Детский бог

Все это было увлекательно и немного горько. Впрочем, свойственная юности гибкость мышления и впечатлительность не давали мне всерьез расстраиваться из-за своего тайного предательства.

Думаю, Гирс вполне отдавал себе отчет в том, какое впечатление производит на мою подрастающую личность (личность обычно ленивую и не склонную к научному труду), и щедро одаривал меня вниманием. Он не избегал разговоров, наоборот – с готовностью отвечал на все вопросы, которые так и выпрыгивали из меня, хоть, видит бог, я старался быть скромнее.

Так, например, я узнал, что сердца у всех разные. У кого-то худое, а у кого-то толстое, побыстрее или помедленнее. Уникальные, как отпечатки пальцев. Александр Львович не скупился на рассказы, даже когда я расспрашивал об операциях.

– Ох, это совершенно отдельное чувство, Фил, когда сложная операция проходит гладко, – говорил он, и на его спокойном, несколько рассеянном лице проступало удовольствие, лоб собирался живописными складками, а пальцы, следуя за речью, начинали причудливо двигаться, словно живые существа, совершенно гипнотизируя меня. – Это похоже на сложный цирковой номер. На выступление воздушных гимнастов без страховки. Когда все: хирург, ассистенты – все настроены на одну волну, и любая ошибка будет дорого стоить.

Однажды он даже спросил:

– Ты же собираешься в мед?

– Да! – выпалил я, хоть никогда ни о чем таком не думал.

– Ну так тем более заходи к нам. Потом поступишь – возьму тебя к себе, посмотрим, что из тебя можно соорудить. – Он добродушно улыбнулся, похлопал меня по спине.

Я воспарил, ясно представив, как мы работаем вместе, плечом к плечу, он направляет меня, а потом, может, даже советуется со мной, и мы вместе проводим самые сложные операции на свете!

Гирс оказался вовсе не страшным. Не грандиозным. Он оказался добрым и рассеянным, великодушным и даже забавным. Он жил на две жизни, и та, в которой он был неутомим, решителен, даже грозен, оказывалась скрыта от нас (во всяком случае, от меня), нам доставались лишь блики, пустые зарницы его подвигов, а дома он был как кит, уютно покачивающийся в собственных теплых водах.

Он выглядел старше своих лет, но вовсю дурачился, и с ним было весело. Он обожал играть в игры, но почти всегда проигрывал, потому что много смеялся и никак не мог сосредоточиться; он обожал фильмы, но так плохо запоминал их, что мог смотреть каждый раз почти как впервые и каждый раз удивляться. Он читал, но быстро засыпал, прямо на веранде, перекатившись на бок, уронив руку с тахты и забывая снять очки, которые сползали на кончик носа, и тогда кто-нибудь обычно подходил и тихонько снимал их, а потом клал рядом на тумбочку, чтобы они не разбились.

* * *

А еще мне открылось новое, совершенно невыносимое сочетание ощущений, которое я испытывал, глядя, как Вика Гирс занимается в беседке, старательно обводя цветными карандашами контурные карты, или рисует, смачивая кончиком языка подсохший фломастер. Сидя на скамейке, она скрещивала ноги, цепляла друг за друга смуглые щиколотки в белых носках и покачивала ими, не касаясь деревянного пола. Пушистую каштановую голову она склоняла набок, как бы разглядывая свою работу со стороны. И я мог видеть ее розовое бархатное ухо, висок и кусочек шеи, золотящийся из-под хлопковой майки-поло.

Я на всю жизнь запомнил эти минуты. Как я разглядывал ее, когда она не могла этого заметить – с балкона или с крыльца, – и как удушливое чувство распирания плоти, страстная жажда внимания и одновременный страх быть застигнутым на своем унизительном посту накрывали меня с головой.

Тогда я бросался к себе в комнату, зарывался лицом в подушку и зло, почти в слезах стягивал шорты, чтобы помочь себе справиться с невероятным, почти не контролируемым напряжением.

Однако, невзирая на телесные страдания, на душе у меня было хорошо.

Утро начиналось с умопомрачительного, крышесносного запаха жареных гренок. Или оладий, или сырников. Чего-то в этом духе.

Я немедленно просыпался и, полный надежд и желудочного сока, отдавался грядущему дню.

В этом доме очень много ели. Готовили все время. Александр Львович был большим кулинаром и требовал пристрастия к еде ото всех, с кем делил кров.

