Звуки тишины

Музыка

Раньше каждый мой день начинался с шума: звонил будильник, в комнату заглядывал кто-то из родителей, дабы убедиться, что я действительно проснулась; на кухне закипал чайник, по тарелкам стучали ложки или вилки, в зависимости от маминого настроения. Если она просыпалась в благостном расположении духа, то готовила омлеты с начинкой или жарила быстрые блинчики, а если на неё нападала утренняя мрачность и меланхолия, то семья довольствовалась скромной овсяной кашей. Застилая постель, я слышала и другое: тихие разговоры, плеск льющейся воды в ванной, причём всегда было понятно, кто умывается – папа включал воду скромно, тонкой струйкой и что-то напевал себе под нос или просто разговаривал с отражением в зеркале; мама же выкручивала кран почти полностью, чтобы умыться поскорее, и тут же убегала к большому зеркалу в коридоре, чтобы уложить волосы и накраситься. Слышала я и шарканье старых бабушкиных тапочек по деревянному полу, суховатый голос с неразборчивой речью, щелчки в замочных скважинах. После появлялись и звуки с улицы из раскрытого окна – это значило, что бабушка добралась до кухни и ей снова кажется, что после готовки там душно. Тогда-то я и выходила из своей комнаты уже собранная и занимала свой пост в ванной, по дороге обязательно приветствуя того, кто попадался на пути, включая тихую черепаху, непременно застывшую посреди коридора удивляясь неминуемой утренней человеческой суете.

Теперь же, когда черепаха давно похоронена в маленькой коробке в дальнем углу загородного участка, о бабушке напоминает пожелтевшая фотография в массивной рамке, а родители появляются в городе не чаще пары раз в год, моё утро совсем другое. В нём есть всё, что и раньше, почти, – те же неживые звуки, только нет никаких голосов. Их заменяет музыка. Я включаю её тут же, сразу после звонка будильника. Мне нравится заполнять пространство вокруг этой нематериальной субстанцией, стоять перед зеркалом в ванной и открывать рот синхронно со словами, льющимися из колонок. Звук собственного голоса давно забылся.

Странно.

Хорошо представляется голос отца, зовущий меня к обеду, и шершавый шёпот мамы, угрюмо читающий бессмысленную книгу в больничной палате, даже бабушкины причитания о моих разбитых коленках звучат в голове так, будто бы не заперты в ней, а высыпались наружу. Поэтому музыка – спасает. Под неё я могу тихо грустить или веселиться, завтракать на скорую руку, или читать, растягивая удовольствие на весь долгий тёмный вечер. В ней – всё, чего мне иногда так не хватает: настоящей жизни, живого выражения чувств. Нет, даже не живого, а звукового. Хотелось бы, чтобы чувства и мысли звучали, а не пробегали символами на бумаге или жестами, сложенными из пальцев.

Я не могу говорить.

Давно.

И, возможно, это навсегда.

Тёмное, густое утро запоздало напомнило о том, что пора бы уже земле укрыться снегом в преддверии грядущей зимы. Конец ноября – самое мрачное время, глухое и тесное. Я с тоской зажгла свет в спальне, имитируя солнце, чтобы поскорее проснуться и ощутить хоть какую-нибудь бодрость в теле. Суббота. Законный выходной – вроде бы долгожданный, но совершенно пустой и непонятный.

Заиграла привычная музыка, наполняя моё скромное жилище звуками, и на душе сразу стало чуть легче. Пританцовывая, я добралась до ванной и добавила немного шума струёй тёплой чистой воды. Следом в прекрасную какофонию, заполняющую всю мою жизнь, вписался закипающий чайник и скворчащие на сковороде яйца.

Стоило только устроиться за столом с вилкой в руке, как в дверь настойчиво позвонили: трень, трень-трень-трень, трень. Наш позывной! В это утро меня решил навестить самый замечательный и добрый друг на свете – Сорин . Мы познакомились так давно, что вспоминать страшно. Старшая школа, колледж – всё это пройдено бок о бок. Он был первым моим настоящим другом и человеком, который решился сблизиться с той, которая ни слова не говорит. За эти годы у нас сложилась собственная система общения, слепленная из языка жестов, разных звуковых сигналов и выражений лиц, а ещё – музыки.

– Николетта! – крикнул Сорин, врываясь в квартиру такой же шумный и улыбчивый, как и всегда.

