– Можно сказать и так. Но вернемся к рыбам. Когда весь косяк сворачивает влево, некоторые особи сворачивают в другую сторону, потому что не умеют, лишены способности вести себя так же, как остальные. Генетический дефект? «Хромые утки», так вы сказали? Как бы там ни было, эти «некоторые» умирают первыми, позволяя себя, например, съесть, потому что они не приспособлены к жизни, потому что они слабее других. Вот вам одно из проявлений естественного отбора. Если бы у человека-левши были хоть какие-то жизненные преимущества, скорее всего, мы все превратились бы в левшей и вели бы себя в каком-то смысле подобно косяку рыбы. Проблема в том, что нам это не нужно, никаких преимуществ леворукость человеку не дает, но тем не менее левши существуют. Почему? Зачем эволюция благоприятствовала асимметрии между правшами и левшами? Почему, зачем именно такая пропорция: в мире, где все продумано и приспособлено для правшей, каждый десятый все-таки рождается левшой? В своей диссертации Ева Лутц пыталась найти ответ на все эти вопросы.
Шарко подумал, что ему-то никогда в жизни не доводилось задаваться подобными вопросами, просто потому, что вся эта научная ерунда нисколько его не интересует. На его взгляд, существует слишком много куда более важных и серьезных тем для исследования, но ведь вкусы у всех разные. Тем не менее пора было возвращаться к конкретным вопросам, к тому, зачем он сюда пришел.
– Вы говорили, что Ева Лутц приходила на работу позже других. Каждый день?
– Да, она приходила к пяти часам вечера, когда двери центра уже, как правило, запираются. Говорила, что хочет работать в тишине, хочет иметь возможность наблюдать за обезьянами, не влияя на их привычки.
– Но судя по тому, что все графы ее таблиц пусты, приходила она сюда по вечерам просто для того, чтобы отметиться, обозначить свое присутствие… С какой целью? Чтобы никто, а главное, научный руководитель, не уличил ее в обмане?
– А может быть, она целые дни занималась чем-то другим? Знаете, я сама ужасно удивилась, когда обнаружила эти пустые страницы. Ну почему, почему такая серьезная девушка вдруг начала врать? Чем таким она могла увлечься настолько, чтобы поставить под удар свое будущее?
– У вас есть какие-нибудь идеи на этот счет?
– Нет, пожалуй. Но ведь если Ева изучала латерализацию в человеческих популяциях прошлого и настоящего и если она занималась этой темой больше года, ей, видимо, приходилось черпать информацию из многих и совершенно разных областей… А дня два-три назад – да, не больше – она сказала мне по секрету, что столкнулась с чем-то совершенно невероятным.
– В каком же роде?
– К сожалению, не знаю. Но я по глазам Евы видела, что девочка говорит правду. В самом начале своих исследований она регулярно отсылала отчеты о них научному руководителю, чтобы тот мог следить за ходом ее работы и, когда нужно, корректировать. Потом, как рассказывал мне Оливье, эти отчеты стали поступать все реже и реже. Начиная с июня. Такое уже случалось, и профессор не стал сразу же бить тревогу. Знаете, это дело обычное: научный руководитель хочет держать в руках вожжи, а диссертант стремится на волю, рвется работать самостоятельно. Однако в середине июля, то есть за месяц до приезда сюда, Ева вдруг отказалась присылать в лабораторию какую бы то ни было информацию, стала утаивать суть своей работы, отделываясь обещаниями, что сделает доклад, который – она гарантирует – прозвучит «настоящей сенсацией», если, конечно, ее исследования окажутся плодотворными.
Шарко нервно вертел в руках пустой стаканчик, не видя, куда бы его выбросить, а мысленно пытался посмотреть на дело под другим углом. Лутц в ходе своих изысканий встречается с новыми людьми, круг ее знакомств расширяется. Тем или иными образом, притворившись, например, журналисткой, она наталкивается на нечто «жареное» и после этого замыкается в себе.
