричал он.

Подскочил и схватил ее в объятия, бросив шапку на днище. Прижал к себе, так что она задохнулась, отстранился, поцеловал раз, другой, третий.

– Вижу, здорова! Ну, слава Перуну!

– А там… – Эльга глубоко вдохнула, но ей едва хватало воздуха, чтобы говорить. – А там ворота прямо в воду смотрят, и с лодий в них все поднимают: товары всякие…

– Где – там? – Святослав, смеясь, поднял бровь.

– Ну, в Константинополе… И причалы там каменные.

Она и сейчас ясно видела это перед собой: шелковистую синеву Босфора, белые каменные стены, встающие, как кажется, прямо из воды, а в них – окна, большие и малые, через которые особыми хитрыми устройствами поднимают грузы прямо с кораблей. Каменные львы, стерегущие причал у дворца Вуколеон, тонкие колонны в арочных окнах…

Она сама не знала, почему заговорила об этом прямо сейчас. Себя не помнила, не находила нужных слов. Смех Святослава помог ей хоть чуть прийти в себя. Сердце колотилось во всю грудь, дыхание теснило, голова кружилась, в ушах шумело. Помнится, так же она себя чувствовала, когда впервые увидела Константинополь…

Ведь она не просто прошла через нижнее течение Днепра и Греческое море. Где-то на этом пути пролегала невидимая грань тридевятого царства, разделявшая два настолько разных мира, что они просто не могли находиться на одном и том же свете.

Дома… Кириа тон Уранон[3]…

Эльга оглядывалась, сидя на лавке, и не верила своим глазам. Бревенчатые стены, полки с расписной посудой, ларцы под шелковыми покрышками, лавки под овчинами, печь в углу и за ней дверь в голбец… Было двойственное чувство: что все это ей мерещится, и одновременно казалось, что она никуда и не уезжала, а все увиденное за Греческим морем ей приснилось. За год она так привыкла засыпать и просыпаться в китоне, среди стен, отделанных плитами желтоватого мрамора, с цветной росписью под сводом и порфировыми столпами по углам, что здесь показалось темно и тесно.

Погладила медвежину на лавке: новая совсем. Кто-то позаботился: в избе все прибрано, хлеб испечен, еды разной наготовлено, пиво сварено.

– Это Прияна вчера приходила, – доложила Браня.

От радости девочка то прыгала на одной ножке, то садилась к матери и обхватывала ее руками изо всех сил, потом опять вскакивала и принималась прыгать. Этот год она жила то у брата и молодой княгини, то у воеводы Асмунда, своего двоюродного дяди, но каждый день томилась по родной матери.

– Как ты выросла… – в третий раз проговорила Эльга.

Пока она странствовала, Бране исполнилось восемь – и в конце этого лета будет девять. Девочка заметно вытянулась, и коса ее теперь доставала до пояса – совсем как у большой, взрослой невесты.

– Прияна с Дивушей приходила, смотрела, как убирают, велела хлеб печь, пироги, – рассказывала Браня. – Говорила, небось княгиня-матушка за морем соскучилась по пирогу с грибами, где же там грибов хороших достать? Там правда нет грибов?

Эльге не хотелось есть, но, боясь обидеть невестку, она поела пирога. И вкус запеченных в пшеничном тесте соленых грибов с луком показался не менее чудным, чем кисло-сладкой, набитой крошечными зернышками греческой сики, когда она впервые ее раскусила.

– Как вы… как она… ладили вы с ней? – Эльга посмотрела сперва на Браню, потом на Святослава, сидевшего напротив.

– Да все путем, – ответил он, даже будто бы с недоумением: а чего могло случиться?

– Как она?

– Говорит, все как надо.

– Ей ходить тяжело, – вставила Браня. – Жаловалась, голова болит.

– Я завтра приду к вам, – пообещала Эльга сыну. – Непременно приду.

Хотя сомневалась про себя: хватит ли сил одолеть путь до Олеговой горы, где жила молодая чета. Он волнения и потрясения встречи с домом она чувствовала такую усталость, будто весь путь от Константинополя прошла пешком.