– Чревоугодие – не грех, а одна из радостей жизни, – говаривал он, демонстрируя крепкий округлый живот. – А это – главная мышца радости!

По утрам он часто ездил на рынок, вставал часов в семь, неутомимый, стремительный, и уезжал. Я еще только открывал глаза, когда во двор уже заезжал, урча, сливочно-белый «Saab». Я кубарем скатывался вниз помогать, и моему алчущему взору открывался багажник, полный сокровищ.

В благоухающих пакетах были разложены и сочные новорожденные кабачки, которые по утрам превращались в оладьи, сдобренные ледяной сметаной, и розовобокие помидоры, которые появлялись на столе, заправленные ароматным маслом с красным луком и брынзой, и пряные ребрышки ягнят, с которых так вкусно объедать подрумянившийся жирок. Новоиспеченный лаваш с теплым молочным запахом, зеленые стрелки лука, кругленький молодой картофель, сливочное масло со слезой, крошечные покрытые пупырышками огурцы, которые будут неминуемо закручены в одинаковые пузатые баночки и станут абсолютно божественно-сахарно-малосольными, хрустящими.

Обычно кухней заведовала Полина. Три или четыре дня в неделю ей помогала приходящая из деревни женщина. Они готовили уху в казане, варили варенье из сезонных ягод, собранных в огороде: клубники, смородины, крыжовника. Здесь накрывали обеды во главе с холодным свекольником или пряной окрошкой на квасе с ложечкой острой горчицы, пекли маленькие расстегайчики и пирожки с капустой. Венцом творения был курник – огромный пирог с разными видами мяса, который Гирс всегда запекал сам, никому такое дело не доверяя.

А еще – домашние пельмени, которые Гирс лепил с завитушками по краю.

Мне нравилось наблюдать, как Полина раскатывает тесто в тонкий, почти пергаментный лист, потом нарезает острым краем рюмки аккуратные одинаковые кружочки, как Александр Львович подхватывает умелыми пальцами нежные лепестки теста, ложечкой выкладывает на них воздушный фарш и скручивает их в маленькие полумесяцы с краешком-косичкой. Изящные пельмени укладывались длинными рядами на большие деревянные доски и отправлялись в морозилку.

Днем все ходили на речку, а вечером заваривали чай с мелиссой и играли в настольные игры. Шашки, нарды, домино. Иногда и в «крокодила», покатываясь со смеху. Или по третьему разу пересматривали фильмы на «вхсках». Мне нравился «Терминатор», а Вике с Полиной – «Призрак», само собой.

* * *

Прошла уже неделя, а Вика все еще не отвечала на мои взгляды и случайные прикосновения. Иногда я так сильно стеснялся сам себя, что закрывался в комнате и рассматривал в зеркале лицо, кажется, впервые в жизни.

Я исследовал щеки и лоб в попытке обнаружить и подвергнуть уничтожению гнусные признаки бурлящей в крови гормональной молодости – прыщи. Но прыщей не было. Я оказался обладателем довольно приличной кожи, что вовсе не спасало ни от томления, ни от ужасной мысли: «Лето пройдет, а все останется как есть».

Вика была как будто слеплена из спелого золота. Ее лицо, еще не взрослое и уже не совсем детское, сказочное, было пропитано особенным светом, который перемешивался между зеленью ее глаз и бликами светлых ресниц, сновал в уголках маленького рта, смягчался на скулах.

Что-то необычное было в ней. Она казалась совсем не похожей на других девчонок, которых я знал и не боялся.

Я пользовался популярностью у одноклассниц, которые охотно, сбиваясь в деловитые матриархальные группки, шли смотреть, как классно я гоняю мяч за школьную футбольную команду. А может, им просто нравилось то, что мне нравятся они.

Но Вика – не такая, как все. Помню, меня прямо с ног сбивало ощущение, что в этой тринадцатилетней девочке, замшевой, по-оленьему длинноногой, притаилась и уже тайно цветет взрослость. Тогда я понятия не имел, что такое искушенность, но именно это я в ней угадывал, и боялся, и желал прикоснуться к ее пальцам с глубокими гладкими лунками ногтей.

Иногда я загадывал, как кончится день: столкнемся ли с ней в коридоре, или она посмотрит на меня через стол, окатив влажным стыдным ощущением.

