– Допустим, ты действительно столкнулась с чем-то невероятным, – произнес он вслух, – допустим. Но какого оно рода? И есть ли хоть какая-то связь между этими полетами в Латинскую Америку и твоей смертью?
Он включил компьютер и вывел на монитор карту Бразилии. Страна величиной с двадцать пять Франций отделена от Мексики Боливией. Где находится Манаус, полицейский точно не знал, но, запросив информацию о городе, выяснил, что расположен тот на северо-западе Бразилии и является столицей штата Амазонас.
После этого комиссар выяснил в Википедии, что Манаус стоит на слиянии рек Рио-Негро и Солимоэнс, как раз в том месте, где эти реки, встречаясь, образуют Амазонку. Огромный город с почти двумя миллионами населения долго жил только за счет экспорта каучука, который добывали в амазонских лесах, но сейчас он вполне современный: оживленное движение, множество предприятий, «Макдоналдсы» и супермаркеты, большой грузовой порт. Лакомый кусочек для туристов.
Выйдя из Википедии, Шарко потер глаза: горят, ну и ладно. Комиссара задело за живое, ему хотелось разобраться до конца, найти что-то, что позволит ему сделать хоть какие-нибудь выводы из своих рассуждений. Скорее всего, сегодня тоже предстоит бессонная ночь.
Он перешел ко второй стопке – той, которой Робийяр еще не успел коснуться. Снова выписки из счетов, суммы, суммы, суммы… Он быстро пробега?л глазами по столбцам цифр – ничего конкретного. Получение денег по вкладу, какие-то расходы… Еще лист, еще… И вдруг – строка, удержавшая его взгляд, привлекшая внимание: для того чтобы снять деньги, Ева Лутц воспользовалась карточкой во французской деревушке под названием Монтемон. Савойя… Она сняла двести евро в субботу 28 августа 2010 года, вечером. Вот, напечатано: в 21.34.
На следующий день после встречи с Грегори Царно.
Полицейский откинулся в кресле, пригладил назад волосы. Стало быть, сразу после Вивонна Ева Лутц метнулась в Альпы. Это больше семисот километров. А что, если студентка за чем-то охотилась? Какой такой ветер гнал ее из городов Латинской Америки к самым высоким горам Европы в то самое время, когда ей было положено, сидя за письменным столом, прилежно изучать правшей и левшей? Почему обычное исследование проблем латерализации привело Еву к необходимости столько путешествовать, а может быть, и к ужасной смерти?
С чего бы это вдруг чисто научная работа заставила ее взять курс на убийц и приблизиться вплотную к подонку Царно? И зачем ей после этого надо было возвращаться в Бразилию?
Царно… Самый ненавистный комиссару человек в мире… В связи с расследованием у него появилась возможность встретиться с ним лицом к лицу. Этого он и хотел. Чтобы разобраться с ним самому, в одиночку.
Шарко сжал челюсти, как бы нечаянно уронил выписку из банковского счета на пол и носком ботинка задвинул листок бумаги под ящик на колесиках.
11
Небо казалось траурным.
Когда автомобиль с лилльским номером добрался до города Вивонна, там шел дождь. Впрочем, этот черный, как стая мух, дождь бил в ветровое стекло «Пежо-206» уже добрые два десятка километров, и казалось, этому нет ни конца ни края.
За время пути Люси остановилась только один раз – чтобы глотнуть на заправке какого-то кислого кофе и сгрызть печенье. Она ехала всю ночь и весь день и думала о материнской исповеди. На самом деле истории с семейным проклятием нагнали-таки на нее страху.
Она посмотрела на часы. Ровно в четыре пополудни на муниципальном кладбище Рюффиньи, в десяти километрах от Пуатье, зароют в землю эту сволочь. В том самом городе, где Царно прожил большую часть своей жизни простым рабочим. Люси хотела видеть, как гроб скроется в черной яме, ей было необходимо видеть, как похоронят подонка, жизненно необходимо. А если мать этого не понимает, тем хуже для нее.
Раньше Люси нужны были ответы на вопросы. Но случилось то, что случилось, – там, за стенами с колючей проволокой сверху, за стенами гнетуще серого цвета, которые вот прямо сейчас встают перед ней. В сверхсовременной тюрьме, где Грегори Царно приговорил себя к смерти и казнил.
Вивонн.
Майор Кашмарек верен себе, он все предусмотрел, все сделал как нельзя лучше. После того как Люси предъявила в проходной удостоверение и сдала ключи, мобильник и бумажник с документами, охранник показал ей, как пройти в особое крыло здания, где находится тюремная психиатрическая служба, главные цели которой – выявление всяческих отклонений в психике и оперативная медико-психологическая помощь наиболее уязвимым с этой точки зрения заключенным. Надо сказать, что за последние несколько лет тюрьмы Франции превратились в настоящие рассадники душевных болезней.
