Наследница Вещего Олега

Пестрянка часто думала: видать, порвалась нить ее судьбы, и вот она сидит на месте, держа оборванный конец и не зная, как двигаться дальше. На девятнадцатом году, здоровая, красивая, с двухлетним чадом – живет в чужом доме, без мужа и без надежды найти нового, потому что прежний жив… слава богам. Глядя на своего сынка, Пестрянка видела в нем отцовскую породу. В семье его звали просто Пестренец – другое имя дед, Торлейв, отказался давать без родителя. А тот, хоть и знает о сыне, ни слова о нем за эти два года не передал.

Пестрянка знала, что не виновата в своем одиночестве – и свекор со свекровью то же говорили, – но не могла избавиться от потаенного стыда. Может, если бы она была лучше – покрасивее, поумнее, посильнее родом, – муж вернулся бы или взял бы ее к себе. Правда, он и разглядеть ее едва успел. Помнит ли теперь в лицо свою жену молодую?

– Не тяжело тебе будет? – Доброзоровна выволокла из голбца и поставила на лавку короб, уложенный еще с вечера. – Я тут всего им насобирала…

Пестрянка заглянула в короб: хлеб печеный, ячмень, мука ржаная и овсяная, сухой горох, горшочек масла, шмат сала копченого, да еще особо лукошко яиц, переложенных сеном. Получилось увесисто, но Пестрянка, взяв за лямку, прикинула и усмехнулась: разве это тяжесть?

Женщина она была крепкая, хоть и не выше среднего роста, но крупнее своей щуплой свекрови, и никакой работы не боялась.

– Возьми мой платок! – Когда Пестрянка уже вскинула лямки на плечи, Кресава сама покрыла ей голову своим серым платком. – Он не скоро еще промокнет.

– В лес войду – там меньше капает, – Пестрянка отмахнулась.

Во дворе лишь слегка моросило, однако небо было затянуто ровной серой пеленой, не темной и хмурой, но плотной – такая может висеть много дней подряд, особенно здесь, в краю северных кривичей, где ясные дни нечасты. Не очень-то сегодня погуляешь, если к вечеру не развиднеется! Костры, конечно, будут, народ соберется, но под дождем сделают только самое нужное – похоронят Ярилу, пустят венки да и разбегутся. Был бы такой же хмурый вечер три года назад – может, не встретила бы Пестрянка свою судьбу дурацкую и года два была бы замужем за кем-нибудь другим, жила бы теперь, как все бабы…

Пестняка была не из тех, кто вечно ноет и жалуется. Но сейчас, когда наступили уже третьи Купалии с того злосчастного дня, когда она так глупо решила свою судьбу, больше нельзя было отмахиваться: дескать, все наладится, однажды муж вернется, и станут они жить-поживать… Три года – срок, после какого сгинувшего мужа можно считать мертвым и подыскивать нового. Но ее муж был жив, это Пестрянка знала точно, и оттого мысли ходили по кругу. И сейчас досада на собственную беспомощность достигла такого накала, что стало ясно: дальше так нельзя. Надо что-то делать.

– Фастрид! – раздался окрик неподалеку. – Хейлльду![2] Что еси такая хмурайя?

Пестрянка обернулась. Она уже миновала двор и вышла к реке – впереди над белыми камнями брода бурлила вода, высокая из-за дождей. У воды стоял молодой мужчина в прилипших к мокрому телу портках. Рослый, крепкий, плечистый, с широкой грудью, он был бы недурен собой, если бы не красновато-розовое, заметное родимое пятно на левой стороне лица и шеи: оно шло через левое ухо, щеку, рот, подбородок и горло. К счастью, не поднималось выше скулы, на лице лишь отчасти просвечивало сквозь светло-русую бороду и бросалось в глаза только на ухе и шее слева. Сейчас, когда он стоял без сорочки, было видно, что пятно спускается по горлу и кончается на два-три пальца ниже ключиц. При виде него Пестрянка поначалу содрогалась: было уж очень похоже на кровавый поток из перерезанного горла. Глупые девки, впервые увидев Хельги Красного, взвизгивали. А он держался так, будто ни о каких недостатках своей наружности даже не подозревает. Единственным, кому это пятно не бросалось в глаза, был он сам.