Бывало, я заставал их с Полиной вдвоем на веранде; после обеда они лежали на тахте, и Полина перебирала ее волосы, то наматывая на пальцы, то распуская. Они о чем-то болтали или читали, окруженные яркими пятнами журналов, и я не решался пристроиться где-то неподалеку, чтобы послушать их домашний полусонный шепот.

Решающий день все-таки наступил. Было очень жарко. С самого утра солнце сильно прогрело дом, так что никто больше не мог спать и все пораньше выползли к завтраку.

Возле маленькой ванной комнаты я налетел на Гирса, видно, только что закончившего принимать душ и явившегося из клубов теплого пара в широком полотенце, обернутом вокруг бедер, точно какой-нибудь нептунианский жрец.

В попытке проскочить на веранду я некстати врезался прямо в его покрытую банной испариной спину.

– Эй, молодежь, полегче! Здесь уже становится небезопасно, – прикрикнул Александр Львович.

– Простите. Ой, Вика, ты тоже тут?

Вика в одной ночной рубашке, с зубной щеткой в руках стояла возле умывальника, ее рот был полон душистой пены, ее маленькие загорелые ступни темнели на мокром кафеле.

– Щещас придууу, – прошепелявила она и нагнулась к раковине ополоснуть рот.

Блинов напекли много. Теперь они, круглые, благоухающие, сдобренные сливочным маслом, стояли на столе. Рядом мисочки со сметаной, тарелочки с малосольной рыбой, розетки с красной икрой, мед – в общем, все, что может пригодиться в подобных случаях.

Гирс принес из кухни кофейник, водрузил его рядом со своим местом.

– Молока? – Я вздрогнул, услышав голос Вики, которая предлагала отцу молочник.

– Спасибо, любовь моя, – густо ответил Гирс.

– Фил, не ешь пустые блины, попробуй варенье, мы старались! Вика, передай ему варенье! – распорядилась Полина в лучшем материнском духе.

Вика протягивает руку и передает мне баночку с вишней. Я захватываю подушечками пальцев краешек ее ладони, горячей кожи на холодном стеклянном боку банки. Ее пальцы как молнии. Что она трогала ими еще сегодня? Свою шею, когда причесывалась, свои ноги, когда одевалась… становится душно, я чувствую, как лицо заливает краска, кровь приливает вниз живота, к бедрам. Приходится резко сесть. И на всякий случай немного сползти на стуле.

– Какие у кого планы на сегодня? – спросила Полина, намазывая на маленький кусочек хлеба кроваво-красные язвочки икры.

Мне нравилась Полина. Она была доброй, спокойной, с ласковыми глазами. Порой мне мерещилось, что из всех в этом доме именно Полина – моя ровесница и потенциальный друг. Смешливая, похожая на тонконогую белую птицу, она казалась неимоверно юной, почти подростком. От нее приятно пахло, она отлично готовила и вообще была именно такой, какой я мог бы представить себе жену великого человека.

Полина откусила бутерброд и повернулась к мужу.

– Мы с Костей поедем в больницу. – Гирс шумно отхлебнул кофе.

– Ты же в отпуске впервые за три года! На улице жара, ну куда ты собрался? – ахнула Полина.

– Выбора у нас немного. Мне нужно проверить постоперационного больного.

– Конечно, кроме тебя ведь врачей нет, – кивнула Полина и повернулась ко мне: – А ты что будешь делать, Фил?

– Я думал пойти искупаться, – отозвался я.

Мне ужасно нравилось, как меня здесь называли. На американский манер.

– Отличная идея, дорогой! – воскликнула Полина. – Может быть, ты подождешь Вику? У нее до обеда занятия, а после вы могли бы вместе пойти на пляж, чтобы я могла остаться дома. Я хотела обработать овощи… – Полина посмотрела немного смешливо, и я сразу смутился. – Ты бы мне очень помог, – добавила она серьезно, – мы никогда не отпускаем ее одну.

Я повернул голову и встретился взглядом с Гирсом. Некоторая слабость зрения придавала его лицу мягкое обаяние беспомощности. Вот и теперь он развел руками и улыбнулся:

– Ну, раз верховное начальство приказало, я подчиняюсь. Как Полина наша Алексевна решит, так тому и быть: идите вместе, и ты там присмотри за Викторией.

– Пап, ну у меня уже скоро третий юношеский по плаванию, что ты пристаешь! – Вика встала из-за стола. – Я уже не ребенок!

