– У тебя был брат?
– Два. Мы с Хильди – дети от второго брака отца. Остальных давно нет.
– Ой, – сказала я, как дурочка, не в силах придумать, что добавить, пытаясь понять, сколько же полковнику лет.
– Но я ни в чем никогда не был хорош, – продолжал Фрэнк. – Отец думает выдвигаться в парламент, знаешь ли. Хочет, чтобы я ему помогал. Только я ничего хуже и представить не могу.
Меня это озадачило. Я не понимала, как можно вообще ничем в жизни не заниматься.
Но разве ты не хочешь что-то делать? – Я знала, что ему не приходится зарабатывать на жизнь, как моему отцу, который вечно беспокоился о деньгах, как все в деревне и ее окрестностях, но мне казалось, что это так невыносимо скучно.
Он рассмеялся.
– Я помогу отцу с кампанией, раз он считает, что я должен, но люди, которые у нас бывают, так унылы, что это будет нелегко выдержать. Они ужасающе серьезны, а я, боюсь, так и не смог взрастить в себе интерес к чему-то, кроме спорта. Правда, думаю, твой отец к нам примкнет.
– К чему примкнет?
– К партии. – Он выдохнул в мою сторону струю дыма, и я закашлялась.
Фрэнк потянулся, взъерошил мне волосы, и я почувствовала, как кожу у меня на голове закололо.
– Ты скоро все сама увидишь, милая Рози. Отец устраивает для них в Усадьбе грандиозную вечеринку в конце лета, и твой отец приглашен. Полагаю, он тебя возьмет. Хильди будет на этом настаивать. И я тоже.
Тут он склонился и поцеловал меня в губы. Невинный поцелуй, просто прикосновение, но тем не менее вкус его сигареты, тепло его дыхания, морской ветерок у меня на коже слились в чудо. Я была так поражена, что отшатнулась и врезалась в бедную Хильди, спавшую у меня за спиной, – она зевнула и потянулась. Фрэнк встретился со мной взглядом, улыбнулся, широко раскрыв глаза, и приложил палец к губам (к губам, которые коснулись моих!).
– Боже, сколько же я проспала? – спросила Хильди. – Умираю с голода. Безусловно, пора пить чай.
И мы пошли обратно по набережной к машине, Фрэнк крутил в руке ракушку, его длинные пальцы гладили ее края и шелковистое нутро.
– Какая красивая, – сказала я.
– Она? – Он поднял руку, словно и не думал о ракушке. – Держи, это тебе.
Я робко улыбнулась и сразу спрятала ракушку в карман платья.
Добравшись домой, мы с отцом поужинали салатом и холодным пирогом с яйцом, которые нам оставила на столе Фейрбразер. Я скормила половину Уте, потому что без меня ее обижали. Долли, поденщица, давала ей вкусненького, если набиралась смелости, но Фейрбразер всегда говорила, что собаку мы испортили.
Тебе пойдет на пользу общение с людьми вроде Лафферти, Розмари, – заметил отец, и меня бросило в жар, хотя в его словах не было ничего дурного. – Леди Лафферти просила меня пригласить тебя на собрание, которое они устраивают для каких-то важных людей из Лондона, и я от твоего имени отказался, сказал, что ты – девочка наивная, выросла без матери и не привыкла к обществу.
– Отец, – начала я, пылая от негодования, – я не наивная!
Но отец улыбнулся мне одной из редких своих улыбок – больше она походила на гримасу, но все-таки была своего рода улыбкой, – поднял руку и сказал:
– Отставить атаку, дитя. Она решительно настаивала на твоем участии, и я уступил. Но ты должна вести себя как леди, Розмари, а не как дикарка, что у тебя вошло в привычку.
– Я буду! – воскликнула я и вскочила, чтобы обнять отца, но он меня оттолкнул.
Сердце мое металось. Фрэнк меня любит? Он за мной ухаживает? Я не знала. Я знала только, что очень любила бы Хильди, стань она моей сестрой, а к Фрэнку меня тянуло так, что болело сердце. Но он был старше меня и намного искушеннее, и я гадала, не смеялись ли они, когда я вернулась в наш темный дом на краю болот, над моими деревенскими привычками, над тем, что я не знаю ни лондонского общества, ни политики – вообще ничего. Я боялась, что перед всеми этими лондонцами предстану той, кто я есть на самом деле, и Фрэнк меня не полюбит.
В тот вечер, раздеваясь, я нашла ракушку, которую он мне дал, и бережно выложила ее на подоконник к прочим своим сокровищам. Внутри она была розовой, перламутровой и напомнила мне открытый рот.