– Будь с-це-ела, – старательно выговорил Хельги. Он жил здесь с зимы и уже заметно улучшил свой славянский язык, начатки коего принес из родного Хедебю сюда, на реку Великую. Только имя Пестрянки он выговорить не мог и придумал ей другое, похожее. По его словам, имя Фастрид означает «красавица». – Я правильно говорю?

– Нет! – Пестрянка ухмыльнулась. – Цела, а не села! Села – это ситья! – И показала рукой над землей, будто хочет сесть.

– Но все время по-разному! – с отчаянием воскликнул Хельги.

– Ничего не по-разному! Просто ты не помнишь!

– Будь ц-ела, – на этот раз у него получилось немного ближе к нужному. – Теперь да?

Он быстро запомнил, что слова «целый» и «целовать» состоят в близком родстве, и при пожелании целости можно поцеловаться. Пестрянка увернулась, невольно смеясь, и он лишь успел скользнуть губами по ее лбу под повоем, но тоже засмеялся.

– Ты чего так рано встал? – удивилась Пестрянка.

– Я йэсщо не спал.

– Где же ты был?

– А! – Хельги махнул рукой за реку. – Там.

Вчерашний вечер выдался пасмурным, но без дождя, поэтому девки на той стороне допоздна пели и резвились в березняке. И визжали с таким задором, что сразу становилось ясно: парни там тоже есть. Пестрянка поджала губы: она сильно подозревала, что ночами, когда пятна не видно, веселость и разговорчивость Хельги приносят ему больший успех у выбутских девок, чем при свете дня.

– Эх, догуляешься! – вздохнула она, снова подумав о себе.

Хельги был старше ее на семь лет – давно уже не отрок. Но она порой смотрела на него почти материнским взглядом – таким беззаботным и легкомысленным он ей казался. Ни кола ни двора – и при этом ни печали, ни стыда, а лишь готовность принять все, что принесет наступающий день.

– Куда ты идешь с этим большим… колобок? – Хельги взял с травы свою сорочку и стал вытираться.

– Коробок! – поправила Пестрянка. – В лес к ужасной ведьме-колдунье.

– Виедьма? Хэкс? – Хельги сделал страшное лицо.

– Вот именно. Надо ей припасы отнести, – Пестрянка двинула плечом под лямкой короба.

– Это опаска?

– Опасно? Нет, пожалуй. Это Бура-баба. Тебе разве про нее не рассказывали?

– Ней. А мочно я пойду с тобой?

– Ну… – Пестрянка заколебалась. – Чего тебе там делать? Иди спать, а то потом Купалии проспишь.

– Нет, подощди менья.

Хельги сел на траву и принялся разбирать свои обмотки. Это было дело небыстрое, тем более что он их не свернул, когда снимал, а просто бросил, и теперь тканые шерстяные полосы длиной в семь локтей сперва надо было смотать. Пестрянка вздохнула, опустила короб к ногам. Вот навязался! Зачем ей брать его с собой? Да и можно ли, все-таки он чужой… Ну, не совсем чужой. Хельги – сын Вальгарда, старшего брата Торлейва, то есть Пестрянкиного свекра, а Бура-баба в своей прежней, человеческой жизни была Вальгарду женой. Однако три года назад уйдя в лес, Домолюба оборвала все свои человеческие связи. Даже родные дочери, Володея и Берислава, навещая ее, не имели права называть ее матерью и видеть лицо – только птичью личину. Поэтому они и не любили к ней ходить – уж очень было жутко и тоскливо смотреть на свою мать, которая больше вам не мать, не мертвая, но и не живая.