Его крепкие объятия напомнили мне, как я соскучилась: он только вчера вернулся из длительной командировки и, конечно же, сразу помчался туда, где ждали больше всего. Я бы с радостью ответила ему словами, но вместо этого лишь крепче прижалась к широкой груди, горячей и пышущей силой.

– Сколько всего мне нужно тебе рассказать! – продолжал громко вещать Сорин раздеваясь. – Да! Кстати! Я же привёз подарки!

С этими словами он вручил мне большой пакет, внутри которого нашлись немецкие шоколадные конфеты и ещё какая-то мелочь в небольших коробочках: наверняка пополнение моей коллекции. Сколько себя помню, собирала стеклянные фигурки всего на свете по непонятной причине. А Сорин, когда узнал об этом, принялся возить мне особенные подарки из тех мест, где бывал. Благодарностью послужило крепкое рукопожатие и лучезарная улыбка. Я знала, что она такая – смотреть на этого прекрасного молодого мужчину не слишком высокого роста, с вечно лохматыми чёрными волосами и тёмно-карими глазами, было и приятно, и радостно. Для меня он был настоящим солнцем – светил всегда и везде, даже если находился далеко.

Пока Сорин устраивался за столом, а я наливала ему свежий чай, мне невольно вспомнилось, как мы познакомились. Это случилось в последний год перед старшими классами, мне уже приходилось изъясняться знаками, а мой будущий друг перевёлся в школу из соседнего города в связи с переездом. Как-то так вышло, что наши парты оказались рядом. Он вечно забывал то карандаш, то ручку, а у меня обязательно находились запасные. В классе тогда мало кто общался со мной – было сложно подстроиться под новые условия, да и я почти замкнулась в себе, но Сорин… Магическим образом он всегда появлялся рядом, изучал меня издалека и провожал до дома: сначала незаметно, а потом уже в открытую, и не принимал никаких возражений, делая вид, что не понимает моих жестов и сурового выражения лица. Так и подружились – и жили рядом.

– Нико, как ты тут без меня? – деловито осведомился Сорин, забирая половину яичницы.

Я только плечами пожала: кто же знает, как? Работала, ходила на курсы повышения квалификации и сидела дома. Погода не располагала к прогулкам.

– Конечно! Если бы я не уехал, то обязательно вытащил бы свою милую домоседку на променад, – улыбнулся он. – Ты без меня совсем зачахнешь, дорогая. Так нельзя.

Опустив голову, я сделала вид, что увлечена завтраком. Сорин каждый раз подначивал меня по поводу тихой затворнической жизни, которую я вела. Он всё пытался победить мои комплексы и страхи, касающиеся невозможности говорить, но пока – безуспешно. Дома, одна, я чувствовала себя в полной безопасности, а в местах, где много людей – было слишком страшно и тревожно, особенно если попадала туда без друга. В какой-то момент он заменил мне семью, заменил вообще всех. Наши отношения казались мне более близкими, чем с родителями. Мама иногда, когда звонила, высказывала своё беспокойство по поводу нашей дружбы – она просто не представляла, что мужчина и женщина могут не испытывать друг к другу никаких иных чувств, кроме как большой привязанности, уважения и тепла.

– Эй, Нико… Ты чего? – тихо позвал Сорин. – Если не хочешь, можешь никуда не ходить. Я же знаю, что тебе тяжело. Но столько лет… Твоя жизнь проходит, и мне так больно смотреть, как ты не заполняешь её ничем, кроме работы… И…

– И тебя, – ответила я ему жестом. На мгновение мне показалось, что он хочет что-то сказать, поэтому, набравшись смелости, спросила. – Есть какие-то новости?

– Если честно, да… Я решил сделать предложение Катерине. Как думаешь, она согласится?

Я опешила от этих слов. Сорин давно встречался с Катериной, они были удивительно гармоничной парой, но мне казалось, что до свадьбы ещё так далеко, ведь мы все довольно молоды. С удивлением обнаружила, что мне немного горько оттого, что самый близкий человек теперь станет чуть дальше. Как жаль, что жизнь идёт вперёд и меняется. Вот бы всегда всё было так, как сейчас, как год назад. Но, тем не менее, я кивнула и улыбнулась. А чуть позже добавила уже руками:

– Конечно, согласится. Вы такая чудесная пара. Думаю, она давно ждала твоего предложения.