– Я знаю, дорогая, – сказал Александр Львович. Он взял ее за руку и, повернув ладонью вверх, поцеловал золотистое запястье. – Но такие красивые девочки, как ты, не должны ходить одни. Я и маму твою одну не люблю отпускать. Вы у меня такие красавицы! – Он нежно улыбнулся, любуясь.

Вика наклонилась, обвила руками его шею и поцеловала.

– Как скажешь, пап.

* * *

Я был готов ко всему на свете, кроме похода на пляж в компании Вики Гирс.

В голове возникли тысяча и один вопрос: «О чем мы будем говорить? Как мне сделать так, чтобы понравиться ей? Чем я могу ее развеселить?»

Кроме того, была одна насущная проблема: ее близость так возбуждала воображение, что тело отказывалось подчиняться; на пляже это могло стать слишком заметно и покрыть меня позором на всю оставшуюся жизнь.

Время летело стремительно. Я успел только съездить на станцию за порцией удобрений по поручению Полины, прочитать две страницы из «Головы профессора Доуэля» (единственная приличная книга из тех, что входили в список книг на лето), покачать пресс, чтобы избавиться от одолевающих мыслей. И вот уже время обеда.

Все ели окрошку. Хвалили и говорили, что это лучшая еда в жару.

Мы с Викой проявили завидную солидарность, отказавшись от сомнительного лакомства в пользу куриного бульона.

Настал час икс.

– Ну что, ты идешь? – Вика собралась и спустилась во двор. На ней были белая хлопковая панама и ярко-зеленый сарафан, в руках – соломенная пляжная сумка. Сумку я, рискуя выглядеть нелепо, вызвался нести сам.

Захлопнув калитку, мы отправились в сторону улицы Некрасова. Двигаясь гуськом, мы ступали по узкой тропинке между заросших папоротником канавок.

Вика шла впереди, мелькая лопатками в низкой выемке сарафана. Ее пятки в веревочных шлепанцах были круглые и розовые, как сладкая вата.

Брели молча, не сговариваясь соблюдали дистанцию. Спустя три поворота и четыре улицы мы вышли к переезду перед пляжем.

* * *

На переезде лежали три велосипеда. Я сразу узнал навороченный синий «BMX» парня, который жил в большом кирпичном доме на соседней улице.

Ребята стояли рядом в опасной близости от края плотины. Один из них, постарше, курил, с удовольствием демонстрируя развернутые, почти мужские плечи. Другой, наш ровесник, которому принадлежал велосипед моей мечты, окликнул Вику:

– Вика, привет!

Она лениво повернула голову, остановилась:

– Привет, Макс.

– Вы купаться?

– Ага… а вы что тут стоите на дороге? На пляж не собираетесь?

– Нет, мы собираемся попрыгать, – ответил тот, что постарше, и бросил сигарету себе под ноги.

– Хотите с нами? – Макс сощурился на солнце.

– Неее. Она девочка, ты чего? – перебил его старший. – А ты пойдешь? – Он вдруг повернулся ко мне и оглядел с ног до головы. – Или сыкотно? – уточнил он, показав крупные редкие зубы и розовую десну.

У меня похолодело в груди. Перед глазами вдруг запрыгала мотающаяся голова паренька, которого Гирс вытащил из реки десять дней назад.

Я взглянул на Вику. Как в тот раз, на плотине, время застыло, и все перестало существовать. Только стук сердца в ушах и в горле.

Вика стояла молча, переводя зеленоватый взгляд с Макса на меня и снова на Макса.

– Ну что, пойдешь прыгать? – произнесла она.

Ее глаза пролились в меня. Я не мог вздохнуть. Ее губы раздвигались и округлялись, выговаривая слова.

– Че-то по ходу у кого-то очко играет, – хохоток Макса.

– Конечно, пойду, – мой голос прозвучал словно издалека.

– Давай тогда ты первый… – сказал Макс, – а мы поглядим.

– Почему я первый-то?

Парни смотрели ровнехонько на меня, и что-то изнутри шепнуло: «Была не была».

Я перевел взгляд на Вику.

Удержит? Отговорит? Я дал себе последний шанс понадеяться, хотя надежды, разумеется, не было никакой.

Свет из-под ресниц притушен, она наблюдала с простодушным кошачьим любопытством.

«Она что, не догоняет, как это опасно?»

И тут мне стало совершенно ясно: «Все она прекрасно понимает. Просто ей интересно. Смогу или нет. Им всем интересно…»

Краем глаза я заметил, как тот, что курил, сел на велик, но продолжал пялиться.