В глазах Хельги, когда он наконец встал, застегнул пояс поверх сорочки и объявил, что готов, блестело лишь любопытство. Веки его припухли, волосы спутались, да и весь вид был помятый, но тем не менее он улыбался, ничуть не огорченный тем, что бессонная ночь прямо сразу переходит в новый день – к тому же хмурый и дождливый.

– Сходи хоть свиту надень, – предложила Пестрянка, глядя, как мелкие капли падают на серый холст его сорочки. – То есть это… капу[3] свою.

Но Хельги только махнул рукой и взял ее короб. Он был удивительно неприхотлив и, кажется, совсем не обращал внимания, что есть, во что одеваться и где спать.

– Йа слышал, сегодня будет самый большой… мидсоммар ден? – спросил он, когда они вдвоем направились по тропе вдоль реки.

– Купалии.

– Купаться?

– Сегодня весна кончается, лето начинается. Ярила Лелю в жены берет, а сам умирает.

– Вот печаль! И как… зачем брать в жены, если умирать? – Хельги взглянул на нее, намекая, что можно придумать и получше.

– Судьба такая! – Пестрянка вздохнула, снова подумав о себе. – Я вот тоже, как Леля: замуж вышла и сразу одна осталась.

Мысль об этом сходстве пришла ей сейчас впервые и так ее поразила, что она даже остановилась. Леля и Ярила лишь мимолетно соединяются на эту ночь и вновь расходятся, но земля начинает приносить плоды. Так и они с Асмундом: встретились и разошлись, но теперь у них растет сын… Неужели это все? В который уже раз она задала себе этот вопрос, но сейчас поняла, что больше не может слышать в ответ тишину.

– Ты давно одна? – Хельги внимательно наблюдал за ее лицом, пытаясь разобрать, где она говорит о судьбе богов, а где – о своей собственной.

– Три года! – Пестрянка пустилась дальше по тропе, которая здесь отходила от реки и выгона и углублялась в лес. – На Купалиях многие женятся, хотя свадеб не гуляют.

– Как? – Хельги поднял брови.

– Ну, встречается парень с девкой, и если хочет ее в жены, то ведет вокруг озера или ключа… У нас вон, ключ Русалий, – Пестрянка махнула рукой к берегу реки, где на обрыве по белым известковым выходам журчали многочисленные струи. – Туда все ходят. Три раза обойдут кругом – тогда муж и жена. Потом парень девку домой к себе ведет, родителям показывает. Утром свекровь ей две косы плетет и повой надевает – теперь молодуха. И живут. А если не сами парень с девкой, а родичи их сговариваются и невесту привозят, тогда свадьбу осенью играют.

– Сколько у вас разных обычаев!

– А у вас не так?

– У нас свадьба без пира, свадебного пива, даров и пляски с огнями – это не свадьба, а без-дели-ца… – Он покрутил рукой. – От этого родятся побочные дети.

– Мой сын – не побочный! – Пестрянка остановилась и в возмущении повернулась к нему. – Мне Доброзоровна сама повой надевала!

– Да-да! – Хельги успокаивающе прикоснулся к ее плечу. – Побочный сын – это я. И если бы твой тоже был побочным, я не тот, кто станет тебя не… нечестить.

Он опять улыбнулся, будто все их сложности не стоили разговора. Пестрянка вздохнула и тронулась дальше по тропе. Они уже вступили в ельник; на ярко-зеленых от влаги лапах висели крупные, прозрачные капли, но морось поунялась и воздух был почти чист. Остро пахло лесной землей и травами; насыщенный свежестью воздух распирал грудь, побуждая и человека расти вслед за прочими детьми земли.

