Лют

Моему Джорджу, самому храброму из всех нас

За три дня

Морская гладь слепит белизной, так что с порога задней двери ничего не разглядеть, хоть я и приложила ладонь ко лбу козырьком. Остается только кричать, и погромче, чтобы было слышно на другом конце лужайки.

– Чарли!

Меня, наверное, на всем острове услыхали.

Как неприлично. Как по-американски.

Эмма верещит, передразнивая:

– Ча-а-ав-ли-и!

Ее голосок – милый, прелестный – в эту минуту режет мне слух. Он до того пронзительный, что у меня, кажется, сейчас взорвется мозг. Щурясь, приседаю на корточки и легонько щекочу Эмму, чтобы унять, но и между приступами хохота она все равно пытается вопить. Я притягиваю ее к себе, чмокаю в липкую щечку и гляжу поверх копны кудряшек, снедаемая тревогой.

Набежавшее облачко чуть затеняет слепящий блеск, однако я по-прежнему не вижу Чарли. Будь он в порядке и где-нибудь поблизости, непременно бы отозвался. Да, он любит бродить по окрестностям, но далеко не уходит и всегда возвращается. Держится на орбите.

Когда я вхожу, Салли уже задергивает в гостиной огромные парчовые портьеры, как будто мы уезжаем не на неделю, а на полгода. В комнату вбегает Эмма – Салли от неожиданности вздрагивает и крепче вцепляется в трехфутовую палку для штор, которую держит в поднятых руках. Я прячу усмешку, представив нашу экономку в роли лайнбекера. А что, из нее вышла бы неплохая защитница.

– Прибыл Джон Эшфорд, миледи. – Салли игнорирует попытки Эммы взобраться по ее ноге. – Предлагает подвезти вас до пристани на своем легковом грузовике. – Она всегда именует пикап легковым грузовиком, точно это заморская диковина.

– Чудесно, – улыбаюсь я. – Это весьма кстати.

На этот раз обращение «миледи» меня не коробит. Салли уже почти перестала так меня называть, словечко проскакивает у нее, только если она поглощена хлопотами. Мне слышится

в нем шуточный оттенок: это все равно что звать Чарли эсквайром или Эмму – доктором Тредуэй, когда она играет с куклами в больничку. Ну какая из меня миледи? Какие вообще миледи в наши дни?

– Вы не видели Чарли? – спрашиваю я. Салли напряженно хмурит лоб.

– Кажется, он отправился на пристань вместе с лордом Тредуэем.

– Точно?

– Да, я видела, как они уходили. – Салли вытирает ладони о штаны. – Хотите, чтобы я их поискала?

– Нет-нет, вы и без того заняты. – Еще раз улыбаюсь на прощанье, но сердце все равно гулко стучит, будто чует неладное.

Все в порядке, Нина, с ним все в порядке, он с отцом, успокойся уже, черт возьми.

На подъездной дорожке тарахтит мотором зеленый пикап Джона Эшфорда, самого водителя нигде не видно. «Джон Эшфорд», а не просто «Джон». Салли называет его по имени и фамилии, потому что на острове с населением меньше двухсот человек Джонов аж семеро. В последние четыре года пятеро отсутствуют – ушли на войну, – но Джон Эшфорд все равно остается Джоном Эшфордом, а старый Джон Джонс – Джоном Джонсом. Казалось бы, новоиспеченные родители вполне могли договориться между собой давать младенцам разные имена, однако здесь так не заведено, и если за семь лет, проведенных на Люте, я что и усвоила, так это то, что установленный порядок вещей нарушать не принято. Даже в войну. Повсюду вокруг нас жизнь переменилась в корне, а тут лишь самую малость выбилась из привычной колеи.

Интересно, во Флориде все как раньше? Торговые ряды захватывают улицы, точно лианы бетонного кудзу, в парках крутятся аттракционы, летнее солнце раскаляет воздух над игровыми площадками. В памяти всплывает дом моего детства, от этой картинки, яркой и резкой, за глазницей начинает покалывать, но я смаргиваю боль и тянусь к дочке. Мягко удерживаю Эмму рядом с собой, подальше от рычащего мотора, и тут из-за капота выныривает голова Джона Эшфорда.

– Видели когда-нибудь такого? – Вытянув руку, он осторожно разжимает ладонь, потом глядит на Эмму и подмигивает. – Вот зверюга так зверюга. Хочешь поздороваться?