Год назад она уезжала незадолго до ожидаемых родов невестки, но весь этот год не ведала, как все прошло: жива ли Прияна, живо ли дитя, кто родился? И только на обратном пути, возле устья Днепра, когда им повстречались киевские купцы во главе с Бёдваром, едущие в Царьград, узнали наконец, что молодая княгиня принесла мальчика, дитя здорово. Назвали, к изумлению Эльги, Ярополком.

– Почему? – спросила она теперь у сына. – У нас никто таким именем не звался…

Заранее имя ребенка не обсуждают, но она не сомневалась, что Святослав наречет первенца именем основателя рода или своего отца. И вдруг какой-то Ярополк!

– Ингваром Прияна не захотела – мой отец ведь ее отца зарубил, – напомнил Святослав. – Я еще думал – Олегом, но она сказала, есть же Олег древлянский, зачем еще один? А мне нравится Ярополк – славный воин будет!

Эльга подавила вздох. Поздно спорить – уж дела не поправить. Будь она тогда дома, не допустила бы, чтобы единственным носителем имени, олицетворяющего славу руси, остался соперник ее сына и внука. Однако ее не было, и молодые распорядились по-своему.

– Ну, второй будет Олег, если ты хочешь, – утешил ее Святослав, поняв по лицу матери, что она недовольна. – Скоро уже.

Невестка не пришла встречать Эльгу, поскольку в ближайший месяц ожидала вторых родов. И уже за это Эльга могла простить ей не только причуды с именами. Так хотелось, чтобы у Святослава родилось много сыновей! Трое, пятеро – лишь бы ей дальше быть спокойной за свое наследство. Все близкие были живы и здоровы, ничего страшного за год в Киеве не случилось, но облегчение не придало ей сил: наоборот, легло на плечи мягкой периной, из-за чего тянуло прилечь.

– И завтра поговорим, – добавила она, видя вопрошающий взгляд сына. – Сегодня мне с мыслями не собраться.

Святослав не был так неучтив, чтобы набрасываться на мать с расспросами, не дав передохнуть с дороги. Но, разумеется, ему очень хотелось поскорее услышать привезенные новости. Ей ли не знать его нетерпеливость…

– Ну, иди к жене, – мягко сказала Эльга сыну. – Поклонись от меня. Скажи, я завтра приду и подарки принесу. Или хочешь, возьми для нее что-нибудь сейчас.

– Да сама принесешь. – Святослав не придал этому значения. – Ей не до нарядов.

– Ступай. Я в баню, да отдыхать…

– Отдыхай! – Святослав подошел, поцеловал ее, прижался лицом к белому повою. – Не верится, что ты воротилась.

– Скучал? – вырвалось у Эльги.

– А то как же?

Она улыбнулась, покачала головой. Да разве он мог скучать – этот сильный, решительный мужчина, источавший уверенность и властность, которые делали его на вид старше, чем настоящие двадцать с небольшим лет. Когда она, сидя в палатионе Маманта или качаясь в лодье, вспоминала сына, он виделся ей то мальчиком, то отроком, и она беспокоилась о нем, как об оставленном без пригляда ребенке. Зря беспокоилась. Это давно уже мужчина, настоящий князь, который хорошо справился и без нее. Она надеялась, что так.

Святослав еще раз поцеловал ее, кивнул другим женщинам и вышел.

– Глазам не верю… – бормотала Володея, оглядываясь. – Там, мнилось, я на том свете, теперь воротилась – опять на том свете. Где же он, тот свет – здесь или там? Не знаешь, Елька?

Эльга лишь закрыла глаза и слабо покачала головой. Родственниц – свою родную младшую сестру Володею, княгиню черниговскую, и двоюродную внучку Прибыславу, княгиню смолянскую, – она привела к себе. Им еще предстоял дальнейший путь по собственным домам: Володее – поближе, а Прибыславе – еще с месяц добираться вверх по Днепру, до Свинческа, стольного города восточных кривичей.