* * *

Потом было уже все равно. Ноги сами оттолкнулись от парапета, выбросив меня далеко вперед. Внутри все восторженно взвинтилось, и, на секунду взмыв над бурлящим чревом плотины, я стремительно рухнул в воду.

Врезался в колючий поток с размаху, неудобно, больно ударившись боком. Но холодная свежесть развеселила меня, наддала волной, и я азартно заработал руками, загребая влево, чтобы миновать центральную часть ревущей пенящейся пасти.

«Парни смотрят. Вика смотрит. Интересно, она видит, как это страшно?»

Я был готов прыгать снова и снова, взлетать над водой сколько угодно оттого, что в глазах у меня стояла Вика Гирс. Это были река и солнце, брошенные к ее ногам…

Потом я понял: что-то не так.

Ничего из того, что я делал, не помогало продвинуться к берегу. Ни слаженные движения брассом, ни отчаянный рывок кролем перед финишем, как учил тренер в бассейне ЦСКА. Я напрягал руки так, что, казалось, сухожилия вот-вот лопнут и вырвутся сквозь подушечки пальцев. Ноги налились тяжестью, и сколько бы я ни бился, желтый поток с металлическим привкусом продолжал затягивать, скручивать меня винтом. Кисловато-свинцовая вода во рту, в горле, в носу. Но мысль приходила только одна: «Лучше сдохнуть, чем позвать на помощь, когда они смотрят».

Я точно помнил, что наверху – прозрачное небо, я даже видел его краешком сознания, но тело уже поддалось, провалилось куда-то вниз, одержимое удушающей настойчивостью реки.

«Неужели это происходит так просто? Смерть такая простая?»

«Если попал в обратное течение, не пытайся сократить расстояние, плыви вдоль течения», – раздался вдруг в голове голос Гирса.

Точно!

Я перевернулся на спину, чтобы передохнуть, и осторожно, экономя силы, начал грести вдоль реки.

Довольно скоро меня перестало отбрасывать назад, кажется, я успел удивиться, и в этот момент колено ткнулось во что-то мягкое. Потом второе. Рука нащупала илистую жижу. Течение относило меня ближе к берегу.

– Филипп! – Вика кричала, как обычная девчонка.

Я почему-то думал, что она не может просто кричать.

Стоя по колено в воде, она протягивала мне руку. Я плохо соображал, что происходит, видел только, что мокрый подол сарафана прилип к ее ногам, мешая двигаться.

Наконец, она поймала мои пальцы, потом запястье, вцепилась намертво и так сильно потянула к себе, что я, и так переминаясь почти на четвереньках, едва снова не упал лицом в воду.

Земля на берегу оказалась очень твердой, похоже, я никогда раньше не чувствовал, насколько земля по-настоящему великолепно твердая. И уходящая из-под ног.

Я осел на траву, закашлялся, хватая ртом воздух. В груди болело. Больше всего я боялся, что меня вырвет. Но ничего, обошлось.

Вика сбегала куда-то, вернулась и положила мне под голову полотенце. Потом опустилась рядом, уставилась на меня. Я очень хорошо видел ее ресницы, пушистые, почти прозрачные на солнце над кромкой ореховых глаз.

На мгновение она замерла, затем наклонилась и поцеловала меня, подминая мои губы своими – мягкими, летними губами.

Тут в глазах помутнело, свет померк, и сознание покинуло меня.

* * *

– Один в поле не воин – самая большая глупость на свете. Она придумана какими-то инертными людьми, – сказал Александр Львович, разливая ледяную водку по рюмкам. – Человек полностью несет ответственность за свою судьбу. Страшно, конечно, но как иначе?

«Лучше и не скажешь».

Только мы решаем, какой будет наша жизнь. Гирс собственным примером доказал, как много может сделать один человек. Сколько жизней он уже спас? Если вдуматься, среди спасенных были и жизни государственных людей, влияющих на ход истории… тем летом, казалось, я становился способен разглядеть очертания своего будущего, нащупать, каким хочу стать.

В тот вечер у Гирсов были гости.

Ужинали вместе всей компанией. Двое врачей, чьи шутки понимали только они сами, какой-то английский адвокат, который выглядел как настоящий английский адвокат даже здесь, на даче. В костюме, с портфелем и высокой женой, не вынимающей изо рта сигарету.

Но больше всего меня впечатлил другой гость. Он оказался известным сценаристом, только что получившим во Франции важную награду за работу над фильмом о русской эмиграции. И это было страшно интересно.