Хлопнула дверь, и комиссар вернулся к реальности. Увидел вдалеке, у дверей питомника, санитаров с носилками. Труп Евы Лутц в черном пластиковом мешке напоминал обгоревшее дерево. Ибо прах ты и в прах возвратишься[8 - Быт 3: 19.]… Потом санитары вернулись в здание с пустыми носилками, и Клементина прижала к губам сжатые кулаки:
– Они пошли за Шери. Почему они хотят увезти ее в морг?
– Судмедэксперт должен взять у вашей обезьяны материал для анализа, больше ничего, не волнуйтесь. – Впрочем, Шарко и не дал собеседнице времени на волнения: – У Евы был возлюбленный?
– Как-то, оставшись наедине, мы немного поговорили о ее личной жизни. Нет, для Евы это не было главным: прежде всего – карьера. Девочка была очень одинока и совершенно помешана на экологии. Призналась мне, что у нее нет дома телевизора, что она не пользуется мобильным телефоном. А еще она сильно увлекалась спортом, даже участвовала, когда была совсем юной, в нескольких чемпионатах по фехтованию. В здоровом теле – здоровый дух.
– Но с кем-то же Лутц дружила? С кем-то делилась, доверяла кому-то?
– Вот чего не знаю – того не знаю, мы были не так близко знакомы, чтобы… Но ведь это я не знаю, а вы полицейский, ну и попробуйте порыться в ее вещах. Наверняка вы там сможете найти и записи с результатами ее исследований. – Не услышав ответа и понимая, что Шарко настроен скептически, Жаспар сменила тему: – Посмотрите последний раз внимательно, комиссар, и скажите мне, что вы видите, – попросила она, показывая на обезьян.
– Что я вижу? Вижу обезьяньи семьи. Вижу животных, которые живут вполне мирно, в гармонии с собой.
– Вы должны были увидеть крупных обезьян, увидеть существа, очень похожие на нас.
– Простите, но я вижу только приматов!
– Так мы же и сами приматы! Шимпанзе генетически куда ближе к нам, чем, например, к горилле. Часто говорят, что у нас более девяноста восьми процентов ДНК общей с шимпанзе, но я вам скажу по-другому: более девяноста восьми процентов нашей ДНК – это ДНК шимпанзе.
Шарко несколько секунд обдумывал услышанное.
– Звучит вызывающе, но с такой точки зрения – действительно…
– Никакого вызова, самая что ни на есть реальная реальность! А теперь, пожалуйста, представьте себе, что у вас отняли речь и посадили голым в клетку. Вот сюда – рядом с ними. И что тогда? А тогда вас станут принимать за того, кто вы и есть: за третьего шимпанзе, пусть и отличающегося от обыкновенного африканского или карликового – за шимпанзе без шерсти и прямоходящего. Вот разве что никто из наших родичей окружающую среду сознательно не разрушает. За все данные нам эволюцией преимущества, такие как речь, разум, способность заселить всю планету, тоже ведь заплачено дарвиновской монетой: мы – животные, способные распространять вокруг себя огромное зло. Однако эволюция «сочла», что за такие преимущества цена невелика. На данный момент…
В голосе директора центра звучала сила и одновременно покорность судьбе. Шарко почувствовал, что взгляд Клементины пронизывает его насквозь, ему стало не по себе от ее резкости. Вероятно, эта женщина пережила в джунглях и саванне что-то совершенно небывалое, вероятно, она знает больше тайн жизни, чем кто-либо другой, и сильнее, чем кто-либо другой, убеждена, что наша деятельность заводит в тупик.
Жаспар отпустила деревянные перильца башенки.
– У вас есть дети, комиссар?
Шарко, закусив губу, покачал головой:
– Была маленькая дочка… Ее звали Элоизой. Они замолчали и молчали долго. Оба знали, что такое говорить о ребенке в прошедшем времени. Шарко еще раз взглянул на обезьян, глубоко вздохнул и пробормотал:
– Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы добиться правды. Обещаю вам, Клементина.
5
Люси так потрясли слова бывшего начальника, что она выронила на кухонный стол кусок сахара. Прикрыла лицо руками и тяжело вздохнула.
– Царно мертв… Нет, это невозможно! А что случилось?
