До-мажор. Повесть-матрёшка
Бармен – юркий молодой человек с внешностью потасканного ловеласа – нагло осмотрел меня всю с ног до головы и развязно спросил: – Что петь будешь? Блатняк? – я глянула ему в переносицу и ответила: – Нет… «Очи чёрные».
Когда я вышла к народу, Тимур уже закончил вводную часть и торжественно объявил себя.
– Нет, нет, нет… – чуть ли не крикнула я, оттирая его от микрофона. – Это же не криминальная разборка и не пожар. Перед нами сейчас всего лишь славные жители Энска. Так что не стоит загораживать меня своей альфасамцовостью. Я справлюсь. – Тимур растерянно уступил микрофон и отошёл в сторону. Чего меня выперло, понятия не имею, и куда девался мой извечный страх перед первым звукоизвлечением? Никакого мало-мальски приличного сценария в голове не было, зато был кураж и здоровая злость на грядущее салфеточное безобразие.
– Какого до-мажора, собственно говоря? – думала я, чувствуя, как во мне поднимается какое-то великолепное хамство. – Отродясь не ходила в лузерах и сейчас не дамся. Идёт он, этот Тимур, лесом… по экспоненте.
– Но прежде чем спеть вам первую песню… – продолжила я. – Хочу знать с кем я сейчас дышу одним воздухом, и нет ли среди вас человека предубеждённого. То есть, с кукишем в кармане и с пакетом гнилых помидоров. Вот вы, девушка. – обратилась я к сидящей за столиком девице в цветастом, с алыми маками, сарафане и в белых кедах. – Как вас звать? – девица почему-то испугалась, жалобно оглянулась вокруг себя и пролепетала: – Вика…
– Очень красивое имя. – грубо польстила я. – Ну, и как, Вика, любите ли вы русские романсы?
– Люблю… – робко ответила Вика и вдруг так покраснела, что алые маки на её сарафане поблекли.
– Отлично! – воскликнула я. – Романс «Я ехала домой…» исполняется специально для ценителя русских романсов и просто красивой девушки Виктории! Аплодисменты Вике!
И, конечно, присутствующие захлопали. А куда им было деваться? Хлопали-то не Кате Пуаре, а своей сестре по зрительному залу… Хотя получалось, что немножко и Кате Пуаре!
– Я вас заставлю хлопать! – думала я с весёлой едкостью. – Я вас заставлю себя полюбить! Что ж я зря пять лет на улицах пела? Кого там только не было! И пьяные, и «нарики» обдолбанные, и воинствующие старухи и подлые подростки. Два раза в полицейском «обезьяннике» сидела с бомжихами… К тому же я, как никак, педагог по образованию и предмет детская психология три года стоял в моём расписании. А что есть зритель? Тот же ребёнок, только гормонов поменьше, да в голове глупостей побольше.
Кроме того, романс «Я ехала домой» особенный. Его написала Мария Пуаре – женщина-авантюристка, побывавшая и в психушке, и в тюрьме, и на войне. Несмотря на текст, петь его следует голосом беспомощным и совершенно пропащим. Никаких вам тут надежд, любовных посягательств и прочей «бижутерии». Только унылая долгая дорога и двурогая безнадёга. Короче, все умерли!
Микрофон, слава богу, оказался не тот студийный, что чует малейший косяк, а нормальный сценический, и романс я вывезла. Судя по аплодисментам, удалась мне нежная светлая грусть песни, и в нудятину, от которой дохнут мухи, она не превратилась.
Громче всех аплодировала, понятно, красномаковая Вика. Другие тоже не отставали, видимо надеясь, что следующий романс будет исполнен в их честь. И посыпались денежки в моё зелёное ведро. И надменная Луиза Генриховна достала из сумочки мелочь, и Вадим какую-то бумажку, а я – блестящая и счастливая Катя Пуаре – вывезла ещё четыре романса. Тимур тихо сидел в сторонке и признаков жизни не подавал. Под занавес я сказала:
– Друзья, истоки русского романса нужно искать во Франции. Великолепные русские стихи и русская музыкальная мысль невероятно обогатили французскую светскую песню, но родиной романса всё-таки считается c, est la France. И сегодня разрешите поприветствовать заслуженного педагога, преподавателя французского языка Луизу Генриховну Штерн! Аплодисменты!
Растерянная, с блестящими глазами Луиза Генриховна, кивала по сторонам своей широкополой шляпой и грозила мне своим кривеньким артритным пальчиком. В ответ я програссировала ей песню Индилы «Denier Danse» с только что освоенным, с пылу с жару, истинно французским прононсом.