Но, кажется, Сорин мне не очень-то поверил. Он улыбнулся как-то грустно и даже с лёгким укором, и я почувствовала себя виноватой в том, что не сказала всё честно, но расстраивать его не хотелось. Наверное, каждому человеку хотелось бы найти свою пару, полюбить и получить в ответ взаимность. Только вот для меня взаимность между Катериной и Сорином значила одно – личное забвение и одиночество.

Я действительно вела закрытый образ жизни, чуралась людей и никак не могла смириться с тем, что приходилось общаться жестами. Может быть, если бы я родилась такой, то было бы гораздо легче – никаких воспоминаний и сравнений с прошлым. Одно время родители искали психологов и психотерапевтов, чтобы они проработали со мной травму – время и деньги оказались потрачены впустую. Все специалисты в один голос утверждали, что я вполне могу говорить, стоит только захотеть. Но сигнал к речевому центру одним желанием не посылался.

Шок работает по-разному, кто-то замыкается в себе, кто-то сходит с ума, кто-то боится темноты или пугается животных, транспорта… Я же перестала говорить, могла открывать рот, пытаясь что-то сказать, но звуки словно натыкались на невидимую стену, подобно трубе, раструб которой заткнули тряпкой. Тот день мне помнился очень хорошо. И сейчас, после слов Сорина, возник перед глазами во всей своей чёткости.

Мне было пятнадцать, я возвращалась домой после дополнительных занятий в школе. Обычный уже почти летний день, тёплый ветер, высокое голубое небо, шелест травы, крики птиц, голоса прохожих, выкрики рабочих, позвякивания колокольчиков на дверях магазинов, шорох шин… Я помнила эти звуки так долго и точно, словно это было моим заданием на оценку. Потому что после них случилась она – страшная, мёртвая тишина. Мой небольшой двор, родной и уютный, тихий, замкнутый стенами невысоких домов, встретил и порадовал гомоном ребятишек в песочнице и возгласами бабушек, следящих за ними. Я сделала бодрый шаг вперёд, занесла ногу над тропинкой, проложенной между кустами сирени – и всё.

Дальше – глухой удар и последовавшие за ним дикие крики, визги и что-то ещё, туманное, непонятное. Передо мной лежало тело. Молчаливое. Уже неживое. Потом, когда я пыталась вспомнить этот день, не могла отделаться от ассоциации, будто кто-то бросил собакам мясо. Тошнотворные мысли, противные сами по себе и изувеченные моим нечеловеческим отношением к трагедии. Тогда я остановилась с поднятой ногой и ошалело смотрела на мужчину, решившего сделать этот день своим последним. Почему? Зачем?

Сначала я кричала от ужаса. Потом отчаянно звала на помощь, но меня словно никто не слышал. Может, так действительно и было? Никто не откликнулся. Не подошёл. Весь мир замкнулся вокруг меня и этого безжизненного тела. Когда рядом появились другие люди, живые, я не могла сказать ни слова. Открывала рот и закрывала обратно, совсем как рыба в аквариуме. После этого события мне не снились кошмары, я даже не боялась ходить той же дорогой, но больше не сказала ни слова. До сих пор. Они оказались ненужными, бессмысленными и лишними. Зачем говорить, если тебя всё равно не слышат? Может быть, тот человек и решился на последний шаг именно потому, что его не услышали?

– Нико? – Сорин помахал перед моим лицом широкой ладонью. – Ты чего?

Я снова пожала плечами. Объяснять ему ход своих мыслей не было бессмысленным, но портить только-только начавшийся день не хотелось.

– Зря я тебе сказал, наверное. Ты ведь теперь будешь переживать… Да я и сам, если честно… Хочу и боюсь перемен. Но жизнь не стоит на месте, Нико… И тебе бы тоже стоило что-то изменить. Плевать, что ты не можешь говорить. Это вообще никак не влияет на тебя, как на личность. И не пытайся мне возразить! Я же всё-всё знаю… И даже то, что ты собираешься сейчас активно протестовать, отстаивать своё право на тихую замкнутую жизнь. Только я твой друг. И возражаю! Моя подруга Николетта – весёлая, добрая, открытая и чудесная девушка. Это просто преступление – скрывать себя от мира.