Не успеваю опомниться, как дочь ловко прошмыгивает мимо меня. При виде находки Джона Эмма замирает, с ее губ слетает почти беззвучный вздох изумления. Моя рассеянновежливая улыбка, означающая: «Простите, сейчас я с ней управлюсь», – теплеет, когда я тоже склоняюсь над раскрытой ладонью Джона и вижу блестящего зеленого жука с головкой, выпачканной красным. Тихонько спрашиваю:

– Он не кусается?

– Не-е, вряд ли. Вроде как это тимарха чернотелкообразная, жук-кровонос, на Люте их пруд пруди. – Джон широко улыбается, по его лицу разбегаются морщинки. – Не подумайте, что я при вашей дочке выражаюсь, леди Тредуэй, его вправду так называют. Вот сфотографирую и выясню точно. В конце концов, за то мне и платят.

– В самом деле? – смеюсь в ответ я. – А разве не за бумажную работу, починку, составление каталогов, охрану редких птиц и…

– А, бросьте, есть работенка куда хуже. – Блеск в его глазах слегка тускнеет.

Так мы упоминаем войну – вскользь. Она проступает в нашей безмолвной благодарности и смирении, в том, как мы делимся друг с другом открытками и письмами с фронта, как тщательно ухаживаем за грядками и бережем продуктовые карточки. Говорим обиняками, никогда напрямую. Но, возможно, люди держатся так только со мной из-за моего американского – вражеского – акцента. Ни слова о войне.

Или, скорее, дело в том, что мы не готовы взглянуть правде в глаза, принять все, о чем сообщают в новостях: оккупация целых стран; города, погруженные во мрак из-за затемнения или полностью стертые с лица земли; раздутые от воды трупы у берегов практически всех континентов, лагеря беженцев – стихийные поселения, которые разрастаются, горят и возникают вновь; накрытые простынями тела убитых солдат – бесконечные ряды трупов, подготовленных к сортировке и отправке домой. В то время как у нас на Люте царит идиллия.

Я ободряюще похлопываю Джона Эшфорда по широкому плечу, отчасти желая ободрить и себя, и беру дочь на руки. Ее взгляд уже привлекла какая-то морская птица на дорожке – Джон наверняка определил бы вид, – и если не перехватить Эмму прямо сейчас, то она погонится за птицей, а мне придется бежать за дочкой до самой пристани.

– Дамы, ваши вещи я погрузил, так что можете усаживаться. – Джон жестом указывает на кузов пикапа. А я и не заметила выстроившиеся в нем чемоданы.

– Ну что вы! – Внутри у меня екает, как обычно бывает, когда кто-то старается проявить любезность. – Благодарю. Не стоило…

Да мне только в радость. Для того ведь колеса и нужны, а? – Он любовно поглаживает крышу автомобиля. Учитывая, что на нашем острове, который легко можно обойти пешком, имеется ровно два механических транспортных средства, причем второе – мотоцикл, грузовая платформа есть только у пикапа. Джон гордится своей машиной, пускай на борту кузова и выведено «Национальный фонд», а не «Джон Эшфорд, генеральный смотритель».

Со стороны дома доносится глухое «рр-вуфф», секундой позже к нам пулей летит наш полудикий лабрадор, и я ругаю себя за незакрытую дверь. Обычно Макс со всех ног уносится прочь и оказывается на другом конце острова, не успеешь позвать (хотя он все равно не слушается), но сегодня все внимание пса поглощено автомобилем. Когда Макс, весь в слюнях от радости, пытается присоседиться к чемоданам, я пользуюсь возможностью, аккуратно беру его за ошейник и отвожу обратно в дом к Салли.

– Вот балбес. – Она укоризненно качает головой. – Ну, идем, Макс. На этой неделе останешься со мной, но зато я побалую тебя вкусненьким.

– В тот момент, когда я наконец закрываю за собой дверь, Эмма решает повторить собачий трюк и безуспешно пробует забраться в кузов с криками: «Туда! Туда!» Мой милый дикий зверек. Огибаю пикап и целую дочурку в лоб, вдыхая аромат земляничного шампуня, затем беру ее на руки и занимаю пассажирское сиденье. Миледи. Юная леди. – Шотландский акцент Джона Эшфорда заметнее всякий раз, когда он изъясняется высокопарно, что бывает часто.