Петь после меня Тимур не стал. Он сыграл на гитаре несколько «инструменталок» на испанскую тему – на мой взгляд, блестяще. Так что красное ведро тоже приняло в себя некоторое количество денежных средств, но куда ему до зелёного…
Цифра четвёртая
Лишь на следующий день, к вечеру, невыспавшаяся, с кругами под глазами и с отрешённым видом, Катя заставила себя объявиться перед таинственной дверью. Всю ночь она сортировала навалившиеся события по степени важности, крутилась в кровати и таращилась в темноту, маячила в коридоре общежития и думала, думала…
На удивление, сам факт, что открылся портал, она восприняла, как событие, которое рано или поздно должно было случиться. Но то, что она, Катя Сотникова, уподобилась большинству и запала на этого, как она выражалась, «самца с кривой дудкой» – перевернуло её представление о самой себе. Она сразу почувствовала себя отвратительно слабой и без этой своей высокомерной королевской брони.
Нет, конечно, она не была ярой феминисткой и вовсе не рыла копытом землю, услышав слово «любовь». Вовсе нет. Наоборот, Катя, как и все нормальные девчонки, имела на донышке своего сердца мечту о «большой и светлой…". Там же имелось краткое резюме предполагаемого объекта обожания. Объекты, время от времени, менялись в зависимости от просматриваемых фильмов и прочитанных книг.
Но весь этот чувственный фейерверк, в финале которого, роскошно шипя и плюясь ослепительным огнём, уходила в небо свадебная ракета, планировался в каком-то розовом необозримом будущем. А на самом деле, оказалось, что уже четвёртый год она только и делала, что думала о Парамонове, говорила о Парамонове, смеялась над Парамоновым, наблюдала за Парамоновым и всегда, всегда помнила о нём.
Сам Парамонов, представлял из себя, на тот момент, наглое талантливое и бесподобно красивое существо мужского пола. Он был высок, худощав, гибок, с непослушным каштановым чубом, который постоянно лез в дерзкие глаза и возвращался на место только после длинного и гордого движения головой. Полежав на лбу некоторое время, чуб тихой сапой сползал на глаза и, замерев, ждал того момента, когда подкинутый резким кивком ещё раз испытает краткий миг полёта.
К тому же, лицо Парамонова имело такую необыкновенную конструкцию, что женщины могли смотреть в него вечно. Такой одухотворённый и одновременно счастливый облик, мог бы иметь лермонтовский Мцыри, если бы автор не истребил его родителей, а потом не сунул сироту в монастырь. Парамонов нравился всем. Девушкам, старушкам, детям, мужчинам, начальству, прохожим… Этакий человек мира. Но хуже всего, что он нравился сам себе.
И вся фантастичность истории с порталом прогнулась и обесценилась перед фантастичностью шокового известия о своей зависимости от презираемого Парамонова. Тут не только в портал нырнёшь…
Она открыла дверь в портал, приложила ключ к стене и, не испытывая особых эмоций, произнесла: – Парамонов.
Перед ней открылось совершенно чёрное пространство с узенькой освещённой дорожкой. Свет проникал через щели ещё одной двери, до которой надо было пройти шагов двадцать. Получалось, что портал есть некий тамбур, между дверью хранилища инструментального фонда музыкального колледжа и щелястой противоположной дверью, за которой предполагалось какое-то ярко освещённое пространство – может солнечная поляна, а может городская площадь.
Катя пожала плечами и невозмутимо двинулась по дорожке. Подойдя вплотную, она, не задумываясь, дёрнула на себя дверь. Та скрипнула и показала мир – жёлтый от зноя, в пыльных развалинах и почти бесшумный. За порогом был небольшой дворик, с засохшими деревьями, с мёртвым лепным фонтанчиком и с разбросанным по пыльному периметру ветхим домашним скарбом.
Дворик вываливался через пролом в кирпичном заборе и, разбежавшись по склону, постепенно превращался в огромный город, по которому когда-то непрерывно работала тяжёлая артиллерия, с голубого неба сыпались фугасы, горожане массово гибли или бежали, успевая, всего лишь схватить в охапку детей да нехитрые пожитки.
