От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе
Дмитрий Алексеевич Мачинский
Дмитрий Алексеевич Мачинский (1937-2012) – петербургский историк, археолог, многолетний сотрудник Эрмитажа, знаток русской культуры и литературы. В книгу вошли все его обнаруженные на сегодняшний день работы, посвященные русским поэтам: А. Пушкину, М. Цветаевой, А. Блоку, А. Ахматовой, М. Волошину. При жизни автора ни одна из них не была опубликована.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Дмитрий Мачинский
От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе
© Д. А. Мачинский (наследники), 2022
© Н. А. Паршукова, составление, подготовка текста, 2022
© Е. А. Романова, статья, 2022
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022
© Издательство Ивана Лимбаха, 2022
* * *
Об этой книге
Дмитрий Алексеевич Мачинский (1937–2012) – потомственный археолог, историк, многолетний сотрудник Эрмитажа. Сферой его научных изысканий были наиболее яркие явления предыстории России, включая скифскую эпоху, процесс формирования Российского государства и основные узловые моменты его истории. Мачинский – автор около ста научных работ, опубликованных в отечественных и зарубежных периодических изданиях. В 2018 году в издательстве Ивана Лимбаха вышел обобщающий сборник трудов ученого по истории и археологии[1 - Мачинский Д. А. Скифия – Россия: узловые события и сквозные проблемы: В 2 т. / Науч. ред. В. Т. Мусбахова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2018.], подготовленный к печати его учениками.
Особое место в жизни и научно-просветительской деятельности Мачинского занимала русская поэзия. Знаток русской культуры и литературы, на протяжении многих лет Мачинский блестяще читал лекции на различных площадках города о поэтах и писателях золотого и серебряного веков, неоднократно выступал на конференциях, готовил к публикации научные статьи и эссе.
В книгу вошли все обнаруженные на сегодняшний день работы Мачинского, посвященные русским поэтам. При жизни автора, увы, ни одна из них не увидела свет. В виде рукописей, иногда как отдельные разрозненные фрагменты, они хранились в архиве исследователя среди рабочих материалов, черновиков, кратких заметок.
Диапазон написания публикуемых материалов – конец 1970-х – начало 1990-х годов. Именно к этому периоду относятся два принципиально значимых для исследователя замысла: книга о Марине Цветаевой – итог тридцатилетнего интенсивного размышления над ее личностью и поэзией, и развернутое историософское эссе о Пушкине, к созданию которого Мачинский, по собственному признанию, готовился всю сознательную жизнь. Из двух монументальных проектов, к сожалению, до конца был доведен только один.
Открывает сборник до сих пор не утратившее ни концептуальной новизны, ни научной актуальности, во многом идущее в разрез с официальным пушкиноведением, однако строго выдержанное в русле философско-метафизических провиденциальных прозрений поэтов и мыслителей Серебряного века эссе «А. С. Пушкин: от вещего Олега до Медного всадника». Текст эссе публикуется по авторизованной машинописи начала 1990-х годов с внесением необходимых исправлений и добавлений согласно авторским пометам. Насколько значима для Мачинского была личность А. С. Пушкина, насколько она была «просвечена» в его сознании «лучом» Марины Цветаевой, можно судить по лаконичной дневниковой записи 1981 года:
М. б., я дорасту – до Пушкина? До этого – не сбывшегося до конца – покровителя? До этой – тайны и любви МЦ? И вместе с ней – подумаю о нем?
Второй раздел объединяет материалы (главы и связанные с ними научные статьи), которые должны были в том или ином виде войти в задуманную, но так до конца и не осуществленную книгу о Марине Цветаевой. Работа над книгой, насколько можно судить по черновым тетрадям, проходила в несколько этапов с конца 1970-х годов. Первый датированный план в черновиках помечен 1978 годом. Там же приводятся варианты условных названий. Временем наиболее интенсивного погружения в цветаевские темы стало для Мачинского последующее пятилетие. С 1978 по 1983 год им был написан основной корпус текстов, составивших второй, третий и четвертый разделы данного издания. Участие в 1982 году в первой цветаевской конференции в Москве, очевидно, стимулировало появление сразу двух подготовленных к печати статей – «„И по имени не окликну…“: А. Блок в жизни и поэзии Марины Цветаевой» (в соавторстве с И. В. Кудровой) и «О магии слова в жизни и поэзии Марины Цветаевой (по поводу сборника „Разлука“)». Последняя статья, планировавшаяся к выходу в одном из русских эмигрантских журналов, обсуждалась Мачинским с Д. Е. Максимовым. В черновой тетради сохранился ряд замечаний Максимова, зафиксированных Мачинским после разговора с ним. При жизни автора статья так и не попала в печать. Она была впервые опубликована (по черновой рукописи) только в 2019 году в сборнике статей и материалов к 90-летию Б. А. Зернова. Мы публикуем ее во второй редакции по авторизованной машинописи, которую сам Мачинский в начале 2000-х годов считал итоговым вариантом текста[2 - Машинописный текст статьи был подарен Д. А. Мачинским его ученице Е. А. Романовой в 2001 году. Рукопись с авторской правкой и дарственной надписью хранится в ее архиве.].