– Его мать заставила жениться, – стала рассказывать Пестрянка, хотя Хельги больше не задавал вопросов. Но он всегда охотно слушал, а его смешной славянский язык создавал впечатление, что он половину не поймет и поэтому ему можно открыть то, чего открывать никому не хочется – почти как доброй собаке. – У них тогда тяжелое лето выдалось: твой отец как раз перед этим погиб, а сестра Елька в Киев сбежала. Домолюба осталась с четырьмя младшими детьми вдовой. А вскоре после того прежняя Бура-баба умерла, а еще Князя-Медведя убили… – Пестрянка понизила голос до шепота, сообразив, что в лесу не стоит говорить об этом. – Князя-Медведя нашли убитым, его в спину ударили чем-то, ножом или вроде того, а потом еще лоб разрубили.

– Кто се есть? – Хельги напряженно смотрел ей в лицо, стараясь понять, в чем дело. – Конунг медведей?

– Князь-Медведь – это наш самый старший ведун, он в лесу обитает и мертвым путь на тот свет отворяет, а живым – на этот. В нем все чуры наши и деды живут, а тут его взяли и убили! У нас такой страх был по всей волости, думали, погибель нам всем придет. Ждали, что теперь все нави и кудесы на нас так и набросятся, а остановить их некому. Еще толковали, будто ни одна баба теперь чад не родит, пока вину не искупим, а как искупать – и спросить не у кого.

– Кто его убил? – серьезно спросил Хельги.

– Невесть кто! Тут киевляне тогда были, варяги, они Ельку увезли от него, они, значит, и убили. Да их не сыскали. Ну вот, а вместо старой Буры-бабы, князь сказал, теперь будет Домолюба. А прежняя Бура-баба, которая умерла, была их мать, Домолюбы и Воислава. Домолюба и пошлав лес вместо матери. А Доброзоровна в доме одна хозяйничать осталась, у нее на руках деверя четверо детей да свой Кетька. При ней тогда еще своя дочь была, Ута, но ее в Киев с Елькиным приданым снарядили, она и уехала. И уже Доброзоровна знала, что дочери уезжать, не хотела одна оставаться в доме, вот и велела Аське: ступай, дескать, на Купалии, ищи себе жену. Он и пошел.

Пестрянка помолчала и глубоко вздохнула:

– Я его раньше видела. Года за два даже. Он мне нравился. Приглядный такой парень. Не разговорчивый, зато основательный. И собой хорош. Я едва заневестилась, все на него посматривала, да думала: где уж нам? И тут вижу: он тоже все на меня поглядывает… и еще на Утрянку, сестру мою, стрыя Чистухи дочку. А потом говорит: пойдешь за меня? Я аж не поверила. Чтобы такой парень, да воеводы старший сын, ко мне посватался? Говорили, на этот год никто жениться не будет, потому что Князь-Медведь… А я уже взрослая была, ждать не хотела. И парень такой хороший, семья богатая. Я и пошла с ним. А там недели не прошло, собрались они в Киев, Уту замуж везти, Аська с ними поехал. Я думала, жалко, теперь, может, только зимой воротится, но что делать – он у них, Уты и Ельки, один был взрослый брат. Уехал… и все. И не возвращается больше. Я уж думаю: может, он и не хочет возвращаться? Может, забыл про меня? Такая я незадачливая…

Судя по глазам Хельги, он почти с самого начала утратил нить повествования и совсем не понял, кто куда уехал и кто кому кем приходился. Но главное он разобрал: Пестрянке грустно.

– Глэди мин[4]… – Хельги взял ее за плечи и бережно прислонил к себе. – Не надо много печаль иметь. Ты такая красивая. Тебе будет счастье.

Пестрянка уткнулась носом во влажный холст его сорочки, сквозь нее ощущая тепло тела. Хельги был лучше собаки: он мог ответить, пусть не слишком складно, зато именно то, что хотелось услышать. Но разве она не слышала таких же утешений? Ей говорила это и своя родня, и Аськина. Его родители тоже были недовольны тем, как сын поступил с молодой женой: привел, а сам пропал. Пестрянка даже слышала, как свекор упрекал свою хозяйку: ты, дескать, парня вытолкала на игрища и велела без жены не возвращаться, а у него сердце не лежало… Пестрянка даже испугалась тогда: не из-за нее ли Аська не вернулся из Киева? Может, не заставь его мать жениться, он бы приехал той же зимой и теперь жил дома? Иначе зачем пропадает на чужбине? Кто его там в неволе держит?

