Их десятилетняя дружба сохранилась благодаря взаимной откровенности, походам в кино по субботам, долгим беседам на низенькой каменной ограде водокачки и в немалой степени благодаря молчанию вдвоем. Зимой, лишь только начинали лететь первые снежинки, они забирались на крышу дома Милли и оттуда любовались, как одевались в белые одежды ели и высокие сосны в лесу. Они выкуривали по нескольку сигарет и болтали до тех пор, пока холод не загонял их в комнату.
* * *
Милли не выдала ни Фрэнка Рокли, ни его сообщницу, хотя готова была это сделать, когда узнала, что они встречаются. Она видела, как они целуются в кино, причем так самозабвенно, что казалось, будто они навеки присосались друг к дружке. Милли пришла к заключению, что в прошлой жизни Стефани Хопкинс была лягушкой, иначе откуда эта способность так широко разевать рот? Будучи по натуре оптимисткой, Милли приободрилась, заметив, что Фрэнк смутился, когда она их засекла; молодой человек чувствует в подобных ситуациях замешательство, только если не уверен в своих чувствах. Надо дождаться, пока Фрэнк основательно познакомится с грудью и с ягодицами своей лягушки, после чего их история отойдет в прошлое.
Знакомство с интимным рельефом Стефани Хопкинс затянулось у Фрэнка на целых два месяца: с грудью третьего размера расстаться было нелегко.
Как-то утром Милли увидела Фрэнка за столиком кафе «Таттлмен»: он читал учебник права. Она подошла с задиристым видом, положила перед ним флешку, которую выклянчила у Джо, и удалилась не оборачиваясь; она мысленно считала время, которое потребуется Фрэнку, чтобы ее догнать. Но он не стал ее догонять: видно, не просто так его назначили капитаном команды! Это только усилило чувства, которые испытывала к нему Милли. Спустя десять дней она заплатила ему той же монетой: при встрече он пригласил ее поужинать, а она ответила, что подумает.
Взаимное маневрирование продолжилось бы, если бы не Джо, вздумавший читать ей мораль. Будь у него малейшая надежда на интерес со стороны Бетти Корнелл, он бы не стал рисковать, не позволил бы себе этих ребяческих игр. Милли признала, что он прав, и в ближайшую субботу вечер, а затем и ночь провела в обществе Фрэнка.
* * *
Времена года меняются стремительно даже в пригороде Филадельфии. Фрэнк оставил пост капитана команды; завершив учебу, он поступил в отцовскую адвокатскую контору, расположенную в центре города. Они с Милли по-прежнему были вместе. До того чтобы съехаться, еще не дошло, но они об этом говорили, как и о том, чтобы впоследствии пожениться. Фрэнк много работал и каждую субботу снимал напряжение, играя в бейсбол. Милли это позволяло ходить в кино с Джо. После сеанса они прохаживались по галереям торгового центра и вели нескончаемые разговоры. Покупая себе одежду, она иногда дарила Джо футболку или рубашку и приглашала поужинать.
Когда наступала зима, они забирались на крышу дома Милли и сидели рядышком, наблюдая, как падает снег.
Милли в основном все устраивало. Да, ее жизнь была несколько однообразна: работа в кампусе (миссис Берлингтон теперь доверяла ей составление отчетов, которые раньше диктовала), пять ночей в неделю с Фрэнком, субботы с Джо, – но это полностью ее устраивает.
В те вечера, когда Фрэнк замечал у нее отсутствующий взгляд, он начинал рассказывать ей о своих мечтах, о желании освободиться от отцовского гнета, поступить в какую-нибудь НПО и отправиться в путешествие вместе с Милли. В такие вечера девушка снова думала о той судьбе, в которую всегда верила, и порой гадала, постучится ли она когда-нибудь в ее двери.
* * *
В первый день весны, садясь в 16.06 в свой «олдсмобиль», дожидавшийся ее на стоянке, она и не подозревала, что скоро эта судьба ее найдет.
2
Она дала себе слово, что эта ночь будет последней, которую она проведет здесь, и, в несчетный раз обдумывая свой план, гадала, какой будет жизнь в большом мире. Она так многого была лишена! Телевидение и газеты служили подобием связи с современностью, но они давно уже ее не интересовали, и она нашла прибежище в книгах из библиотеки. Она понимала, что ничего или почти ничего не знает о мире, в который собралась отсюда выйти.
Она закрыла дневник и попыталась вспомнить тот день, когда сделала первую запись. Это было накануне Рождества, лет девять, а может, десять назад – уже и не вспомнить. Все те же движения, те же действия – как тут не запутаться? После перевода ее существование заметно улучшилось, и та рождественская трапеза ощущалась как праздник. Тогда подали пирожные с легким привкусом рома, печенье со странным названием, одно оно, помнится, вызвало у нее урчание в животе, а вот остального никак не вспомнить! Надо было ставить в дневнике даты. Ей все больше изменяла память, как ни тренировала она ее каждый вечер, прежде чем уснуть.
Она смотрела в зарешеченное окно, на оранжевый отсвет фонарей, освещавших двор, и представляла себя кем-нибудь из книжных героев, перенесшихся из прошлого в непонятное настоящее. Это были такие смешные мысли, что трудно было сдержать смех.