До званого вечера нам с Хильди выпала возможность надеть купальные костюмы. Фрэнклин предложил отправиться на лодке в Заводи, на этот раз только нам втроем. Всю неделю перед поездкой я от волнения едва могла есть и спать. Лето разгулялось напоследок, день стоял ясный и теплый. Хильди была за рулем отцовской машины, дух захватывало, я сидела рядом с ней, а Фрэнклин сзади. Мне приходилось придерживать шляпу от солнца, чтобы она не слетела с головы, и я невольно оборачивалась посмотреть, как дорога убегает прочь, как местные глазеют на модную машину и как улыбается мне Фрэнклин, откинувшийся на кожаную спинку заднего сиденья. Невозможно было не улыбнуться в ответ, так меня переполняла радость.
На лодке Фрэнклин встал за штурвал – в белой морской фуражке и рубашке с расстегнутым воротом. Хильди тоже надела фуражку и комбинезон с длинными брюками, в котором выглядела невероятно высокой и элегантной. На мне, конечно, было длинное кремовое платье, у меня ничего, кроме платьев, не водилось, но под него, так чтобы отец не заподозрил, я надела горчичного цвета купальник, который нашла для меня Хильди; сама она из него давно выросла. Я никогда раньше не надевала купальник. В реке или море я плавала в панталонах и белье или, если рядом никого не было, как чаще всего и бывало, вообще без всего. Я хотела чувствовать воду на коже – так мне казалось, что я водяной ребенок, морская нимфа, русалка. Купальник Хильди был броского василькового цвета, как летнее небо в зените, а купальная шапочка – ярко-розовая, так что она выделялась, как экзотический цветок среди английских маргариток.
Лодку они взяли напрокат такую, какой я раньше не видела: моторный катер, называвшийся «Танцующий свет», он походил на яхту, только с мотором, а не с парусом. Фрэнклин смеялся и говорил, что это «чертовски легко, легче, чем ходить под парусом», и что я могу попробовать, если пожелаю.
– Резво бегает, – отметил он.
Главное было не слишком разгоняться, чтобы все остальные на своих старых парусных лодках и гребных шлюпках не злились, как сказал Фрэнк.
Мы забрали катер на причале в Уорксхэме и пошли по реке Бьюр к Хорнингу, где пообедали и выпили пива, сидя на траве в таверне «Лебедь». Я раньше никогда не пила пива, но они сказали, что в жаркий день это то, что нужно, и, хотя рот мне свело от резкого вкуса, а пена попала в нос, из-за чего я закашлялась, я допила все до дна, и они разразились одобрительными возгласами.
Потом мы с Хильди лежали на катере, пока он полз по реке. Мы уже были в купальниках, и я остро осознавала, какие у меня худые руки и ноги, как они торчат у всех на виду, и какое у меня тело – не совсем женское. Длинные, бледные конечности Хильди сияли на солнце. А у Фрэнклина, закатавшего рукава до локтей, предплечья были золотыми. Лежа на катере впереди – «на носу», как мне сообщили, – я решила, что могу подглядывать за ним, стоявшим у штурвала, так, что он не заметит. Но, когда я пялилась на изгиб его челюсти, там, где она переходила в шею, он меня застукал. На долгую секунду мы встретились глазами, и я вполне уверилась в том, что он знал, что я на него смотрю.
– Как тебе?
– Потрясающе, – сказала я, используя одно из их словечек.
– Скажи, да? По-моему, именно такое отец называет «буколической идиллией». Он считает, что современному человеку следует вернуться к природе, подальше от нездоровья и порочности общества.
– Я понятия не имела, о чем он говорит, но села, выпрямилась и постаралась сделать вид, что понимаю. Он полагает, что я – вроде символа этого современного недуга, – сказал Фрэнк со странной улыбкой. – И, возможно, он прав. В конце концов, он именно поэтому купил Старую Усадьбу. Поэтому ему тут нравится, вдали от цивилизации. – Голос его звучал насмешливо и дразняще, но глаза были печальны. – Он стремится к настоящей Англии. Никаких иностранцев, никакого упадка. – Казалось, он снова меня заметил. – И, если бы мы сюда не приехали, я бы никогда с тобой не встретился. Благодаря таким, как ты, милая Рози, мир кажется хорошим – это все твоя неиспорченная прелесть. Ты сама не понимаешь, насколько ты особенная.
От его слов у меня звенело в голове. Как могло что-то быть хорошо благодаря мне – мне, подумать только! Но он смотрел на меня с такой горячей мягкой нежностью, что я в ней таяла.
– Красота, правда? – продолжал он, поглаживая блестящее дерево штурвала.