Люси молча шла по коридору, в который выходили двери одиночных камер – чистеньких, современных. В каждой по арестанту – либо валяющемуся на постели, либо сидящему на идеально вымытом линолеуме. Для места, где царит безумие, обстановка скорее спокойная, самое большее, что можно услышать, – шепот или храп. Она шла, а ее мерили из-за решеток отупевшими взглядами: кому-то из заключенных не лень оказалось дотащиться до двери, чтобы посмотреть на нее и вспомнить, как выглядит женщина. Неприятные шепотки за спиной, кажется, бранные слова, языки, облизывающие потрескавшиеся от нейролептиков губы… Люси старалась выдержать эти взгляды, эти слова – пока еще хватало сил. Тот, кто похитил ее ребенка, кто сеял зло, был той же породы, что эти. В чем бы ни состояли их преступления, каковы бы ни были обстоятельства их ареста, все они были одинаково ей противны. Отвратительны. Мерзки. Все без исключения должны гореть в аду.
Она резко остановилась перед пустой камерой. Сердце в груди сжалось. Она медленно подошла к двери, взялась за ледяные прутья решетки. В реальности нарисованный Царно перевернутый пейзаж бил по нервам еще сильнее, чем на фотографии. Настоящая многоцветная фреска, не меньше полутора метров в ширину, исполненная с ювелирной точностью. Море, вспененные волны, солнце… Люси в первый раз пришло в голову: а вдруг этот мерзавец дошел в своей извращенности до того, что изобразил пляж в Сабль-д’Олон? Охранник вставил ключ в замочную скважину находившейся прямо перед ней тяжелой двери.
– Доктор позволил ему дорисовать это до конца. Сроду никто из нас такого не видел! Представляете, он даже головы не наклонял, чтобы рисовать вверх ногами! Со стороны все выглядело так, будто он рисует нормально… Тут скоро сделают ремонт и все закрасят, станет, как было до него. Нам хочется забыть Царно – и поскорее.
Охранник подождал. Люси молчала и стояла неподвижно.
– Так вы пойдете дальше, мадам?
Люси еще несколько минут смотрела на пустую кровать, чистый, как в больнице, пол. Как легко представить себе здесь Царно – похожего на зверя громилу с маленькими черными глазками садиста. Как легко представить себе его орудующим фломастерами, смеющимся или развлекающимся на этих нескольких квадратных метрах.
– Он часто плакал? Грегори Царно часто плакал?
– Не знаю, мадам. А почему вы об этом спрашиваете?
– Просто так.
Люси медленно пошла дальше.
Переход в административное крыло, лязганье предохранительных затворов при входе и выходе. Лязганье, от которого вздрагиваешь, отзвуки которого передаются все дальше и дальше по бесконечным коридорам, затухая перед анфиладой кабинетов. Все кабинеты одинаковые, в последнем, доверху загроможденном бумагами, разместился Франсис Дюветт, один из психиатров, отвечающих за душевное здоровье арестантов. Лысый, бледный человек лет сорока, с впалыми щеками, в нескладно сидящем халате. Поздоровавшись, доктор предложил Люси кресло.
– Мы никогда не встречались, мадемуазель Энебель, и прежде всего я должен сказать вам, что вовсе не стремлюсь снять с моего пациента ответственность за совершенное им. Но Грегори Царно страдал психическим заболеванием, и мой долг состоял в том, чтобы разобраться в причинах этого заболевания.
Люси нервно одернула полы жакета. До того как случилось несчастье, она преклонялась перед тюремными психиатрами, психологами, врачами, которые посвящали свою жизнь облегчению чужой участи и, возможно, были в куда большей степени узниками, чем их пациенты. Но сегодня смотрела на вещи иначе: она предпочла бы, чтобы этого типа, который сейчас сидит перед ней, и вовсе не существовало.
– Какого же рода заболеванием он, как вы говорите, страдал?
– Его состояние больше всего напоминало состояние шизофреника в фазе, сопровождающейся бредом. Яркие видения, внезапные приступы ярости, неуправляемость, которая способна довести до самого плохого исхода. Видимо, из-за всего этого Царно и покончил жизнь самоубийством. Он слишком остро чувствовал свой недуг и часто жаловался на невыносимые головные боли.
– То есть Царно был шизофреником?
– Нет, не думаю, и это, пожалуй, самое странное. У него не отмечалось характерной для шизофрении деперсонализации, которая создает у больного ощущение, что он раздваивается, дробится на части. У него не было галлюцинаций, то есть он не видел несуществующих персонажей как реальных. В диагнозе, поставленном ему мной, нет слова «шизофрения», речь скорее о регулярно повторяющихся приступах бреда. И несмотря ни на что, я убежден, что его способность «видеть мир вверх тормашками» вполне реальна, это никакая не галлюцинация. Его рисунки слишком проработаны для галлюцинации, слишком тщательно отделаны. Попробуйте сами нарисовать хотя бы одно дерево вверх корнями – сразу поймете, как это трудно.