Статья «И по имени не окликну…», написанная в соавторстве с И. В. Кудровой, также существует в двух редакциях. Одна представляет собой беловую машинопись, которая была подготовлена для печати после выступления на конференции и отправлена ее организаторам. Другая – рукописный черновой автограф из архива Д. А. Мачинского, имеющий существенные расхождения с машинописью. Именно этот, исходный, текст, написанный рукой Мачинского, и был взят нами за основу настоящей публикации.
Точно датировать две сохранившиеся в рукописях главы книги – «Думали – человек…» и «В луче Блока» – не представляется возможным. Однако записи черновых тетрадей позволяют их отнести с большой долей вероятности к 1980–1981 годам, времени активной разработки Мачинским тем, связанных с А. А. Блоком. Осенью 1981 года, судя по тетрадям, сквозь мощный пласт размышлений на тему «Рильке – Цветаева» отчетливо прорастает мотив «древа» – «древесности» – «рябины», возникает «план большой работы о „Древе“, вбирающей частично в себя и тему Рильке», пишутся эссе «Тоска по родине…» и «О дереве, о Боге и о себе» как вводные части и первые подступы к основному сюжету – циклу «Деревья».
Две вполне завершенные статьи – «Блок, о котором молчат или лгут» и «Миф Блока в поэзии и жизни Анны Ахматовой», восстановленные нами по черновым рукописям, – составили третий раздел книги. Первая из них помечена 1980 годом – юбилейным в биографии Блока. К этому же времени относится и фрагмент эссе «О чертах личности <…> Блока», вошедший в четвертый раздел, где собраны неоконченные работы автора, отрывки из рабочих тетрадей, наброски, планы. Особое внимание в последнем разделе обращают на себя два чрезвычайно важных в концептуальном смысле отрывка. Оба они посвящены творчеству М. А. Волошина, осмыслению его судьбы и основных составляющих его личностного мифа. Тема наиболее отчетливо проступает в рабочих тетрадях летом – осенью 1982 года, когда в цветаевском луче начинают явственно просматриваться волошинские темы, появляется развернутый план еще одной эпохальной работы историософского направления – эссе, а возможно, и монографии о «коктебельском кентавре».
Все поэтические цитаты сверены по современным, наиболее авторитетным изданиям, список которых приводится в Библиографии. Датировки произведений, за исключением особо оговоренных случаев, сохранены в авторской редакции, несмотря на отдельные расхождения с более поздней научной традицией.
Выражаем глубокую признательность вдове ученого Людмиле Александровне Иволгиной, сохранившей и передавшей в работу ту часть архива, которая имела отношение к многолетним изысканиям Мачинского в области литературы; И. Ф. Завьяловой, принимавшей деятельное участие в расшифровке черновых тетрадей и фрагментов рукописей; Е. И. Лубянниковой, любезно предоставившей ряд ценных материалов.
Надежда Паршукова, Елена Романова
…Да поможет мне То, что хочет, чтобы всё было.
Д. А. Мачинский
I. О Пушкине
А. С. Пушкин: от вещего Олега до Медного всадника
Когда возникает необходимость разговора о Пушкине, хочется умолкнуть, ни о чем не рассуждать и просто читать в той или другой последовательности (в зависимости от ракурса темы) его стихи и отрывки, смотря в глаза собеседнику с немым вопросом: «Ты понимаешь, что сейчас говорит через него? А сейчас? А как одно переплетается с другим?» Но так не принято, да на бумаге это и невозможно.
И посему известное речение Аполлона Григорьева «Пушкин – наше всё» обычно произносят с придыханием, восторгом и исключительно в положительном ключе. Присоединяясь к суждению А. Григорьева как к емкой формуле-образу, я, однако, произношу ее с другой интонацией, в которой восторг смешан со священным ужасом и с печалью.
Пушкин действительно наше «почти всё», а наше «всё», если оглянуться на историю… По европейским меркам «нет истории страшней, безумней, чем история России», как позднее сказалось М. Волошину.
Пушкин сам предвосхитил формулу А. Григорьева в стихотворении «Эхо»:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг[3 - Все стихотворные цитаты А. С. Пушкина, за исключением специально оговоренных случаев, приводятся по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом); Текст проверен и примеч. сост. Б. В. Томашевским. 4-е изд. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. Примеч. ред.].