– Ему удалось пальцами вырвать артерию из собственной шеи.
– То есть самоубийство? Но почему? Известна причина?
Кашмарек не притронулся к кофе. Рассказывать такое – удовольствие ниже среднего, но ведь Люси рано или поздно все узнает, так уж лучше от него, чем от кого-то по телефону.
– Он стал буйным.
– Да, знаю.
– В последнее время – особенно. Он оскорблял всех, кто к нему приближался, и нападал на всех. Он укусил и почти до смерти забил одного из заключенных на прогулке. Его постоянно переводили в карцер. Его ненавидели все охранники, иметь с ним дело было для них пыткой. Кроме последнего раза, когда они нашли его плавающим в собственной крови. Для того… для того, чтобы такое совершить, нужен был очень серьезный мотив.
Люси встала, обхватила себя руками, будто замерзла, подошла к окну, выглянула наружу. Бульвар, обычные, беззаботные люди.
– Когда? Когда это произошло?
– Два дня назад.
Последовала долгая пауза. Новость была настолько страшной, что Люси показалось: ее окутало серым туманом.
– Даже не знаю, что должна чувствовать: облегчение или наоборот. Я ведь так хотела, чтобы он страдал. Чтобы он страдал каждый день и каждый час. Чтобы он на себе ощутил, какое причинил зло.
– У подобных людей, Люси, все не так, как у тебя или у меня, ты же это знаешь лучше всех.
О да, она это знала! Она столько их видела в прошлом. Психи, серийные убийцы, маньяки – эти гнусные отбросы, ничего общего не имеющие с нормальными людьми. Она вспомнила старые добрые времена, когда была простым бригадиром в Дюнкерке и смотрела из окна кабинета, как волны разбиваются о корпуса прогулочных катеров. Новорожденные близняшки агукали, лежа в колыбельке. Дни она проводила за бумагами, в которых слово «психопат» если и встречалось, то было для нее чистой абстракцией, а в свободное время услаждала себя чтением специальной литературы о подонках типа Царно. Если бы она тогда знала… Если бы она знала, что самое ужасное зло может постучаться к кому угодно и когда угодно. В любую минуту.
Она вернулась к столу и пригубила кофе, едва его не расплескав, настолько дрожали руки. В конце концов, от этого разговора с бывшим шефом, может быть, станет легче: не будет так давить в груди.
– Целыми ночами я пыталась представить себе, что эта сволочь делает там, в тюрьме, как проводит время. Я видела, как он ходит, разговаривает с другими, даже смеется. Я представляла себе, что он ведь может рассказать кому-то, как отнял у меня Клару и как чуть не отнял Жюльетту. Каждый день я говорила себе: нет, ну что за чудо, что после тринадцати дней, проведенных в запертой комнате, Жюльетту нашли живой… – Полицейский прочел в глазах Люси такую боль, что не решился прервать ее, и она продолжала говорить, выплескивая слова, долго-долго копившиеся в душе: – Стоило мне закрыть глаза, я сразу же видела маленькие черные глазки Царно, эти его мерзкие, приклеившиеся ко лбу волосы, всего его – здоровенного, как дуб… Вам даже не представить, как долго его физиономия не выходила у меня из головы. Все дни, все ночи я чуть ли не ощущала, что он дышит мне в затылок. Вам даже не представить, в каком аду я жила с минуты, когда было идентифицировано тело одной моей дочери, до минуты, когда увидела другую живой. Семь дней ада, семь дней, когда я не знала даже, которая из девочек погибла: Клара или Жюльетта. Семь дней, когда я воображала такое… и меня все время накачивали лекарствами, чтобы я могла держаться… чтобы я не свихнулась окончательно…
– Люси…
– И она оказалась жива. Господи, господи, моя малышка Жюльетта оказалась живой, – я сама это увидела, когда приехала с оперативниками к Царно. Это было так… так неожиданно, так необыкновенно! Я была совершенно счастлива, хотя другую мою дочь нашли сгоревшей за неделю до того. Я была счастлива, несмотря на то, что горе едва меня не убило…