Она выглянула из портала. Воздух был горячий, как в духовке. Только пахло не пирогами, а смертью. Недалеко от портала лежал человек. Он лежал, вольно раскинув руки, как лежат на пляже разморенные курортники где-нибудь в Анапе. Человек был одет в светлый, цвета пыли комбинезон и камуфляжную жилетку с ненормальным количеством карманчиков и клапанов. На ногах были высокие армейские ботинки, а на голове – белый шлем. От человека тянулись по двору белые верёвки, они пропадали в необъятной белой же простыне, окончание которой свисало по ту сторону забора.
Катя заинтересованно, но отвлечённо смотрела это странное видео какого-то блогера, который вынужден уже затевать сюр-провокации, лишь бы заполучить побольше просмотров. Приглядевшись, Катя поняла, что этот человек мёртв. Справа, на пыльной груди мертвеца, обнаружился небольшой значок в виде распростёртых крыльев; на предплечье сиял шеврон с трёхцветным российским флагом.
И вдруг, взрывая эту сонную знойную одурь, раздался радостный гортанный клич. Так могли кричать герои приключенческих романов, неожиданно наткнувшиеся на золотую жилу, либо увидев в бескрайней пустыне океана, долгожданную полоску земли. Катя подняла голову. Снизу, из города, мелькая среди развалин белыми развевающими одеждами, в дрожащем мареве и прямо на Катю бежали возбуждённые люди. Люди перекликались на чужом языке и неприятно потрясали обильным оружием.
Как только Катя обнаружила вооружённых людей, мертвец громко и отчётливо застонал. И она вдруг сразу всё увидела, и всё стало на свои места. И раненый российский лётчик, и белая ткань парашюта, что предательски повисла на заборе, как будто крича банде вооружённых супостатов: – Эгей… сюда! Здесь он! Хватайте его!
Но всё это она досматривала и додумывала уже в прыжке, целясь «Жориками» на пыльный пятачок возле шлема лётчика. Приземлившись, Катя удобно и цепко ухватилась за парашютные стропы и стала рывками подтягивать тело вместе с парашютом к порталу, благо до спасительного порога было чуть больше метра.
Но пятясь назад, она вдруг упёрлась в стену. Не поднимая головы, Катя оглянулась, и вместо щелястой скрипучей двери, она увидела серую шероховатость штукатурки. Дверь в портал исчезла. Катя растерянно выпрямилась. Маленькие вооружённые фигурки подросли, и уже можно было рассмотреть азартные потные рожи, зловеще замотанные в платки.
Её охватила паника. Уже не в себе, она резко развернулась, отчаянно, со всей силы пнула стену левым «Жориком» и прокричала: – Парамонов!
Это не помогло. Серая штукатурка была издевательски спокойна, нерушима и не собиралась превращаться ни в какую тебе дверь.
Катя растерянно обшарила взглядом поверхность стены и сразу же наткнулась на знакомую, аккуратную выемку под ключ. Шепча: – «Рразз-зява парнокопытная…» – она торопливо похлопала себя по карманам, тут же обнаружила ключ в правом кармане джинсов и через мгновение, уже следующим пинком, распахнула спасительную, щелястую и скрипучую. Кряхтя и дёргаясь из последних сил, Катя оказалась в портале, но на этом всё и застопорилось.
Это было странное ощущение. Она вся была уже внутри портала, но её кулаки, сжимающие стропы, словно бились о невидимую преграду. Преграда была нетвёрдая и пружинила, но при этом не пускала в портал чужую материю. На Катю опять накатила паника, и она забилась в этом капкане, помогая себе всем телом. Но осознав всю тщету своих усилий, она разжала кулаки, в отчаянии схватила себя за голову и вдруг дико, продолжительно заверещала, как маленький беззащитный зверёк, врасплох застигнутый чьими-то безжалостными клыками.
Это было, как на последнем конкурсе. Когда она, ничего не подозревая, вышла на сцену, уселась, расправила на коленях свою чёрную, вышитую подложку, прижала к себе домру, глянула в ноты, и впервые за девять лет обучения музыке, обнаружила, что не понимает в этих закорючках ровным счётом НИЧЕГО!
Она тупо смотрела в ноты, а ощущение иррационального и абсолютного непонимания всё длилось и длилось. Секунды плавились и капали на пол сцены. Тишина в зале стояла абсолютная и ужасная, как перед цунами. И вдруг в этой жуткой тишине кто-то спасительный уронил со стола шариковую ручку. Наверное, кто-то из жюри. Для Кати, этот незначительный щелчок отскочившей от пола пластмассовой ручки, мгновенно выкинул всю вату из головы и на освободившееся место, сразу же, вернул весь девятилетний опыт изучения сольфеджио…
От собственного крика зазвенело в ушах, но теперь она точно знала, как сыграть эту небольшую пьеску «Спасение российского лётчика». Катя упала на колени и слегка похлопала раненого по щеке. Тот застонал, но глаза не открыл. Катя разозлилась и, тут же, влепила две почти настоящие, полновесные пощёчины, будто бы сам Парамонов полез к ней, как к одной из своих озабоченных кобыл.