– Слушай… – сказал Хельги у нее над ухом. – Твой муж нет три лета. Когда нет три лета, он сказывается мертвый.

– Считается?

– Да. Когда муж ушел в море и три года нет, считается, он мертвый. И жена найти другого мужа имеет право.

– Но Аська же не умер! – Пестрянка подняла глаза.

– Где видок, что не умер? – Хельги огляделся. – Ты имеешь право сказать его родичам: его нет, я вольна в себе… – Он отчаянно старался обойтись тем набором славянских слов, который знал. – И взять другой муж.

И пока Пестрянка соображала, о чем таком он говорит, Хельги снова привлек ее к себе и обнял крепче, уже так, как обнимают не просто из доброты. Пестрянка беззвучно ахнула: в мужних женах она пробыла всего дней пять, да и то когда было, сейчас, плотно прижатая к крепкому мужкому телу, ощущая стойкое тепло сквозь слегка влажную сорочку, была потрясена так, как если бы все это было для нее вовсе новостью. Внутри все вспыхнуло и потянулось к этому теплу с такой силой, что Пестрянка сама испугалась.

– Хочешь, я буду твой муж? – шепнул Хельги ей в ухо.

От звука его низкого мягкого голоса с ней делалось что-то такое, будто нечто теплое тает в животе. Этот голос был будто пушистая лапа, что гладит прямо изнутри… Его губы прильнули к ее виску; у Пестрянки так сильно застучало сердце, что она опомнилась и отшатнулась. Блуд пугал ее, как смертельная хворь, и вмиг вспыхнувшее влечение казалось предательством собственного тела.

– Ты что это задумал? – возмутилась она. – Ты меня за кого принимаешь? За вдову гулящую? А ну давай мой короб и ступай домой!

– Фастрид, будь спокойный! – Хельги выставил вперед ладони, будто показывая, что в них нет оружия. – Не надо сердитый…ся. Я могу любить тебе вместо твой муж. Если ты хочешь. Если ты не хочешь… пойдем в лес.

Он кивнул на тропу, предлагая следовать прежним путем. Пестрянка с подозрением взглянула на него, все еще хмурясь: не слишком ли беспечно было отправиться в безлюдное место с мужчиной вдвоем? Но как можно было его опасаться – он же родич, Асмундов двоюродный брат!

Хельги жил у них уже почти полгода. Для всей семьи его появление стало большой неожиданностью, а ведь он занимал в роду важное место, оказавшись самым старшим из варягинских мужчин в поколении сыновей, а значит, старшим племянником знаменитого киевского князя Олега Вещего. С маленькой дружиной из десятка датских бродяг он прибыл в Варягино из Хольмгарда в поисках родни своего отца – Вальгарда. Тот был мертв уже два с половиной года, но, разумеется, послать об этом весть в далекий Хедебю никому и в голову не приходило. Даже Торлейв давно позабыл о том, что много лет назад, еще когда они с братом служили в дружине ютландского конунга Кнута, Вальгард водил дружбу с девушкой по имени Льювини. Отец ее торговал железом и по полгода проводил в Свеаланде, а мать любила задавать пиры и слушать рассказы о дальних странствиях. Но в Хедебю младшие братья киевского князя прожили всего пару лет и отправились вслед за ним: в то время Хельги-старший прославился благодаря удачному походу на Константинополь.