Сама галантность, он захлопывает за нами дверцу. Все обитатели Люта постоянно стремятся нам угодить, и я каждый раз смущаюсь. Мы, Тредуэи, живем на острове как вечные постояльцы курортного пансионата, при том что большинство из тех, кто нам помогает, отнюдь не получают в Олдер-хаусе жалованья. Прожив здесь почти семь лет, я до сих пор не могу уразуметь, чем мы заслужили столь доброе отношение.

Тряский пикап Джона Эшфорда увозит нас с подъездной аллеи, обрамленной северными вязами, и я снова щурюсь от ярких солнечных бликов на воде. Эмма по пояс высунулась в открытое окошко, раскинув руки так, словно хочет поймать поток воздуха и улететь.

– Я слышу лошадку! – кричит она.

Аккуратно усаживаю ее к себе на колени и в ответ на вопросительную улыбку Джона пожимаю плечами.

– Она мечтает о лошади.

Джон усмехается. На Люте лошадей нет и никогда не было. Здесь не принято их держать – видимо, на острове они дичают, – и я не намерена становиться первой леди Тредуэй, нарушившей традицию исключительно по прихоти ребенка. Завтра, когда мы приедем в Суррей, Эмма сможет покататься верхом с тетей и кузенами.

Фырча, пикап проезжает мимо школы и движется к пристани. По пути я прочесываю взглядом каждый дюйм горизонта, но не вижу ни Чарли, ни кого-то похожего по росту – возможно, потому, что прочие дети уже покинули остров.

Слава богу, море сегодня спокойное – по крайней мере, наш катер не будет валять на волнах всю дорогу через Бристольский залив, как в прошлый раз, когда мы направлялись на большую землю, почти год назад. Говорят, сейчас в этих водах безопасно: они регулярно патрулируются, да и боевые действия идут далеко отсюда, – и я склонна этому верить. Военные корабли размещены весьма продуманно, и не только ради безопасности нашего крошечного архипелага, ведь через незащищенный Бристольский залив враг может проникнуть в самое сердце Британии.

Я крепче прижимаю к себе Эмму. За четыре года войны с нами не стряслось никакой беды. Режим прекращения огня, объявленный на прошлой неделе, соблюдается. И сегодня все будет хорошо.

Причала, у которого нас ждет катер, пока не видно, зато я вижу куда более внушительную

«Гордость Люта» – она плавно скользит по волнам, палуба до отказа заполнена пассажирами. Зрелище вызывает у меня в памяти фото поездов, битком набитых детьми, которых вывозили в эвакуацию во время «Лондонского блица». Боже, нет. Стоп. Если «Гордость» что и напоминает, то скорее прогулочную яхту со школьниками, отплывающую в увеселительную поездку на весенних каникулах.

Тесновато им там, наверное, – набились как сельди в бочку, – но, с другой стороны, и путешествие их короче нашего: до острова Суннан максимум двадцать минут хода, тогда как путь до большой земли займет у нас несколько часов. Скромные условия в этот уик-энд ждут всех пассажиров «Гордости», даже тех, кто успел занять ветхие летние домики. Остальным придется довольствоваться палатками и кострами, однако бытовые неудобства – небольшая цена за то, чтобы в очередной раз подкрепить традиционное суеверие Люта.

– Глядя им вслед, я немного сникаю, как ребенок, которого не пригласили на праздник, хотя в действительности все не совсем так. Буквально позавчера две «мамочки», Венди и Дженни, поинтересовались, поеду ли и я на Суннан, раз уж принято решение отправить туда всех детей. Когда я сообщила, что мы уезжаем отмечать годовщину свадьбы, их лица вытянулись сильнее, чем можно было ожидать. Если еще не уедете, приходите нас проводить, – сказала Венди, только сильнее меня смутив: я и понятия не имела, что так полагается.

В итоге сегодня утром я осталась дома, хотя вряд ли на пристани кто-то заметил, что меня нет. По правде говоря, я на самом деле подумывала туда сходить – Салли небрежно, как бы между прочим осведомилась, собираюсь ли я на проводы, – но ведь никто впрямую не объяснил мне, что это часть моих обязанностей. Никто, и, уж конечно, не Хью, с головой ушедший в подготовку к нашему отъезду. Чемоданы мы упаковали меньше часа назад, Чарли все утро егозил, Эмма сперва хныкала, потом расшалилась, а я сама убей не понимала смысла этой затеи. Кому нужно, чтобы Нина Тредуэй пришла на берег помахать рукой вслед уплывающему кораблю?