Я представила, что его руки ласкают меня так же, как он прикасался к штурвалу, и, хотя больше он ничего не сказал, глаза его оставались прикованы к моим, пока я не почувствовала, как запылала моя кожа, и не была вынуждена опустить взгляд. К счастью, в это время показалась лодка, полная болтавших молодых людей и девушек. Они курили, смеялись, мужчины были в черных купальных костюмах, а девушки – в ярких, как у Хильди. Когда мы проплывали мимо, они замахали нам снизу, и, стоило мне помахать в ответ, один из молодых людей с шумным всплеском нырнул в воду. Когда он вынырнул на поверхность, его зачесанные назад волосы облепили голову, а с его загорелой кожи капала вода, как у водяного бога.
– Ого, – сказала Хильди, которая, как мне казалось, заснула, пока загорала. – Фрэнк, нам надо бы найти местечко, чтобы искупаться, как думаешь?
Фрэнклин согласился, и вскоре мы добрались до уединенного места на реке, где компанию нам составляла только ветряная мельница. Мы с Хильди спрыгнули с катера и поплыли в прохладной полной тростника воде, а Фрэнклин отказался, сказав, что не захватил костюм; он сидел и курил, наблюдая за нами с борта. Над зарослями тростника порхали голубые стрекозы, на зеленой, как огурец, воде плясало солнце, и это напомнило мне, как назывался катер:
«Танцующий свет».
Несколько часов спустя, когда солнце уже клонилось к закату, мы выпили чаю, чтобы согреться, вернули катер на пристань и поклялись, что в следующий раз возьмем его на подольше. В следующий раз, подумала я, прижимая эту мысль к сердцу. На обратном пути в Стиффки машину вел Фрэнк, а я сидела рядом с ним, с меня сползал мокрый шерстяной купальник, кожу еще пощипывало от прохладной воды, усталость мешалась во мне с восторгом, и хотелось, чтобы этот день не кончался.
Я запомнила его навсегда. Тот день стал сияющим образом прошлого, беспечной юности, надежд и роскоши. Конечно, тогда я его так не воспринимала, я не знала, что он так надолго сохранит свой блеск. Я думала, впереди еще много таких же дней, и они были – но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что тот первый раз на Заводях сияет ярче всех. Дразнящий проблеск жизни, которой я могла бы жить.
11
Вскоре после той поездки на Заводи погода переменилась, пришло унылое начало осени, но мне было все равно, потому что приближалась долгожданная вечеринка в Старой Усадьбе. День выдался отвратительный, порывы ветра несли с болот морось, света почти не было. Стены в доме отсырели, полы леденили ноги. Я выбралась наружу и провела весь день у Джейни, готовя в темной парилке ее домика любовное зелье. Когда я пришла, она собирала с потолочных балок пауков-балдахинников. Она бережно брала каждого пальцами, потом сажала в ладонь. Пауков она держала в густой копне своих жестких седых волос, «потому что они счастье приносят». Мне это всегда нравилось. Зелье предназначалось для лечения моего насморка, но с самого детства Джейни казалась мне волшебницей. Я верила, что она может вылечить что угодно, даже разбитое сердце. Она не только принимала роды и обмывала мертвых, деревенские приходили к ней с самыми разными напастями, в том числе и с любовью.
Ее полки были заставлены пыльными бутылками зеленого и коричневого стекла с темными жидкостями внутри, но что в них содержалось, я знала только отчасти. Хотя кое-что из того, чему Джейни меня учила, я запомнила и могу рассказать сейчас, как заклинание без результата. Одуванчик был от непорядка с кровью, окопник от растяжений и ран, верхушки крапивы от кашля, алоэ от ожогов, тысячелистник от поноса и несварения, мандрагора для кожи. Были и пустые бутылочки, в которые Джейни складывала обрезки ногтей и волосы тех, кто думал, что их заколдовали. «Сейчас таких почти нет, но ты диву дашься, сколько народу приходит за всяким». Потому что, несмотря на то что вера в ведовство шла на убыль с течением века, – так говорила Джейни, – люди по-прежнему боялись того, чего не понимали, и шли к ней с тоской и необъяснимыми болезнями, от которых не было исцеления. Она пыталась помочь травными снадобьями и, наверное, произносила какието слова, которые звучали как заклинания, хотя я не знаю, были ли ими на самом деле. Но если те, кто к ней приходил, верили в эти средства и им это помогало, какая разница? В тот день она дала мне тысячелистника. Сказала, чтобы я оторвала один из его зазубренных листочков и пощекотала себе нос изнутри, повторяя:
Деревей, деревей, Белым цветом цвети. Если милому мила, Носом кровь пусти.
Я изо всех сил сморкалась в платок, но вышла только липкая слизь, ни капли крови. Джейни хихикнула и сказала, что этого и следовало ждать, он же меня едва знает. По-моему, она меня дразнила.