Лётчик открыл глаза и плавающим непонимающим взором посмотрел на неё. И тогда она медленно, по слогам, прокричала, помогая себе жестами и мимикой: – Как зовут вашу жену? – лётчик смотрел ей в лицо и молчал, но уже осмысленнее, и как будто что-то припоминая.
Ломая руки, Катя, также громко и отчаянно закричала: – Ну, хоть девушка, девушка-то у тебя есть? Как девушку зовут? – лётчик молчал. Катя бросила взгляд на дворик и увидела в проломе забора фигуру, самого что ни на есть непотребного, террористического вида. Фигура настороженно осматривалась по сторонам, поводя при этом автоматом и нет-нет поглядывая на Катю.
Она опять схватила лётчика за стропы и исступлённо затрясла его, как будто хотела вытрясти из него этот чёртов пароль. По щекам уже вовсю лились слёзы, и она вдруг запричитала высоким и каким-то бабьим голосом: – Господи-и-и!.. ну ты хоть кого-нибудь любишь, а? Ну, друзей… маму… сестру… брата… Господи-и-и… хоть что-нибудь… хоть самолёт свой… Самолёт свой любишь?
У Кати в голове, где-то на заднем плане, вдруг всплыл отец, стоящий возле своей красной «Нивы», которую он любовно называл «Вишенкой». – Самолёт свой, как зовёшь? – неожиданно, глаза раненого стали осмысленными. Он разлепил спёкшиеся от жары губы и прошептал: – Санька!.. – и в то же мгновенье, как оковы упали с Катиных рук. Она рванула на себя стропы, и они пошли, пошли, вместе с раненым лётчиком, с пыльным мелким мусором, с парашютом, который неряшливой белой кучей упал с забора и, дёргаясь, пополз к порталу.
Террорист, который уже закончил осматриваться, бросился к ползущему мимо него парашюту и вцепился в белое полотно свободной от оружия рукой. К тому времени, Катя, заволокла в портал почти всего лётчика. Снаружи остались только его ноги по колено и, собственно, парашют, на котором теперь буквально повис террорист.
Террориста, Катя, хоть и не видела, но почувствовала сразу, и за этим последовало странное. В ответ на неожиданное сопротивление, её тело вдруг стало быстро наливаться неизмеримо-могучей, пугающей энергией. В глазах мелькнул азарт, губы сами собой застыли в твёрдой улыбке вечного победителя, и Катя потянула. Потянула мощно и неотвратимо, как локомотив тянет состав с чугунными болванками. Потянула и раненого недвижимого лётчика, и купол парашюта с паутиной строп, и упирающегося ногами в пыльное крошево растерянного террориста. И как только ботинки лётчика пересекли линию порога, тотчас снаружи прозвучала автоматная очередь, и одновременно, на Катю пала темнота, слабо подсвеченная щелями двери. Портал закрылся.
Глава пятая
Кто сказал, что успех окрыляет? Не-е-ет! Успех, особенно громкий и внезапный, невероятно заземляет, опустошает душу и обесценивает мечты. То «прекрасное далёко», что моталось где-то там за Кудыкиной горой, неожиданно резко придвигается, наезжает на тебя крупным планом, и при ближайшем рассмотрении оказывается напыщенной самоварной рожей с выдавленными прыщами и сальной себорейной причёской.
Весь следующий день я без сил провалялась на кровати, как будто из меня вытекла вся кровь. В голове бесконечно крутились документальные кадры моего вчерашнего «триумфа». Из-за этого беспрестанного выматывающего повторения моё вчерашнее выступление выглядело фальшивым, глупым и мелочно-меркантильным.
– Господи!.. Из-за пяти косарей, вся наизнанку вывернулась! – думала я. – Тимура забила по шею в керамогранитный пол! Стоял, как оплёванный! Как ты посмела? Воспользовалась его интеллигентностью, нагло выхватила инициативу вместе с микрофоном и кривлялась там, как дешёвый аниматор на детском утреннике. Жадная уличная попрошайка! Дорвалась… выжала зрителей насухо, как половую тряпку! Ещё этот Анатолий Сергеевич с его ненавязчивым продюсированием. – я вспомнила, как раздавала желающим свои интернет-контакты, и как ко мне протиснулся какой-то «зрелый» чел – очень возрастной – и попросил пять минут «тет-а-тета».