Нельзя сказать, что я близко общаюсь с родителями островной ребятни. Наши дети немного разнятся по возрасту, поэтому на игровой площадке дружбы с мамочками завязать не получилось, к тому же большинство из них знают друг друга еще с тех пор, когда сами были детьми. Их семьи – основа местного сообщества. Непросто вклиниться в него, перенять негласные коды, соблюдать социальные ритуалы. И все же: «Приходи нас проводить». Во всяком случае, я знаю, что отправка детей на Суннан не относится к традициям Люта, потому что раньше этого не делали. Согласно вековому обычаю, все жители острова независимо от возраста и состояния в День «Д» обязаны находиться на Люте. Но не в этом году. На острове провели всеобщее голосование и решили иначе. В связи с войной, с тем, что нас стало меньше и т. д. и т. п., остров временно покинут дети и несколько взрослых, которые будут за ними присматривать, в том числе преподобный Уоррен. Обычно он остается на Люте, что лично мне кажется странным, учитывая откровенно языческий характер действа.

Поразительно, что островитяне умудряются поддерживать традицию даже в военное время. В других местах говорят, что это День середины лета или Альбан Хеффин, а мы здесь называем его просто солнцестоянием и пьем в саду у соседей чай со сливками. Но не в этом году. Близится седьмое по счету летнее солнцестояние, а значит, День «Д».

При всей жути этого обычая люди относятся к нему очень искренне, но можно ли ставить им в вину игру воображения? Прямо скажем, сейчас, когда их близкие воюют где-то далеко, это событие наверняка поможет отвлечься. Надеюсь, в наше отсутствие погода на острове не подведет. Мы трясемся на ухабистой грунтовке, Джон Эшфорд за рулем вдохновенно насвистывает, а я замечаю в окне Мэтью Клера, смотрителя маяка. Он идет вдоль обрыва на север – черные космы развеваются на ветру, плечи вздернуты, словно ему градусов на десять холоднее, чем остальным, но надеть куртку или хотя бы опустить закатанные рукава он все равно не намерен. Как будто наказывает себя. Сегодня он без мотоцикла. Должно быть, ходил на пристань, помогал сажать детишек на пароход. Значит, Мэтью остается на острове.

Когда мы проезжаем мимо, Мэтью механически взмахивает рукой – видимо, думает, что Джон в машине один. Я бы помахала в ответ, если бы не опасалась, что он как-нибудь извратит мой жест и сочтет его оскорбительным.

Хотелось бы мне сказать, что я бросила перебирать причины, по которым Мэтью исполнился ко мне презрением с того дня, как Хью привез меня на остров, но неприятная, раздражающая загвоздка тут вот в чем: может, Мэтью и не ангел, но он милый, добрый, отзывчивый человек, и все здесь его обожают. Это он вешает на место птичьи кормушки, сорванные в грозу, привозит старикам продукты, наклоняется погладить кошку и присматривает за козами. Он славный по всем статьям. И ненавидит меня. Я стараюсь о нем не думать. Казалось бы, когда его нет поблизости, это не должно составлять труда, однако в моей памяти то и дело всплывает – ярко, словно я вновь переношусь в ту церковь, – взгляд, которым он прожег меня, когда Хью представил нас друг другу, и я промямлила соболезнования: Мэтью посмотрел на меня так, будто я на него плюнула. С годами этот взгляд менялся, но нисколько не утратил пронзительности.

Вообще-то не стоило бы так сильно из-за этого переживать. Мне ведь не впервой. Я никогда не была похожа на Бекку, мою блистательную сестру, магнитом притягивающую друзей. Мама регулярно напоминала мне, до чего я необаятельная – противная, тяжелая в общении, – и я научилась уходить в тень, не спорить, делаться незаметной. Даже здесь, на уединенном острове, я веду себя так же. И тем не менее ухитрилась обидеть того, кого все считают идеалом. Господи, как же меня это мучит.

Дорога сужается, сворачивает к побережью. Я перегибаюсь через Эмму, высматриваю Хью и Чарли, но вижу только мужа: он стоит ко мне спиной, красивые руки то хватаются за тронутые сединой волосы, то жестикулируют, то снова погружаются в шевелюру. Рукава закатаны – к отпуску готов. Возможно, Чарли уже на борту, щелкает тумблерами, трогать которые ему запрещено.

– Ды-ы-мок, – выдает Эмма.

– И верно, – добродушно фыркает Джон, радуясь ее растущему словарному запасу, но глаза его не смеются.