Мне не оставалось ничего другого, как встать и отойти к окну, старательно делая вид, будто я что-то вижу за стеклом. Сорин был прав: он так хорошо меня знал, что мог бы угадать ответ на любой вопрос, предсказать и действия, и поступки, и даже мысли. На самом деле, он – тот самый провожатый, рядом с которым мне всегда было легко и просто идти по миру. Одна я так никогда не смогла бы.

– Эй… – Сорин тихо подошёл ко мне и положил ладонь на плечо. – Я не хотел читать тебе нотации, но ты же знаешь, что действительно нужно быть смелее и самостоятельнее. Нужно учиться жить без моего постоянного присутствия. И, кстати, это работает в обе стороны. Мне тоже стоило бы попробовать не быть твоим хвостиком и не ждать постоянных советов и подсказок.

Я чуть повернулась к нему и медленно объяснила на пальцах:

– Если сделать так, как ты говоришь, то наша дружба разрушится.

– Ни в коем случае! – горячо возразил он, заглядывая мне в глаза. – Она просто перейдёт на новый уровень!

Что тут можно было сказать? Объяснить, что мне не нужен новый уровень, что всё и так хорошо. Но разве могла я мешать счастью своего лучшего друга? Сорин – словно брат, о таких отношениях, как у нас с ним, раньше писали в книгах.

– А меня в новый отдел на работе перевели, – объяснилась я с ним быстро и испугалась, что он не успел понять.

– Правда? Это же здорово! И зарплату подняли?

Слабо кивнув, я вернулась к столу, чтобы убрать посуду и скрыть вдруг возникшую неловкость. Как-то враз стало неясно, что делать дальше, как себя вести и как продолжать этот день. Пока Сорин не собирался становиться женихом Катерины, мы могли и забраться под один плед на диван, чтобы посмотреть сериал, да и обняться при встрече и расставании. Сейчас же мне показалось кощунственным проявлять столь интимные жесты по отношению к нему.

Атмосфера незаметно, но менялась, даже несмотря на то, что за окном стремительно светлело и день обещал быть не таким серым, как обычно в ноябре.

– Может, прогуляемся? – совсем тихо обратился ко мне Сорин, непривычно печальным голосом, который я еле разобрала из-за музыки, которую так и не выключила.

Покачав головой в ответ, пренебрегая развёрнутым ответом, я спряталась от его пронзительного взгляда в комнате. Со стороны можно было бы подумать, будто это проявление ревности или зависти, или даже собственничества. Наверняка и эти чувства были в составе того, что заполняло моё сердце. Я боялась перемен, боялась одиночества и не хотела в этом признаваться.

– Ну раз так… Давай тогда просто посидим вместе, может, посмотрим что-нибудь… Нико… Я же к тебе приехал почти сразу, как вернулся.

Я молчала, старательно делая вид, что рассматриваю что-то за окном, хотя смотреть там было не на что: обычный пустой двор, слякотный и промозглый.

– Думаешь, мне не тревожно и не страшно? – Сорин тихо подошёл ко мне и остановился близко-близко, так, что я чувствовала его дыхание рядом. – Когда ты встречаешь кого-то, с кем хочешь быть всегда, когда чувствуешь трепет любви в сердце, становится не просто страшно, а даже жутко. Ведь любовь – это ответственность. Тебя ведь я тоже люблю, Нико… Мне кажется, что ты моя сестра, за которую я буду отвечать перед Высшими силами. Да что ж это!… – он тяжело вздохнул. – Чувство такое, будто нужно сделать выбор. А я не хочу. Дружба ведь всё понимает, правда? А любовь – прощает? Да?

Опустив голову, я думала над его словами. Было в них что-то правильное, очень точное и в то же время – обидное. Потому что я не хотела этой правды, не хотела будущего и своей ответственности за всё. Но пришлось кивнуть.

До самого обеда мы просидели вместе на диване, завернувшись в большой вязаный плед, местами протёртый, доставшийся от бабушки Сорина в первые годы нашей дружбы. Он рассказывал о поездке, а я даже не слушала, выхватывая некоторые слова и названия и изредка подавая знаки. Теперь-то я понимала слова матери о странных отношениях между мной и другом. Кто бы мог поверить, что за столько лет, проведённых бок о бок друг с другом, мы ни разу не подумали ни о чём более серьёзном, чем простые объятия. И мне так не хотелось лишаться и их.

