Мотылек

Сен-Лоран-дю-Марони

Стражники меняют форму. По очереди выходят и возвращаются в белой одежде, и вместо кепи на голове белый пробковый тропический шлем. Жюло сказал: «Подплываем». Стало невыносимо жарко: задраили иллюминаторы. Через стекла виднеется буш[5]. Значит, мы вошли в реку Марони. Вода мутная. Нетронутый девственный лес, зеленый и впечатляющий. Вспугнутые гудком судна, в небе летают птицы. Идем медленно, что позволяет разглядеть густую темно-зеленую пышную растительность. Увидели и первые деревянные дома под крышами из оцинкованного железа. Чернокожие мужчины и женщины стоят у дверей и наблюдают за проходящим судном. Они настолько привычны к перевозкам живого груза, что никогда не удосуживаются помахать вслед. Три гудка и характерный звук от торможения винтом указали на прибытие. Затем – стоп машина. Ни звука – слышно, как жужжит муха.

Никто не разговаривал. Жюло открыл нож и принялся за штаны у колена. Затем он разлохматил края разреза, и стало похоже, что штаны порваны. Само колено он решил вскрывать только на палубе, чтобы не оставить следов крови. Стражники открыли дверь клетки и построили нас по трое. Мы оказались в четвертой шеренге: я и Дега по бокам, Жюло между нами. Поднялись на палубу. Два часа пополудни. Раскаленное солнце обожгло остриженную голову и ослепило глаза. На палубе разобрались, подровнялись и двинулись к сходням. В тот момент, когда первый ступил на сходни, и произошла коротенькая заминка, я придержал вещмешок Жюло на его левом плече, не позволяя ему свалиться, а он в это время обеими руками растянул кожу на колене, вогнал туда нож и одним махом рассадил колено. Рана семь-восемь сантиметров. Он передал мне нож, уже сам придерживая мешок. Как только наши ноги коснулись трапа, он упал и покатился вниз до самого конца. Его подняли и, выяснив, что он поранился, вызвали людей с носилками. Все произошло так, как он и намечал: его положили на носилки и унесли.

Пестрая толпа наблюдала за нами с некоторым любопытством. Негры, мулаты, индейцы, китайцы, изредка белые (несомненно, бывшие каторжники) внимательно разглядывали каждого ступавшего на землю и пристраивавшегося к задним рядам. По другую сторону – надзиратели, люди в цивильной одежде, женщины в летних платьях и дети. На головах у всех защитные шлемы. Им тоже интересно поглядеть. Когда на берег сошло сотни две, колонна двинулась. Шагали минут десять, пока не подошли к высоким воротам из массивных балок, на которых было написано: «Исправительная тюрьма Сен-Лоран-дю-Марони. Вместимость 3000 человек». Ворота открылись, и мы вошли шеренгами по десять человек. «Раз-два! Раз-два!» Довольно много каторжников наблюдало за нашим появлением. Они прилипли к окнам или стояли на больших камнях, чтобы лучше разглядеть.

Когда мы были уже в центре двора, последовала громкая команда:

– Стой! Перед собой мешки сложить!

Нам выдали соломенные шляпы. Очень кстати: двое или трое уже свалились от солнечного удара. Мы с Дега переглянулись – перед нами стоял багор с нашивками, в руках он вертел список. Вспомнили, о чем говорил нам Жюло. Началась перекличка.

– Гитту!

– Здесь!

Два стражника отвели его в сторону. То же произошло с Сюзини и Джиразоло.

– Жюль Пинар!

– Жюль Пинар (это наш Жюло) получил травму. Отправлен в больницу.

– Хорошо.

Это «кадры» для отправки на острова. Надзиратель продолжал:

– Слушайте внимательно. Каждый, чье имя я назову, выходит из строя с вещмешком на плече и направляется на построение вон к тому желтому бараку номер один.

Перекличка продолжается. «Такой-то и такой-то». – «Здесь», – и так далее. Дега, Карье и я оказались в строю перед желтым бараком. Открылась дверь, и мы вошли в прямоугольную комнату длиной метров двадцать. Посередине по всей длине комнаты проход метра два шириной; с обеих сторон железная арматура, между ней и стенкой нацеплены подвесные койки, на койках сложены одеяла. Каждый выбрал себе место. Дега, Пьерро Придурок, Сантори, Гранде и я устроились рядом. Разбились все по небольшим группам. Я прошел в глубину комнаты: душевые справа, туалеты слева, воды нет.