Я тяну шею, стараясь разглядеть, что привлекло их внимание. Над кормой нашего катера поднимается зловещее серое облачко. Теперь я вижу, что рукава у моего мужа закатаны не просто как у человека на отдыхе. Льняная рубашка испачкана машинным маслом, и на Хью это совсем не похоже. Он пытается что-то отремонтировать. За все семь лет, что я его знаю, это ни разу не заканчивалось хорошо. Он принимается возбужденно мерить шагами причал, негодующе тыча пальцем в сторону какого-то крепко сбитого мужчины с бородой, а тот лишь пожимает плечами. Только когда Джон подъезжает к пристани и глушит мотор, я узнаю здоровяка: это механик, который несколько раз приезжал из самого Девона, чтобы проверить работу маленькой островной электростанции.

– Я в этом не разбираюсь, – говорит он, и по его интонации я понимаю, что в ответ на крики Хью он повторяет фразу не первый и даже не в пятый раз.

А я вам говорю, что разбираетесь! Кроме вас, тут больше никого не осталось. Вы разбираетесь в моторах и свой катер тоже чините. Неужели нельзя еще разок взглянуть на этот?

Хью никак не может унять беспокойные руки – запускает их в шапку волос, сует в карманы, сжимает в кулаки, сцепляет и расцепляет пальцы. Неудивительно, что механик застыл на месте, точно кролик в поле, прикидывающий, в какую сторону лучше удрать.

– На улицу, хочу на улицу! – Эмма выбирается наружу через открытое окошко, да так шустро, что я не успеваю ее удержать.

Чьи-то руки, появившись словно бы из ниоткуда, вовремя подхватывают мою дочь на парковке. Она заливисто хохочет.

– Э, нет, принцесса, летать ты пока не научилась – крылышки еще не отросли!

– Боже. – От облегчения я едва не вываливаюсь в дверцу, которую открыла передо мной Джоанна. – Этот ребенок в гроб меня загонит.

Джо улыбается, поудобнее устраивая Эмму на бедре.

– Я с ней побуду. Иди поговори с Хью. Колеблюсь.

– Не знаешь, в чем дело?

– Что-то с двигателем.

Меня охватывает беспокойство, однако его заглушает волнение другого рода. По правде говоря, когда Хью предложил уехать на эту неделю, я не обрадовалась. Меня давно интересовали местные традиции, я проявляла чудеса терпения – почти семь лет ждала, когда же наступит таинственный День «Д», но Хью рвался с острова.

Почему – я поняла довольно быстро. Отец Хью скончался семь лет назад, по несчастливому совпадению, в День «Д», и сын не смог с ним попрощаться. Хью тогда находился посреди Атлантики, на борту океанского лайнера. Он только-только познакомился со мной и влюбился – как раз когда умер его отец. И если в этом году ему предстоит справиться с очередной волной воспоминаний и сожалений, то, уверена, на это время он предпочтет оказаться подальше от дома. Я его понимаю, однако задумываюсь: не легче ли Хью было бы скорбеть здесь, среди людей, которых он знает с рождения? По-моему, в том и заключается смысл этого странного обряда – вспомнить всех жителей Люта, ушедших в мир иной, поколение за поколением, от неолита до наших дней.

– Ну, вот и отметили годовщину, – вздыхаю я.

– Надеюсь, Хью догадался оформить поездку по возвратному тарифу. – На лице Джо мелькает усмешка, расшифровать которую я не успеваю.

Эмма обеими ручками тянется к пышной афроприческе Джо, нимбом обрамляющей ее голову. Знаю, дочка меня любит, и все же у примитивных фигурок королев и фей, которые она рисует, непременно темная кожа и облако кудряшек, а иногда и чашка чая – отсылка к кафе-чайной Джо в западной части острова.

– Осторожно, милая, не упади. – Джо со смехом аккуратно ставит Эмму на землю.

Она всегда без лишних слов помогала мне с детьми, вот как сейчас, когда Эмма семенит прочь, намереваясь залезть на низкую причальную стенку, а Джо следует за ней, не теряя времени на вопрос, нужна ли мне лишняя пара рук. Да, здесь так принято, и все же помощь Джо я ощущаю иначе, нежели любезность всех остальных, кто из кожи вон лезет, чтобы услужить лорду и леди Лют. Я всегда воспринимала Джо как члена семьи, новую старшую сестру взамен настоящей.

– Может, еще починят, – вполголоса говорю я. Джо глядит на меня почти с жалостью.