В эти пять минут он успел сообщить мне, что у него есть деньги и есть опыт работы с молодыми исполнителями. То есть, передо мной, развалившись в кресле, сидел тот самый «волшебник в голубом вертолёте», о котором мечтает любой начинающий музыкант, певец, мастер художественного свиста, чечёточник и прочие дегустаторы кошачьего корма. Называют таких «волшебников» – продюсер, что звучит, на мой взгляд, отвратительно. Есть в фонемах этого слова нечто утончённо мерзкое, шипящее, с неестественно вытянутыми в трубочку тонкими губами. Бр-р-р-р!..
Выглядел продюсер достойно. Он был прочно вбит в лёгкие брюки из ткани «акулья кожа». Летние туфли делали его походку мягкой и аристократичной. А мышиного цвета сорочка, с короткими рукавами и с малю-ю-юсенькой стоечкой-воротником, так ловко и элегантно на нём сидела, что страстно хотелось искромсать её ножницами от избытка чёрной зависти. В общем, статен, изящен и стар! Для Кати Пуаре, во всяком случае.
От его предложения я на минуту перестала соображать. Перед моим внутренним взором замелькали аншлагированные концертные площадки, президентские номера в отелях, бутики со ультрадорогим шмотьём и ещё много чего захватывающе-незнакомого с привкусом диковинного супа «буйабес». Но я вдруг вспомнила, что продюсер не только заботиться о твоём репертуаре, о твоих гонорарах и о безопасности. Он ещё накладывает на тебя обязательства. И зачастую кабальные. Это уж к Бетховену не ходи! Романтические отношения с противоположным полом – фиг тебе, замуж – в ту же сторону и вкалывай по два концерта в день. Вот такой «буйабес»!
– И что договор будет? – робко поинтересовалась я.
– Ну, какой договор? – засмеялся Анатолий Сергеевич. – Надо тебя обкатать, попробовать. Может ты на сцене от страха в обморок падаешь или запьёшь через неделю. Кстати, как у тебя с этим? – он выразительно щёлкнул себя по горлу. – Да, и заодно вены на руках покажи. – он внимательно посмотрел в мои вытаращенные глаза и вдруг прыснул от смеха.
– Да, шучу я! Ты что такая напряжённая-то, как будто я тебя в секс-рабыни вербую? Расслабься. Я тебе устрою две площадки. Одну в Доме культуры химиков, другую в филармонии. Сделаем небольшую фотосессию для рекламы, репертуарчик посмотрим, к хореографу тебя свожу, к стилистам и вперёд, к звёздам!..
А когда я уже садилась в свою Зизи, ко мне подошёл Вадим и небрежно спросил: – Ну, и что тебе этот индюк вкручивал?
– Какой индюк? – прикинулась я дурочкой.
– Ну, этот… Колесников.
– А-а-а… этот. Желает обеспечить моё будущее.
– Замуж что ли звал?
– Да нет… Сотрудничество предложил. В плане продюсирования.
– А ты что?
– А что я? Сказала, что подумаю.
– Подумаю… – передразнил он с неожиданной злостью. – Беги от него. Пропадёшь!
– Что так? – поинтересовалась я. – Тоже наркотики в кофе подмешивает?
В ответ Вадим потоптался на месте, тоскливо поглядел по сторонам и сообщил: – Ты не понимаешь. Он всеядный! Это сейчас Анатолий Сергеевич депутат и меценат, а в девяностых такое в городе творил, что его расстрелять мало…
Вот так. Не приглянулся ему мой будущий продюсер. Да мне и самой казалось, что сквозь моё внутреннее восторженное: – Давай, Катюха! Вот он счастливый случай! Хватай удачу за горло! – пробивается тонкий, еле уловимый запах гниющей падали…
Где-то в полдень позвонил Вадим. Предложил культурную программу: поедание земляники на Выселках, а потом аквапарк.
– Ты что, меня клеишь? – грубо спросила я, раздражённо выныривая из своего самоедства.
– Нет… – замялся он. – То есть да… – затем, разозлившись, выпалил: – Вообще-то, вот так в лоб спрашивать нельзя! Опять помидорами торгуешь? Всё испортила, блин! – и отключился.