Прибывали остальные, сходившие с судна последними, и мы наблюдали за ними, прильнув к зарешеченным окнам. Луи Дега, Пьерро Придурок и я были довольны, что оказались в обычном бараке. Это могло означать, что нас не собираются интернировать. Иначе нас сразу бы упрятали в камеры, как говорил Жюло. Так мы радовались до пяти часов. Но все кончается. Гранде заметил:

– Забавно, почему никого не интернировали? Странно. Хотя меня устраивает.

Гранде в свое время обчистил сейф в центральной тюрьме. Вся Франция помирала со смеху.

В тропиках день и ночь сменяются без сумерек. Был день – и сразу ночь. И так круглый год. Только было светло, как вдруг в половине шестого наступила ночь. В половине же шестого два каторжника принесли две керосиновые лампы и подвесили их на крюки в потолке. Комната тускло осветилась на четверть. Остальная ее часть так и оставалась в темноте. К девяти уже все спали. Возбуждение от приезда прошло, а жара сморила ко сну. Воздух спертый. Все раздеты до кальсон. Моя койка между Дега и Пьерро Придурком. Немного пошептались – и заснули.

Было еще темно, когда на следующее утро протрубил горн. Все встали, умылись, оделись. Принесли кофе и по пайке хлеба. На стене висела полка для хлеба, кружек и других принадлежностей. В девять в комнату вошли два надзирателя. Их сопровождал молодой зэк в белой форме без нашивок. Оба багра были корсиканцы и со своими разговаривали на родном языке.

Санитар обошел комнату. Когда он поравнялся со мной, то сказал:

– Привет, Папи. Не узнаешь?

– Нет.

– Сьеррá-алжирец. Встречались с тобой в Париже у Данта.

– О да. Узнаю. Но тебя выслали в двадцать девятом, а сейчас тридцать третий. Почему ты еще здесь?

– Да. Отсюда скоро не выберешься. Скажись больным. Кто этот парень?

– Дега, мой приятель.

– Я вас обоих запишу к врачу. Папи, у тебя дизентерия. А у тебя, отец, приступы астмы. Я вас встречу в медпункте в одиннадцать. У меня к вам разговор.

Он продолжил обход, выкрикивая: «Кто еще болен?» – и подходил к тем, кто поднимал руки, занося их в список. Когда он вернулся, с ним был надзиратель, пожилой загорелый мужчина.

– Папийон, позволь представить тебе моего начальника. Мединспектор Бартилони. Месье Бартилони, об этих приятелях я вам докладывал.

– Хорошо, Сьерра, увидимся в медпункте. Можете рассчитывать на меня.

В одиннадцать за нами пришли. Девять человек сказались больными. Шли через зону среди бараков к самому новому, единственному окрашенному в белый цвет зданию. На нем красовался красный крест. Когда вошли в приемную, там уже толпилось человек шестьдесят. В каждом углу по два надзирателя. Появился Сьерра в новеньком медицинском халате. Он сказал: «Ты, ты и ты. Входите». Мы вошли в комнату, вероятно кабинет врача. Сьерра заговорил с третьим, пожилым человеком, по-испански. Я сразу признал в нем Фернандеса-испанца. Это он убил трех аргентинцев в Париже в кафе «Мадрид». Перебросившись несколькими словами, Сьерра проводил его в комнату, сообщавшуюся с кабинетом, и вышел к нам.

– Папи, дай мне тебя обнять. Буду рад сделать для вас доброе дело. Вы оба в списке на интернирование… Подожди, дай закончить. Ты пожизненно, а Дега на пять лет. Деньги есть?

– Да.

– Тогда давай пятьсот франков одной купюрой, и завтра утром вас направят в больницу. У тебя дизентерия. А ты, Дега, постучи ночью в дверь, нет, лучше кто-то другой вызовет надзирателя и потребует санитара, потому что у тебя разыгрался острый приступ астмы. Остальное – моя забота. Только прошу тебя об одном, Папийон, дай знать, когда тебя прочистят: я буду там, где надо, в нужный момент. В больнице тебя смогут продержать месяц. Сто франков в неделю. Нельзя терять времени.