Набрав полную грудь воздуха, я иду на пирс и на выдохе излучаю спокойствие, доброту, поддержку – классическая милая женушка. К тому времени, как я поднимаюсь на борт катера, этот образ меня уже утомляет.

– Черт побери, топливо то же самое, что и всегда, – сокрушается Хью.

Я мягко касаюсь его плеча, он, кажется, даже не замечает моего умиротворяющего жеста. Механик почтительно мне кивает, потом кривится, будто от внезапного приступа головной боли, когда Хью вновь заводит свое:

– В чем же дело…

– Мотор перегревается, вот и все. Бог его знает отчего. – Механик утирает взмокший лоб. – Сами понимаете, может, это… – Он заливается краской, качает головой.

– Что, что это может быть? – вытаращивает глаза Хью, потом смотрит на меня, словно вообще впервые заметил.

– Может, это остров шутки шутит? Столько народу на Суннан уехало, вот он больше никого и не пускает…

Хью удаляется, недовольно бурча. Механик все так же качает головой, уткнув взгляд в палубу, и что-то бормочет под нос, как будто сам себя ругает.

Я гляжу на бородача, удивленная мрачной искренностью его хмурого лица. Он говорит всерьез. Остров шутки шутит. Механик приехал с большой земли, из Девона, но и там наслышаны о суевериях, распространенных на Люте. Очевидно, в Девоне в них тоже верят.

Нет, скажем так: он верит. Не вполне достаточный объем выборки для полноценного исследования. Интересно, какие еще местные легенды он считает правдивыми?

Погодите-ка. – Хью рывком разворачивается и показывает за спину механика, на его собственную небольшую моторку, привязанную рядом с катером. – Есть же ваша лодка.

Механик бледнеет, это видно даже под зарослями бороды.

– Сколько? – Хью начинает рыться в карманах – можно подумать, он когда-либо носил бумажник. Смотрит на меня безумным взором. – Нина, сколько у нас с собой наличных?

– Я… то есть мы… можем выписать чек, – поспешно предлагаю я.

– Мы выпишем чек, вот как мы поступим.

Назовите цену.

Механик берется за подбородок.

– Даже не знаю. Три лишних пассажира – это многовато.

– Ай, да перестаньте!

– Ладно. – Механик бросает взгляд на свою лодку. – Только мешкать нельзя. Не хочу рисковать… – Он сглатывает. – Мне нужно вернуться, поэтому отходим прямо сейчас.

– Четыре, – говорю я, мысленно корректируя подсчет голов, произведенный механиком. – Четыре пассажира… Стоп, а где Чарли?

Хью часто-часто моргает.

– С какой стати я должен знать? – раздраженно спрашивает он.

Я улыбаюсь, хотя внутри у меня все кипит.

Может, с той, что он твой сын?

– Я думала, он с тобой. Дома его нет. Значит, приведи его. Мы уже отплываем. – Хью протягивает руку механику, его лицо наконец-то озаряет улыбка – луч солнца, прорезавший тучи. Я хорошо знаю эту улыбку, знаю, какие чудеса она способна творить. – Спасибо, приятель. Я выпишу чек на любую сумму, как только мы выйдем в море, а когда будем на месте, поставлю всем в «Орле» по три порции выпивки, идет?

Ха-ха-ха, смеются оба, ну прямо закадычные друзья. Стиснув зубы, я разворачиваюсь, взбешенная настолько, что не могу говорить. Мы с Хью ругаемся редко. Ирония нашего положения как статусной четы на крохотном клочке суши в том, что ссоры мы можем позволить себе только дома, а скандалить дома просто не из-за чего – муж бесит меня исключительно на людях. Но сейчас меня вновь охватывает страх, под напором которого развеивается вся злость. Чарли шесть лет. Чарли пропал. Как мы допустили такое?

Истекая потом, я взбираюсь по камням к пикапу Джона и с досадой вижу, что наши чемоданы рядком выстроены на пристани, а автомобиль удаляется прочь. Я припускаю следом, как будто на самом деле рассчитываю догнать.

Далеко впереди, на обочине грунтовки, Джо, присев на корточки рядом с Эммой, срывает для нее полевой цветок. Выпрямляется, замечает, как я в панике бегу за пикапом, и машет рукой Джону. Проехав еще немного, тот тормозит. Я продолжаю бежать в своих дурацких туфлях, надетых специально для морского путешествия, загребая ими острые камушки, которые впиваются в подошвы.

Останавливаюсь перед Джо: я слишком запыхалась и не докричусь до Джона, выглядывающего из водительского окошка.