Голоса

Рабочие будни, как и всегда в это неспокойное, почти предпраздничное время, наполнялись многоголосьем. И начиналась эта человеческая какофония сразу, как только я попадала в общественный транспорт. В плохую погоду, когда валил мокрый снег или свистел ветер, до работы я добиралась автобусами: сначала садилась в первый попавшийся, проезжала пару остановок, а дальше пересаживалась на следующий, чтобы спустя минут пятнадцать выскочить в сотне метров от больших широких дверей старого дома, на первом этаже которого располагался офис. И уже в первом, зачастую полупустом автобусе, со всех сторон в меня летели голоса: кто-то угрюмо переговаривался между собой, сетуя на вялость, недосып или бессонницу; с центральной площадки раздавался неутомимый смех школьников, то ли опаздывающих в школу, то ли, наоборот, пытающихся попасть туда раньше других; почти каждый раз мне встречался темноволосый парень с длинной косой чёлкой, самозабвенно подпевающий музыке в наушниках. Иногда мерный гул, обозначающий утро, разрезал голос из динамиков, объявляющий остановку, и тогда я словно просыпалась, поглядывала через пассажиров в окно и проворно выбегала на промозглую улицу. Изо дня в день, всю осень, и зиму, и весну, и даже лето.

А в офисе, после другого автобуса, чаще всего – молчаливого, меня ждало каждодневное испытание, которое, однако, начиналось вполне дружелюбно с приветствия охранника.

И в этот слишком холодный понедельник всё складывалось, как и обычно.

– Доброе утро, – отозвался со своего законного места представитель охранного бюро, облачённый в форменный чёрный костюм.

Я кивнула ему в ответ и улыбнулась: за те пару лет, что он здесь работает, уже привык к этому моему молчаливому жесту. Скинув пальто в раздевалке и переобувшись в удобные лёгкие полутуфли, я вышла в коридор, стараясь поскорее добраться до рабочего места. Обозначенная на прошлой неделе перестановка кадров меня и обрадовала, и испугала, а ещё именно она вызвала бурю негодования в соседнем отделе. И немного повоевав, эта самая буря ушла на выходные, обещая вернуться с новыми силами.

Мой стол, приютившийся около окна, был так же чист, каким я его оставила в пятницу. Быстро включила компьютер и погрузилась в чтение документов, во всяком случае, попыталась сделать вид, что крайне занята. В таких случаях меня тревожили только по важным вопросам, казалось, что коллеги думали, будто я не могу слышать, а не говорить. Сквозь шелест бумаг и поскрипывание ручки, можно было разобрать лёгкое перешёптывание в противоположном углу комнаты. Как только оно оборвалось, раздались нерешительные шаги, затихшие около моего стола. Я подняла голову и увидела свою непосредственную начальницу: милую даму лет пятидесяти с классическим каре, окрашенным в ядовитый чёрный цвет. Она улыбнулась, сдобрив несколько страдальческое выражение лица явно читающимся извинением.

– Николетта, доброе утро!

Я кивнула в ответ и выжидающе посмотрела на неё.

– Твой перевод утвердили… – она чуть замялась, видимо, подбирая слова, отвела взгляд, вздохнула. – Мы можем помочь тебе перенести вещи. Если ты переживаешь что… Что тебе будет нелегко наладить контакт с ребятами… Там новый руководитель отдела пришёл, всё утро наводит порядок, – голос её стал тише, – по виду довольно неплохой парень. Приблизительно твоего возраста! Ну ведь в самом деле – с твоей квалификацией надо расти, а не сидеть тут с нами…

Что я могла сказать, если бы могла говорить? Что вовсе не хотела карьерного роста? Как они себе представляли меня, работающей с клиентами напрямую, не в переписке? В соседнем отделе будет трудно, нагрузка больше и новые люди, с которыми я пересекалась только по дороге на обед или сталкивалась в коридоре. Конечно, они знали о моей особенности, но одно дело знать об этом, а совершенно другое – постоянно взаимодействовать с молчаливым человеком. Я вздохнула и отложила бумаги, быстро написав на листочке вопрос:

“Что нужно делать?”

– Мы сейчас принесём коробки, переложишь туда то, что тебе нужно, а компьютер и прочее уже настроили на новом месте. Можешь забрать своё кресло, оно гораздо удобнее местного, – она пыталась подбодрить меня, но затея эта была пустой и ненужной.