Фернандес вышел из туалета и на наших глазах передал Сьерра пятьсот франков. Пошел и я. Вернулся и отдал не тысячу, а полторы. Сьерра вернул мне пятьсот, а я не стал настаивать.

– Эти бабки для багра. Мне ничего не нужно от вас. Ведь мы друзья, не так ли?

На следующий день Дега, Фернандес и я оказались в огромной больничной камере. Дега увезли туда в полночь. Ответственным санитаром по комнате был тридцатипятилетний малый по имени Шаталь. Он все знал о нас троих от Сьерра. Перед обходом врача он профессионально объяснил мне, как нужно себя вести при явных симптомах поражения дизентерией. За десять минут до проверки он зажег небольшой кусочек серы и дал Дега подышать газом под полотенцем. У Фернандеса страшно распухло лицо: он проколол щеку изнутри и бил по ней так усердно в течение часа, что опухоль закрыла и глаз. Палата располагалась на втором этаже, в ней лежало около семидесяти пациентов, многие с дизентерией. Я спросил Шаталя о Жюло.

– В здании напротив. Надо что-то передать?

– Да. Скажи ему, что Папийон и Дега здесь. Попроси его показаться в окне.

Санитар мог прийти и уйти, когда ему заблагорассудится. Стоило только постучать в дверь палаты – и ее тут же открывали. Делал это один араб-тюремщик, сам заключенный, но служивший помощником надзирателей. У двери справа и слева стояли стулья, на которых сидели три стражника с винтовками на коленях. Брусья на окнах были сделаны из железнодорожного рельса. «Как через них проберешься?» – подумалось мне. Я сел на подоконник.

Между нашим зданием и зданием Жюло протянулся сад, в котором было полно прелестных цветов. Жюло появился в окне. В руке у него грифельная доска, на ней мелом выведено слово «БРАВО». Через час санитар принес от него записку: «Стараюсь перейти в вашу палату. Если не удастся, попробуйте перебраться в мою. Дело в том, что в вашей палате у вас есть враги. Похоже, вас интернируют. Не унывайте: мы их перехитрим».

Мы с Жюло были в очень близких отношениях с того случая в Болье, где оба и пострадали. Жюло выходил на дело с деревянным молотком, за что и получил прозвище Молотобойца. Бывало, средь бела дня он подъезжал на машине к ювелирному магазину, когда лучшие драгоценные изделия красовались на витрине в своих изящных коробочках. Кто-то оставался в машине за рулем, мотор не глушился. Жюло выскакивал из машины, одним ударом молотка разносил витрину, сгребал коробки с драгоценностями, сколько мог удержать, нырял в машину, и та срывалась с места под визг колес. Он проделал это в Лионе, Анжере, Туре, Гавре, затем совершил налет на большой парижский магазин в три пополудни и взял драгоценностей почти на миллион. Он никогда не рассказывал, как и почему его вычислили. Его приговорили к двадцати годам, но он бежал в конце четвертого. И как он рассказывал нам, его снова арестовали в Париже: он разыскивал скупщика краденого, чтобы убить его. Этот скупщик не отдавал сестре Жюло огромную сумму денег, которую задолжал последнему. Скупщик увидел, как Жюло крадется по улице, и дал знать полиции. Жюло схватили и снова отправили в Гвиану вместе с нами.

Уже неделя, как мы в больнице. Вчера я дал Шаталю двести франков – недельный взнос за двоих. В целях завоевания популярности мы делились табаком с теми, у кого нечего было курить. Некий Карорá, крутой шестидесятилетний малый из Марселя, подружился с Дега и стал его советчиком. Много раз в день он говорил ему, что, если у Дега порядочно денег и об этом узнают в деревне (французские газеты дают информацию о всех крупных аферах), тогда лучше не пускаться в бега, потому что освобожденные убьют его из-за гильзы. Дега поведал мне о разговоре с Карора. Тщетно пытался я доказать, что не стоит полагаться на старого чудака, он здесь отсидел двадцать лет и никуда не двинулся. Но Дега не обращал внимания на мои доводы. Он находился под большим впечатлением от рассказов Карора, и мне с трудом удавалось хоть как-то поддерживать его дух.