Ее спутницы-киевлянки разошлись по своим дворам, ездивших с ней челядинок Эльга тоже распустила отдыхать. Скрябка, остававшаяся дома с Браней, уже два раза приходила сказать, что баня готова, но усталые странницы никак не могли собраться с силами и встать с дубовых лавок. Точно как там, у Маманта, когда впервые после путешествия сели на свои беломраморные лежанки и стали озираться с изумлением, не находя слов.

«Прямо Золотая палата!» – в прежние годы говорили льстивые купцы, оглядывая цветную посуду на полках у княгини, шелковую занавесь у постели, ларцы, отделанные медью и резной костью. Эльга и сама считала, что жилище у нее красивое и богатое – особенно в сравнении с простыми избами, где даже по праздникам стены украшаются лишь зелеными венками и шитыми рушниками, а посуда вся желтая и бурая, слепленная руками самих же хозяек. Но Золотая палата, иначе Хризотриклиний… Те купцы сами не знали, о чем говорили. А она теперь знает. И если бы кто-нибудь вновь сказал Эльге, что ее просторная изба похожа на Золотую палату, она смеялась бы до слез.

Пожалуй, русам повезло, что приема у василевса им пришлось дожидаться два месяца с лишним. К тому времени когда их привезли в Большой дворец, княгини и боярыни уже попривыкли и перестали визжать и хвататься друг за друга при виде белокаменных статуй и высоченных, как бортевые сосны, колонн. Если бы их прямо сразу по приезде позвали в Мега Палатион – да они не то что слова бы там не вымолвили, а и дойти бы не дошли! Осрамились бы сами и всю Русь осрамили на веки веков! А так им хватило времени попривыкнуть – если не к самим чудесам и хитростям греческим, то хотя бы к тому, что эти чудеса здесь на каждом шагу. Приучиться молчать, не застывать столбом и не пучить глаза, даже если никогда в жизни подобного не видел и не понимаешь, что это такое перед тобой.

И все же тем утром, ожидая вестиаритов, русы были сами не свои. Каша ни у кого не лезло в горло; сама Эльга съела чуть-чуть козьего сыра и две ягоды-сики. Наряды, в которых предстанут перед василевсами, все обдумали и передумали неоднократно заранее, но сейчас вдруг показалось, что те никуда не годятся. Дома, на Руси, эти греческие платья вызывали всеобщую зависть как великие сокровища, а здесь?

– Это мне свекор подарил, а у него из добычи Олеговой! – жалобно говорила Святана, глядя на свое платье желтого шелка с вытканными коричневатыми цветами в узорных кругах. – А вдруг узнает кто? Вдруг скажет: мое это?

– Да хозяин помер давно! – утешала ее мать, Ута. – С Олеговых-то времен…

Эльге пришлось пройти по китонам-опочивальням, где обжилась женская часть ее посольства, и самой показать пальцем, кому что надеть. Иначе собирались бы до вечера.

Ей не приходилось выбирать наряд: вот уже много лет, с техпор как овдовела, она носила платье лишь белого и синего цвета. И теперь, когда прибыли уже знакомые ей «львы» этериарха Саввы – с копьями, в белых плащах и золоченых шлемах ради важного события, – она вышла на мощеный двор, одетая в белую далматику с отделкой голубого самита и жемчужным шитьем. Под платьем на ней еще была та сорочка, в которую ее вчера облачили после купели, и потому волноваться о том, достаточно ли хорош ее наряд, казалось не только глупым, но и греховным. На шитом золотом очелье покачивались тонкие цепочки золотых же подвесок моравской работы, на груди лежало ожерелье из смарагдов и жемчужин – давний, еще предсвадебный дар Ингвара. Не намеренная состязаться с порфирородными по части роскоши и блеска, Эльга осталась довольна своим видом. Но и спутниц понимала: половина гречанок на улицах Константинополя носили такие платья и накидки, за какие любая княгиня отдала бы лет пять жизни.