– Но если это не галлюцинации, то что? Объясните, пожалуйста.
– Не знаю. Насколько мне известно, подобные симптомы в медицинской литературе не описаны. Надо было сделать МРТ, то есть магнитно-резонансную томограмму его мозга в процессе деятельности, – может быть, исследование показало бы реальную органическую дисфункцию в области зрительной коры или хиазмы, места, где правый и левый зрительные нервы, сливаясь у основания черепа, образуют зрительный перекрест. Неврологи уже сталкивались с такой проблемой, как гемианопсия – выпадение части поля зрения каждого глаза, человек, страдающий этим недугом, видит от каждой картинки, например, только половину или четверть, но симптомы, подобные тем, какие наблюдались у Царно, повторяю, нигде не описаны.
– А как со вскрытием?
– Его, к моему величайшему сожалению, не делали. Констатировано самоубийство, ни у кого никаких сомнений, а правила в тюрьме, знаете ли, несколько отличаются от обычных. Царно был приговорен к тридцати годам, из них двадцать пять – особо строгого режима. И вот его нет. Что же до его приемных родителей… они не потребовали расследования причин смерти.
Доктор взял листок бумаги и начал рисовать.
– Глаз работает как линза. Предмет, который человек видит в реальном мире, на сетчатке оказывается перевернутым. И вот тогда в игру вступает мозг, а именно – зрительная кора, которая и восстанавливает правильное положение, то, что определяется силой тяжести. Так вот, вполне можно предположить, что чуть больше года назад работа этой зоны мозга у Царно начала мало-помалу разлаживаться и дело кончилось настоящей неврологической дисфункцией.
– Следовательно, все это началось еще до того, как он сорвал зло на моих детях?
– Да, именно так. Он говорил, что начал рисовать все вверх дном еще на бумаге – до того, как совершить преступление. Только, видите ли, лист бумаги можно перевернуть, и все будет выглядеть нормально, ну и поди знай, говорит пациент правду или лжет. Но как бы там ни было, эти приступы особенно часто и неуклонно повторялись у Царно в последние недели.
– А скажите, эти перевернутые изображения… они могли быть так или иначе связаны с его жестокостью? С насильственными действиями, которые он совершал?
Дюветт, похоже, взвешивал каждое слово, перед тем как его произнести.
– Думаю, вам, как и мне, известно прошлое Грегори Царно. Его воспитывали любящие приемные родители, католики. Детство у мальчика было самое что ни на есть нормальное. Учился он средне, но был спокойным ребенком, не шалил, не хулиганил, не бузил. Ребенком Царно почти не дрался, консультации у психиатров в анамнезе не значатся. Да скорее всего, никто его и не задирал – такого здоровяка: в тринадцать лет росту в нем было уже сто восемьдесят сантиметров, и он от природы был очень силен. Поскольку мать оставила его в роддоме, и имя ее неизвестно, я даже не пытался отыскать анамнезы его биологических родителей. Это белое пятно в его карте. Вообще, все, что нам известно об особенностях Царно с медицинской точки зрения, – непереносимость лактозы: стоило ему выпить каплю молока, у него начинались безудержная рвота и диарея. Иногда другие заключенные развлекались тем, что подливали немножко молока в его пищу, им доставляло удовольствие видеть, как он мучается.
– Вот уж что волнует меня меньше всего на свете, так это его мучения!
От напряжения Люси до синяков исщипала себе ноги. Все это из-за царящей здесь атмосферы безумия и смерти. Она ведь тоже интересовалась прошлым убийцы своей дочери. Родился 4 января 1958 года в Реймсе у женщины, пожелавшей остаться неизвестной, был усыновлен семейной парой из того же города, верующими тридцатилетними людьми. Все они вскоре перебрались в Пуату, поскольку приемного отца Царно перевели туда по службе. Когда Царно подрос, он устроился рабочим на местную фабрику по производству ящиков для льда. Никаких проблем у него не было, работал нормально, не прогуливал, люди оценивали его положительно, и так продолжалось до тех пор, пока он не совершил непоправимое.
Едва не прокусив себе щеку, Люси вернулась к настоящему. Стоило ей подумать о безоблачном прошлом убийцы своей дочери, самообладание ей отказывало. И так каждый раз. Она не хотела знать ничего, что могло бы снизить степень ответственности Царно. Он умер? Пусть так, но она хочет, чтобы груз его вины оставался на нем, чтобы он унес этот груз с собой в геенну огненную.
– Люди, чье детство было абсолютно нормальным, могут стать весьма порочными, извращенцами из извращенцев, – сухо сказала она. – Этому немало подтверждений. Для этого не требуется каких бы то ни было аномалий мозга, не требуется дурной наследственности. И мучить животных в детстве тоже не обязательно. Многие из убийц, с которыми я сталкивалась, были до того, как совершили преступление, вполне доброжелательными людьми – из тех, кому грехи отпускают без исповеди. Того и гляди, живыми в рай возьмут.