Я послал Сьерра записку с просьбой о встрече с Гальгани. Он не замедлил с ответом. На следующий день Гальгани оказался в больнице, но в палате без решеток. Надо было как-то решать вопрос о возвращении ему гильзы. Я сказал Шаталю, что для меня крайне необходимо поговорить с Гальгани, давая понять, что мы готовим побег. Он пообещал привести его ровно без пяти двенадцать. При смене караула он проведет его на веранду, и мы поговорим через окно. За это ему давать ничего не надо. В полдень Гальгани стоял у окна, и я тут же передал ему гильзу. Он стоял передо мной и рыдал. Через два дня мне переслали от него журнал с пятью банкнотами по тысяче франков и запиской с одним словом: «Спасибо».

Шаталь передал мне журнал. Он видел деньги, но ни о чем не напомнил. Я хотел дать ему определенную сумму. Он наотрез отказался. Я сказал:

– Мы собираемся рвать отсюда. Пойдешь с нами?

– Нет, Папийон. Я связан обязательством. В течение пяти месяцев и думать не могу о побеге, пока не освободится мой приятель. Будет время лучше подготовиться и больше шансов. Я понимаю, вам грозит интернирование, и вы должны спешить. Но выбраться отсюда из-за этих решеток будет чрезвычайно тяжело. На меня не рассчитывайте: не хочу рисковать работой. Здесь я смогу переждать спокойно, пока не освободится друг.

– Хорошо, Шаталь. Лучше сказать прямо. Я больше не буду говорить с тобой об этом.

– И все же, – сказал он, – я буду передавать твои записки и приносить ответы.

– Спасибо, Шаталь.

Ночью мы слышали пулеметные очереди. На следующий день узнали, что сбежал Молотобоец. Спаси его, Господь. Хороший был друг. Должно быть, подвернулся шанс, и он его не упустил. Тем лучше для него.

Через пятнадцать лет, в 1948 году, я попал на Гаити с одним миллионером из Венесуэлы. Мы собирались подписать контракт с владельцем казино на организацию игорного бизнеса в их краях. Однажды ночью я вышел из кабаре, где мы пили шампанское, и одна девушка, сопровождавшая нас, черная как смоль, но с хорошими манерами французской провинциалки, сказала:

– Моя бабушка, жрица водý[6], живет с одним старым французом. Он совершил побег из Кайенны. Живет с нами уже пятнадцать лет и почти всегда пьяный. Его зовут Жюль Молотобоец.

Я моментально протрезвел.

– А ну-ка, вези меня к бабушке, да поскорей.

Она переговорила с таксистом-гаитянцем на местном жаргоне, и он помчался. Проезжали мимо ночного бара, продолжавшего работать и светившегося огнями. Остановились. Я зашел в бар и купил бутылку перно, две шампанского и две рома местного производства. Двинулись дальше. Подъехали к небольшому опрятному белому домику под красной черепичной крышей. Прямо у моря. Море почти лизало ступени крыльца. Девушка постучала, потом еще раз, и к нам вышла крупная чернокожая женщина, совершенно седая. На ней был длинный, просторный, свободно запахивающийся халат. Обе женщины перебросились несколькими словами по-своему, и первая сказала:

– Входите, месье. Вы у себя дома.

Газовая лампа освещала опрятную комнату, полную птиц и рыбок.

– Вы к Жюло? Он сейчас выйдет. Жюль! Жюль! К тебе пришли.

Появился старик, босой и в голубой пижаме в полоску, напоминавшей мне тюремную униформу.

– Снежок, да кто же это ко мне в такой поздний час? Папийон! Нет! Ну просто не верится!

Он обхватил меня руками.

– Подвинь-ка лампу, Снежок. Дай хорошенько рассмотреть моего старого приятеля. Верно! Он! Кто, как не он! Проходи! Проходи! Добро пожаловать, добро пожаловать! Эта ночлежка, мои бабки, которых негусто, и внучка моей старухи – все твое. Скажи только слово.

Пили перно, пили шампанское и ром, и время от времени Жюло затягивал:

– А скажи, Папи, правда мы их надули в конце концов? Пришлось хлебнуть сполна. Возьми меня: прошел Колумбию, Панаму, Коста-Рику и Ямайку. И вот почти пятнадцать лет, как я здесь. Я счастлив со Снежком. Такую женщину надо поискать! Когда уезжаешь? Надолго сюда?