О том, что у Льювини уже после их отъезда родился мальчик, Вальгард так никогда и не узнал. А Торлейв узнал о существовании племянника, когда двадцать пять лет спустя перед ним однажды предстал мужчина – и впрямь удивительно похожий на Вальгарда. Надеясь, что сын когда-нибудь найдет свой род, Льювини дала ему имя в честь старшего брата отца – того, о котором Вальгард так много и восторженно говорил в тот год.

– Пять лет назад Кнут конунг потерпел поражение от саксонца Генриха и даже согласился креститься, и жизнь стала скучной, – рассказывал Хельги. – Ни походов, ни сражений, ни добычи. Я хотел пойти во Францию с одним человеком, но мы не поладили. Тогда мне уже пришлось уезжать очень быстро, и я хотел отправиться в Бьёрко, но мой отчим – Гейрфинн Шишка, муж матери, – сказал, что лучше бы мне ехать туда, где мой родной отец. Ты представь, как я удивился! Я думал, моя мать вышла за него вдовой. А оказалось, мой отец ее пережил – но об этом я узнал, когда его уже не было, а я не знал…

О смерти Вальгарда Хельги услышал еще в Ладоге – именно там ему указали путь к последним живым родичам, о которых он знал только, что они «где-то в Гардах».

– Это было как в саге! – увлеченно рассказывал он Торлейву и тем из домочадцев, кто понимал северный язык. – Я сказал королеве Сванхейд, кто я такой, и она сразу ответила: да ты наш родич! Оказывается, моя сводная сестра Эльга замужем за старшим сыном Сванхейд! Представьте, как я обрадовался! Королева так хорошо меня принимала и даже не хотела отпускать. Но я подумал, что мне стоит познакомиться и с более близкой родней, иначе остался бы там до конца зимы.

Торлейв понимал, почему Сванхейд, у которой тогда бы тяжело болен старый муж – весть о смерти Олава пришла уже после приезда Хельги, – хорошо принимала любезного молодого мужчину. И даже почти красивого – если смотреть на него с правой стороны или в полутьме: продолговатое лицо, высокий и широкий лоб, прямые густые брови. Несколько тяжеловесные черты смягчала дружелюбная, открытая улыбка. Хорошего роста и сложения, умный, наблюдательный, разговорчивый, уверенный, но не заносчивый, Хельги легко внушал людям привязанность и уважение.

И сам Торлейв, когда прошло первое удивление, обрадовался. С гибели Вальгарда шел третий год, но Торлейв все еще тосковал по брату. Родной сын Вальграда, пусть побочный, плод давно забытого увлечения, однако так похожий на него лицом, показался подарком богов. А к тому же его собственный сын Асмунд уехал в Киев и даже не обещал пока вернуться. Двое младших племянников, Эймунд и Олейв, были еще отроками. В усадьбе казалось пустовато, в делах дружины Торлейву требовался помощник, на которого можно положиться. Поэтому он охотно принял новоявленного родича в семью.

– Здесь у нас славных битв и богатой добычи не будет, – сразу сказал он, – но со временем ты заведешь свой двор, женишься на девушке хорошего рода с приданым, как мы с Вальгардом, и заживешь как состоятельный хёвдинг и уважаемый человек. Боюсь только, после Хедебю не будет ли тебе скучно?

– Нет, не думаю, – Хельги не сводил глаз с Пестрянки, которая, не понимая их разговора, подавала на стол. – А кто эта милая женщина – твоя младшая жена?

Вид ее ясно говорил о принадлежности не к челяди, а к хозяйской семье, но Хельги не видел в доме никого похожего на ее мужа. Пестрянка была не так чтобы красива, но приятна на вид: довольно правильные черты скуластого лица, пушистые на внутреннем конце темно-русые брови, яркие губы, ровные, белые зубы. Высокий и широкий лоб придавал чертам внушительности, и нрава она была скорее сурового, чем резвого. Но, видя, что свекор гостю рад, приветливо улыбалась ему, отчего ее лицо становилось светлым и милым.