Поделившись своим настроением с Вадимом, я испытала некое садистическое удовлетворение. По крайней мере, нас теперь было двое. И обоим плохо. Впрочем, я тут же пожалела и Вадима, и себя, и солнечный летний день, который пропадал пропадом, как старая бродячая собака под забором. Тогда я набрала Юльку.
– Привет, жертва высшего образования! Как идёт подготовка к экзаменам? Мальчики кровавые в глазах не прыгают?
– Привет… – вяло ответила мне Юлька. – Какие уж нам тут мальчики. Отец пригрозил, что если не поступлю, потащит меня на свою чулочную фабрику. Отдаст в ученицы, на растерзание мотальщицам-чесальщицам.
– Пугает.
– Не похоже…
– Круто! – посочувствовала я. – А я хотела у тебя на груди поплакать.
– Плачь. – разрешила лучшая подруга. – Только, ради бога, по-быстрее. А то родительский дозор не дремлет.
– А я раздумала. Представила, как ты в рабочем стильном халате бегаешь от станка к станку, как ты мотаешь-чешешь и раздумала. Спасибо тебе. Я и звонила только для того, чтобы убедится в том, что тебе хуже, чем мне.
– Зараза ты бродячая. – уныло приласкала меня Юлька.
– На том стоим. – бодро отозвалась я. – Ладно, будь. Не буду отвлекать.
Я вспомнила свои госэкзамены в обрамлении свеже-зелёной июньской каникулярной кутерьмы и содрогнулась. Вот где мазохизм-то – бессмысленный и беспощадный. И всё ради чего? А ради красивой бумажки, которая даёт тебе право каждый божий день таскаться на добровольные галеры. Где старший надсмотрщик бдит за тем, что ты делаешь, как ты это делаешь, и, вообще, делаешь ты хоть что-нибудь. Через месяц тебе дают небольшую кучку российских крузейро, которую ты всю отдаёшь за набор косметики от Юбера де Живанши. Потом ты вся такая красивая и загадочная целый месяц питаешься супами быстрого приготовления и солнечной энергией.
– Да-а-а… – подумала я горько. – Как говорит мой отец: – От многих знаний, многие печали. Но, всё-таки, печаль с дипломом в кармане как-то сытнее, чем радость с дырой в том же месте.
А Тимур всё не звонил. Обиделся. Ну, конечно! Ведь рухнул его великолепный план-замануха по привлечению населения города Эмска в кофейни Герцони. Вчера так и не удалось мне с ним пообщаться, выслушать его обвинения, оправдаться… Сначала я – белая пушистая и знаменитая в толпе поклонников, затем он куда-то запропастился…
А хорошо бы сейчас его набрать и наговорить ему своим тёплым велюровым голосом, торжественно и нараспев, как Белла Ахмадулина: —
– «Скажи мне, Катя, что тому виною?
С чего в моей кофейне столики пусты?» —
Спросил он и недрогнувшей рукою
украдкой в кофе мне подсыпал наркоты.
А Тимур выслушает и скажет хмурым голосом: – Смешно… Сама сочинила?
– А я вообще всё сама делаю.
– Ясно… В том числе и пиар-акции разваливать. Тоже мне… массовик-затейник, блин! – скажет он и отключится. Навсегда! И не случится у меня в жизни красивого мальчика. Буду смиренно лежать в штабелях, первая снизу, вместе с остальными девахами на пути у Тимура Герцони.
Тут я обозлилась. Уж очень душно и унизительно быть первой снизу. – Впрочем, как и первой сверху. – сказала я сама себе и встала с кровати. – Над ситуацией надо быть, а не под. – продолжила я, через силу, на одной злости заправляя постель. – Пари́ть надо, как перуанский кондор. А если уж не получается, то следует вытащить из запасников свой обыкновенный дешёвый гонор и послать эту ситуацию, вместе с Герцони, малой скоростью по одному, широко известному адресу. – я кое-как подмазалась, оделась, схватила кофр и вышла в город. Смартфон показывал три часа пополудни.
Здание химинститута смотрело своими архитектурными излишествами на Комсомольский проспект. Проспект был необъятен и «полноводен». В каждую сторону протекало по три потока машин. Между потоками была устроена широкая пешеходная аллея с ограждениями из кустарника и с цветущими липами, которая щетинилась подстриженными зелёными газонами. Газоны смахивали на карликовые футбольные поля, а «щетину» на них изготавливал какой-то дядька в оранжевой, на голое тело, безрукавке. Бензиновый триммер в его руках орал неистово, как будто валил вековые дубы.