– Нет. На неделю.

– Что привело?

– Хочу взять казино по контракту с президентом.

– Брат, я был бы безумно рад, если бы ты остался со мной до конца своих дней. Оставайся. Здесь неплохая глушь, черт побери. Но если у тебя дела с президентом, то вот тебе мое слово: не связывайся с ним. Он подошлет к тебе убийц сразу же, как только увидит, что дела твоего предприятия пошли в гору.

– Спасибо за совет.

– Эй, Снежок! Станцуй-ка нам свой шаманский танец. Учти, для моего друга, а не для туристов. Чтоб настоящий, понимаешь?

При случае я расскажу об этом потрясающем танце не для туристов.

Итак, Жюло сбежал, а мы остались: Дега, Фернандес и я, грешный. То и дело украдкой поглядываю на окно. Решетка из настоящих рельсов – глухо, ничего не поделаешь. Остается одна возможность – через дверь. Днем и ночью у нее три вооруженных охранника. После побега Жюло режим охраны усилен. Обход патрульными нарядами стал проводиться чаще. Врач уже не так дружелюбен. Шаталь появляется в палате два раза в день, чтобы сделать уколы и измерить температуру. Прошла вторая неделя, я заплатил еще двести франков. Дега говорил о чем угодно, только не о побеге. Вчера он увидел мой скальпель и сказал:

– Все еще хранишь? Зачем?

– Да чтоб спасти свою шкуру и твою тоже, если понадобится, – сердито ответил я.

Фернандес оказался не испанцем, а аргентинцем. Малый он был что надо, но болтовня старого Карора отразилась и на нем. Однажды я услышал, как он говорит Дега:

– На островах климат лучше, не то что здесь. И не так жарко. Тут ты можешь подцепить дизентерию прямо в палате. Пойдешь в сортир – и там микробы.

Из семидесяти пациентов, лежавших в нашей палате, один-двое ежедневно умирали от дизентерии. И что интересно: умирали они во время отливов – в полдень или вечером. Ни один не умер утром. Причина? Одна из загадок природы.

Вечером у меня с Дега состоялся крупный разговор. Я сказал ему, что иногда араб-тюремщик совершает глупость: ночью входит в палату и принимается стаскивать простыни с тяжелобольных, укрывшихся с головой. Мы могли бы вырубить его и воспользоваться одеждой (у нас были только рубашки и сандалии – вот и все). Переодевшись, я мог бы выйти из палаты, вырвать винтовку у одного из багров, под прицелом затолкать их в камеру и запереть дверь. Затем мы перемахнули бы через стену больницы со стороны Марони, бросились бы в воду и поплыли бы по течению. А потом нам стало бы ясно, что делать дальше. Поскольку у нас были деньги, мы могли бы купить лодку и провизию, чтобы удрать морем. Фернандес и Дега отклонили мой план, даже раскритиковали. Я понял, что они боятся. Меня охватило горькое разочарование. А дни проходили.

Без двух дней уже три недели, как мы здесь. Осталось десять на размышление, или в крайнем случае пятнадцать. Сегодня 21 ноября 1933 года – незабываемый день. В палату вошел Жоан Клузио – человек, которого пытались убить в тюремной парикмахерской на Сен-Мартен-де-Ре. Глаза у него сильно гноились и были почти закрыты. Я подошел к нему, как только удалился Шаталь. Он быстро рассказал мне, что всех, кто был записан на интернирование, уже отправили на острова две недели назад, а его проглядели. Три дня назад один нарядчик научил его, что надо делать. В оба глаза положил по касторовому зернышку – и вот он в больнице с загноением глаз. Ему страшно хотелось бежать. Сказал, что готов на все, даже на убийство, но выберется отсюда во что бы то ни стало. У него имелось три тысячи франков. Когда глаза ему промыли теплой водой, он стал видеть прекрасно. Я изложил свой план побега. План понравился, но он засомневался, что мы вдвоем сумеем захватить надзирателей врасплох – нужен третий. Вооружившись ножками от кроватей, мы смогли бы охладить их пыл. Клузио был также убежден, что охранники не поверят, что ты будешь стрелять, даже окажись у тебя в руке винтовка. Они вызовут подкрепление из здания в двадцати метрах отсюда, из которого бежал Жюло.