Наверное, я надеялась, что перевод так и останется формальным. Но, увы. С содроганием сердца пыталась представить, как окажусь в фактически новом коллективе, буду вынуждена заново выстраивать коммуникацию… А потом ещё и Дорина обязательно снова устроит что-то наподобие скандала. Эта шумная, амбициозная девушка считает, будто каждый человек на планете пытается занять её место. Каждая женщина – соперница, каждый мужчина – подлец. Вместо того чтобы радоваться повышению – а ведь ей досталось моё место, она слишком громким, резким голосом возмущалась переводу, аргументируя свою позицию тем, что имеет квалификацию, соответствующую той должности. Хотя все мы знали – это не так.

В общем, ближе к обеду, я вместе со своими скромными рабочими пожитками оказалась в соседней комнате, зажатая между двумя массивными столами, за которыми восседали умудрённые рабочим опытом не совсем уже молодые люди, постарше меня лет на десять. Они угрюмо взирали на мои перемещения и суету, продолжая неспешно работать.

Наверное, день бы так и закончился, не дав печали и страху расползтись по телу, если бы не появился Петша. Мой новый непосредственный руководитель. Мужчина молодой, амбициозный и грубоватый. Он как вихрь влетел в комнату вместе с морозным воздухом. Его светлые волосы, уложенные по последней моде чуть набок, едва заметно взъерошились, а серо-голубые глаза метали громы и молнии, напоминая иллюстрации в детской книге со скандинавскими мифами. Все разом притихли, а мне захотелось провалиться сквозь пол прямиком в подвал и никогда оттуда не вылезать. Правда, причина столь грозного настроения начальника пока была более чем неясна.

– Доброго дня! – почти крикнул Петша. – Безобразие с договорами, о котором мы разговаривали вчера, продолжается! Пожалуй, придётся ввести трёхступенчатую проверку! Краснеть за свой отдел у меня больше нет никакого желания, – громыхал он, бросая пальто на единственный свободный стул у окна. – После обеда попрошу подойти ко мне тех, кто готовил последний договор. Будем разбираться!

С этими словами он уселся в рабочее кресло и шумно выдохнул, включая компьютер. Я старалась лишний раз не дышать и вообще не показывать, что существую. Но манёвр не удался: когда все крайне дружно покидали помещение, направляясь обедать, я чуть замешкалась от неожиданности, и уже в дверях была остановлена довольно громким окриком. И почему Петша не мог говорить ровно и тихо? Что за манера – кричать?

Обернувшись, я столкнулась с раздражённым взглядом, полным презрения и негодования.

– Вы! – указал он на меня пальцем. – Подойдите-ка! Николетта, кажется? Вы теперь работаете с нами, так почему не представились?

Я молча посмотрела на него и не нашла ничего лучше, как пожать плечами. Лицо Петшы вспыхнуло и налилось краской.

– Вы язык проглотили? Я что? Такой страшный или?

Метнувшись к своему столу, я быстро написала на бумаге объяснение, что, мол, перевелась к вам из соседнего отдела, может, запамятовали. А молчу потому, что говорить не могу. Петша почти вырвал у меня из рук листок, быстро пробежался по нему взглядом и с трудом подавил тяжёлый вздох.

– Я думал, руководство шутило. Вас ещё нам не хватало… С клиентами как будете общаться? Письма писать? Не понимаю, что с вами делать. И зачем вообще все эти кадровые перестановки. Ну, чего смотрите? – возмутился он моему взгляду. – Обед скоро кончится, вообще-то!

Ничего не ответив, я вышла в коридор, едва сдерживая свои чувства: хотелось не плакать, но кричать, высказать всё, что думалось во время разговора. Неужели Петша считал, что мне очень хотелось работать вместе с ним? В том отделе, где общение с людьми – приоритет. Ужасная, крайне несправедливая насмешка судьбы, больше похожая на плевок в лицо. Испещрив мелкими шагами половину коридора, я так и не собралась пойти обедать. Потом. Дома. В звенящей тишине.

Продолжение рабочего дня напоминало осаду города, в ополчении которого нет ни одного бойца. Нестерпимо требовалось сдаться на милость тем, кто кидал на меня то насмешливые, то сочувственные взгляды. Но, встречая злобный взгляд Петшы, я обретала силы к борьбе и стойко держалась.