В ту пору я еще не слишком много знал о революции, но даже тогда история разрушения, история чего-то прекрасного и безвозвратно потерянного оставила во мне странное ощущение.

Смутное чувство, как нечто самое важное просачивается сквозь пальцы, словно песок в часах, и что бы ты ни делал, как бы ни старался, ты не сможешь ничего удержать.

А еще сценарист привез с собой несколько баночек гусиной печени. Шокирующее открытие о ценности цирроза в кулинарии.

Ужин был шумным, все много ели и пили, а веранда плыла в теплых облаках винных паров и сигаретного дыма.

Мы с Викой уселись рядом, якобы невзначай, и теперь под столом она тихонько касалась своим маленьким коленом моей ноги, закручивая в моем юношеском естестве восхитительный узел невероятного счастья и абсолютного страха.

Я не знал, что должен делать дальше, как лучше поступить. Но точно видел, что сегодня на реке она разглядела во мне нечто, чего не замечала раньше, и ее неподатливое лицо капризного ребенка смягчилось, оказавшись немного похожим на лицо ее матери. Нежным, открытым.

Впрочем, есть женское и ласковое, а есть мужское и интересное.

Несмотря на волнующий фон интенсивных романтических переживаний, я не мог оторваться от того, что рассказывал Гирс.

На днях он провел какую-то очень сложную рискованную операцию и сегодня ездил проверять пациента, который все еще болтался где-то между жизнью и смертью.

Папа редко спорил с Александром Львовичем, но в тот вечер примерно между ароматным пловом и яблочным пирогом в отце проснулся дух противоречия.

Их спор продолжался довольно долго, и внимание слушателей уже слегка притупилось.

– И все-таки, Саша, я считаю, это был неоправданный риск. Ты бы хоть дождался результатов повторных анализов, – произнес папа, опуская на стол пустую рюмку, которая, вполне вероятно, и явилась катализатором его неожиданной несговорчивости.

– Костя, дорогой, мне на хрен не нужны были никакие повторные анализы. Я прекрасно знаю, что с ним и как. – Гирс облокотился тяжелыми руками на стол, его добрые глаза подернулись холодком. – Нужно было решать как можно быстрее, а не сопли на кулак наматывать! – Вдруг он развернулся в другую сторону. – Полина, поставь, пожалуйста, бокал и помоги с соте. Вон стынет же все!

Полина отставила в сторону почти пустой бокал и поднялась, но пошатнулась, и увесистая ложка, которой она собиралась подцепить пышущее паром овощное рагу, со звоном упала на пол.

– Полина! – Гирс подхватил ее под руку.

Я едва успел вздрогнуть, а Вика уже помогала – раскладывала по тарелкам рагу. Кабачки, баклажаны, сладкий перец, лук, морковь.

– Не обращай внимания, папа не любит, когда мама пьет, говорит, у нее плохая наследственность, – шепнула мне Вика, вновь усаживаясь рядом.

Отец меж тем не сдавал позиций. На его лице появилось отнюдь не смиренническое выражение.

– Но с таким диагнозом этот пациент мог бы вполне прожить еще лет семь. А теперь непонятно, выживет он или нет.

– Костя. В этом и разница между нами… – вздохнул Гирс и снова наполнил рюмки. – Ему тридцать пять лет, Костя, и ты считаешь, что он был бы счастлив кое-как протянуть до сорока? Без баб, без спорта, без возможности сходить с друзьями в баню или, вот, выпить водки… Я дал ему шанс, и если он выкарабкается, то отлично проживет еще лет двадцать, а то и тридцать. Не факт, что мы с тобой столько проживем. – Он поднял рюмку. – Давай за его здоровье.

– Вот так всегда, Саша. Так всегда ты… делаешь только то, что тебе… – отец, не чокаясь, выпил свою водку, его взгляд слегка увлажнился.

– Что всегда?

– Давай честно, мы давно обсуждали эти твои опыты. Тебе очень хотелось провести эту операцию, ты долго ждал подходящего случая. И этот-то не слишком подходящий… ты же не объяснил родным, что был другой вариант, более спокойный, менее рискованный. Просто нужно было подождать, – папа говорил негромко, но слышно было хорошо. – Признай, просто признай: ты делаешь это из гордости… Ты хочешь быть богом, Саша. Богом хочешь быть, и чтобы все об этом знали.