Домочадцев у Торлейва осталось не так много, чтобы в них трудно было разобраться, и очень быстро Хельги понял: эта молодая женщина – жена его двоюродного брата Асмунда, который уже давно не показывается в родных краях. Иная уже нашла бы, как утешиться, но Пестрянка не подавала ни малейшего повода в ней усомниться. Даже на Купалии со времени отъезда мужа она выходила с его родителями, смотрела за детьми и отправлялась домой, когда наставала пора класть их спать. На ней лежала половина обширного варягинского хозяйства, и она так хорошо справлялась, будто родилась воеводшей. И все же Хельги видел, что ее гнетет тоска. Ну не дурак ли его незнакомый брат Асмунд?

К обиталищу Буры-бабы дорога была неблизкая. Уже давным-давно перевалило за полдень, а двое путников все пробирались через болотистую местность, где Пестрянка находила дорогу по тайным приметам. Эту тропу ей когда-то показала Кресава – на случай, что сама не сможет отлучиться из дома, где кроме них почти не осталось взрослых. Сменяли одна другую болотины, где между кочками блестела вода, поросшие вереском сосновые поляны, ельники. На более высоких открытых местах в траве краснели листья земляники и горели искрами созревшие ягоды; от дождей они стали водянистыми, несладкими и почти расползались в пальцах, тем не менее Хельги накидывался на них с радостной жадностью, будто мальчишка. Пестрянка смеялась, глядя, как он стоит на коленях, кидая ягоды в рот одну за другой, и поневоле завидовала: как же немного иной раз человеку надо! И когда Хельги протянул горсть помятых ягод ей, она взяла их с таким чувством, будто он делится с ней счастьем.

Два раза присаживались отдохнуть, съели напополам горбушку хлеба с куском сала, что Пестрянка взяла из дома себе на дорогу. Два раза принимался дождь, и один раз такой сильный, что пришлось забиться под еловые лапы и переждать. Чтобы не скучать, Хельги рассказывал разные повести о Хедебюе и своих товарищах – этого добра у него был бесконечный запас.

– Миннир мик…[5] – начинал он по привычке, но потом начинал подбирать славянские слова.

Кое-что из этого Пестрянка уже слышала, но поскольку она тоже не всегда его понимала, то не возражала послушать еще.

Да и лучше пусть он говорит. Стоило ему замолчать, как его мысли начинали просто бить в уши – мысли о том самом, о чем Пестрянка не желала знать. Стоило им замолчать хоть на миг, как она невольно начинала ждать, что вот сейчас рука Хельги сдвинется сместа, поднимется и обовьется вокруг ее стана. От этого ожидания занимался дух. И что ей тогда делать? Хватит ли у нее сил высвободиться из блаженства его объятий? Справится ли она, когда даже собственное тело против нее и в животе ноет от желания? Разглядывая траву и свесившиеся ветки, она не смотрела на Хельги, уверенная, что единственный взгляд он поймет как приглашение и тогда уж не станет слушать возражений…

Наконец они вышли на берег ручья. В этом месте у Пестрянки всегда замирало сердце: здесь пролегала известная ей грань того света, и ручей служил ее зримым обозначением. На том берегу темнел ельник. Подлеска почти не было, бурые стволы стояли на ровной земле, усыпанной рыжей хвоей, лишь кое-где торчали пышные хвосты перун-травы. Если приглядеться, вдали за деревьями серело плохо различимое нечто, похожее на бревенчатый тын.

– Давай короб. – Пестрянка остановилась. – Дальше не пойдем, здесь оставим.

Хельги поставил поклажу наземь, и она стала вынимать мешки, туеса и хлебы.

– А где хэксен?

– Там ее двор, отсюда не видно. – Пестрянка кивнула за ручей и понизила голос: – Ближе подходить нельзя, если особого дела нет. Там – Навь. Страна мертвых. У нее вокруг тына на кольях все лбы коровьи и лошадиные. Я сама не видела, мне Ута рассказывала. Постучи по дереву.