«На всякий звук». Но волей судеб окружали его «звуки» преимущественно российские или всемирные, но преломленные русской душой, природой, историей, государственностью. И не только на «конкретную деву» отзывался он, но и на голос, если хотите, «Вечной женственности», зазвучавший в европейском духовном пространстве на рубеже XVIII–XIX веков и уловленный поэтами сначала там, «за холмом» (вернее – «за бугром»), в Европе. Отзывался он не только на конкретного «зверя» и его «рев», но и на рев «Левиафана», на голос имперской государственности как зарубежной (Наполеон), так и ревущей в русском лесу – отечественной (от Олега до Николая). Недаром «Эхо» датируется тем же 1831 годом, что и проимперские стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
В разные периоды жизни Пушкин то склонялся к атеизму, то в нем пробуждалось глубоко религиозное восприятие мира. Но вне зависимости от этих колебаний вся жизнь поэта проходит под знаком того, что на бытовом уровне называют «суеверием Пушкина», что лучше назвать верой в судьбу, чувством судьбы. Тема некой неуклонной всеопределяющей силы, предначертания коей можно угадать по отдельным «знакам», не оставляла Пушкина никогда, и именно в южный, наиболее «атеистический» период его жизни была написана в 1822 году баллада «Песнь о вещем Олеге», стоящая особняком в его творчестве и до сих пор вызывающая недоумение.
Зрелый Пушкин чуждался классической баллады как жанра, а здесь мы имеем дело с чрезвычайно подробной разработкой широко известного сюжета в классических балладных традициях.
Что привлекло его в этом сюжете? Фигура вещего Олега как краеугольной личности русской истории всегда интересовала Пушкина, однако в балладе «государственные» и «исторические» подробности биографии Олега образуют лишь антураж, а вся суть – во взаимодействии отдельной могучей личности и ее воли с неизбежным предначертанием судьбы.
Не замечал ли ты, читатель, что во второй части баллады, где судьба неумолимо влечет Олега к гибельной встрече с конем и змеей, навязчиво возникает один доминирующий элемент пейзажа, упоминаемый четыре раза в семи строфах и становящийся важнейшим элементом образного строя «Песни»? Это холм-курган. Сначала на кургане пирует Олег с дружиной, потом ему сообщают, что конь его «почил» «на холме крутом», затем сам Олег видит, как «на холме, у брега Днепра, лежат благородные кости», и, наконец, на трупе Олега «князь Игорь и Ольга на холме сидят; дружина пирует у брега». К слову, последнее место явно указывает, что холм равен кургану. Два холма-кургана из трех помещены «у брега». Почему, собственно, кости любимого княжеского коня, который достоин погребения, должны лежать на виду у всех «на холме у брега Днепра», – а брег этот у Киева высок и крут? Или это – вариант погребения? Но суть Пушкин угадал точно даже в историческом плане, и его «холмы-курганы» на крутом берегу точно воспроизводят образ древнерусских «сопок», только не днепровских, а волховских, в древнейшей из которых у Старой Ладоги действительно обнаружено погребение коня VIII века, а две другие носят название «Олеговой могилы». Однако главное – не в историко-археологической интуиции Пушкина, а в его отчетливом знании, что описанное им судьбинное действо – встреча могучего героя с безмерной силой судьбы должна происходить (пользуясь выражением из «Медного всадника») «в вышине», на крутом, высоко вознесенном над берегом реки холме. Представьте зрительный образ действия: высоко на холме над рекой лежат белые кости и череп коня, над ними стоит, наступая на череп ногой, белоголовый Олег – это и есть свершение его неизбежной судьбы.
А теперь обратимся к свидетельству современников поэта о некоторых событиях, произошедших с ним в годы, предшествующие написанию «Песни».
Свидетельство С. А. Соболевского, одного из ближайших друзей Пушкина:
…Я часто слышал от него самого <от Пушкина. – Д. М.> об этом происшествии: он любил рассказывать его в ответ на шутки, возбуждаемые его верою в разные приметы. Сверх того, он в моем присутствии не раз рассказывал об этом именно при тех лицах, которые были у гадальщицы при самом гадании, причем ссылался на них. <…> …считаю нужным присоединить все то, о чем помню положительно <…>. Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться.
Первое предсказание <…> сбылось в тот же вечер; Пушкин, возвратясь домой, нашел совершенно неожиданное письмо от лицейского товарища, который извещал его о высылке карточного долга, забытого Пушкиным. <…>
Такое быстрое исполнение первого предсказания сильно поразило Александра Сергеевича; не менее странно было для него и то, что несколько дней спустя, в театре, его подозвал к себе Алексей Феодорович Орлов <…> и <…> предлагал служить в конной гвардии. <…>
Вскоре после этого Пушкин был отправлен на юг, а оттуда, через четыре года, в Псковскую деревню, что и было вторичною ссылкою. <…> …Я как-то изъявил свое удивление Пушкину о том, что он отстранился от масонства <…>.
«Это все-таки вследствие предсказания о белой голове, – отвечал мне Пушкин. – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство, получили от Адама Вейсгаупта направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt – одно и то же» [ПВС 1998, т. 2: 9–10].
Далее – отрывок из записей разговоров Пушкина, сделанных В. Ф. Щербаковым; они, вероятно, восходят к записям М. П. Погодина, который систематически общался с Пушкиным с 1826 года.