Она засунула тетрадь под матрас, сходила в туалет и улеглась с начатым накануне романом, зная, что скоро велят гасить свет. Она, так гордившаяся в молодости богатством своего лексикона, теперь сталкивалась с уймой слов, смысл которых не могла постигнуть. Что такое «Твиттер», если не подражание воробьиному чириканью? Совершенно непонятно, зачем героине романа уподобляться этой птичке после возвращения из ресторана – что еще за способ поведать об ужине в обществе полицейского, оказавшегося грубияном? Бессмыслица какая-то! А это что за нелепость: публиковать фотографию этого невежи в «Фейсбуке» – вероятно, это какой-то новомодный журнал, – едва вернувшись домой?
Спальню уже затопила темнота, а она все еще лежала с открытыми глазами и считала секунды – в этом она никогда не ошибалась, – пока их не набралось две тысячи восемь. Свет тушили в девять вечера, значит, уже полночь, время, когда происходит смена дежурных. Она достала из-под койки мешок с грязным бельем, в котором спрятала свои вещи, поколебалась, захватить ли роман, потом тихо встала. Подойдя к двери, она совсем чуть-чуть повернула ручку, лишь бы вышел из паза язычок замка, медленно отворила дверь и вышла в коридор. От угла с поилкой ее отделяло пятьдесят шагов.
Спрятавшись в этом углу, она, затаив дыхание, дождалась, когда мимо пройдет завершающая обход надзирательница, а потом продолжила путь.
Дежурная санитарка пошла спать, когда погасили свет. После того как однажды она не смогла вовремя отпереть дверь своей каморки, когда одна из пациенток порезала себе запястья, она перестала запирать помещение на ключ. Агата стянула у нее этот ключ, она на такое большая мастерица. Когда кто-то из пациенток вопит во все горло от боли, сознательная санитарка забывает о ключах. Агата симулировала все мыслимые недуги, лишь бы поблаженствовать в отдельной палате; кроме того, она только притворялась, что глотает выписанные ей лекарства.
Войдя в каморку, она закрыла за собой дверь и улеглась прямо на пол. В противном случае через дверь виднелась бы ее тень: тусклой лампочки, освещавшей застекленный шкаф с медикаментами, было для этого достаточно. Она дотянулась до вентиляционной решетки, которая не была закреплена: Агата, бывая здесь раз за разом, вывернула все шесть болтов. Дав ей успокоительное, санитарка всегда оставляла ее отдыхать. Агата пролезла в вентиляционную шахту, ведущую в техническое помещение, где хранили свои принадлежности уборщики. Они с санитаркой часто подслушивали через эту шахту их болтовню. Это она объяснила Агате, откуда доносятся голоса.
В подсобке она сняла пижаму, переоделась в собственную одежду и залезла в большой контейнер для бумаг, картонных упаковок, пластиковых бутылок и другого сухого мусора, в который удобно было зарыться. Теперь оставалось считать секунды до половины первого.
Когда дверь подсобки открылась, у нее отчаянно забилось сердце. Колеса контейнера, где она спряталась, с пронзительным скрежетом покатили по линолеуму коридора. Уборщик, толкавший контейнер, остановился высморкаться, потом отправился дальше. Агата услышала, как в замке двери, ведущей во двор, поворачивается ключ. Уборщик еще разок высморкался, открыл крышку контейнера, чтобы выбросить использованный бумажный платок, и дотолкал контейнер до погрузочной площадки. Там все стихло.
Через тысячу восемь секунд она услышала урчание мотора, резкий предупредительный сигнал при движении мусоровоза задним ходом, звук раздвигающихся гидравлических домкратов, которым предстояло поднять контейнер с земли.
Агата сто раз представляла этот момент, безусловно самый опасный. Она сжалась в комок, накрыла голову руками, постаралась расслабить мышцы. Ей доводилось выполнять и более опасные акробатические трюки, но теперь мышечный тонус был уже не тот, гибкость оставляла желать лучшего. Петли крышки на контейнере залязгали, она почувствовала, что скользит, и не стала с этим бороться, сберегая силы. Контейнер кренился все сильнее, а потом, оглушенная шуршанием бумаги, картона и пластиковых бутылок, она вывалилась в разинутую пасть мусоровоза.
Захват потащил мусор в глубину бункера. Агата раскинула руки, уперлась ногами и удержалась на краю. Пустой контейнер вернулся на площадку. Зверь как будто насытился, захват отодвинулся, Агата забилась под коробки, не попавшие в жуткие челюсти.
Мусоровоз тронулся с места, рыча сцеплением, остановился, давая воротам отползти в сторону, потом стал набирать скорость.
За ними не ехало ни одной машины, ее тайник не освещал свет фар. Агата подняла голову и уставилась на разматывающуюся за мусоровозом ленту асфальта. По обеим сторонам дороги тянулись к небу сосны. Ее овевал сладкий воздух, и она знала, что никогда не забудет эту ночь с запахом свободы.
Мусоровоз выехал из леса, миновал один поселок, другой. Дальше потянулись пригороды. На первом городском светофоре она вылезать не стала: перекресток был пустынный, но, как ей показалось, слишком освещенный. Третья остановка на светофоре ей подошла: темно, вокруг ни души. Она выскользнула из бункера на дорогу, но осталась позади мусоровоза, чтобы водитель не увидел ее в зеркале заднего вида. Когда он тронулся, она спокойно зашагала, изображая спокойный переход через дорогу. Если бы водитель заметил ее, то принял бы просто за ночного пешехода.
Дойдя до тротуара, она продолжила путь, опустив голову. Мусоровоз исчез, и она сделала над собой усилие, чтобы не издать крик радости: праздновать победу было рановато. Два часа она шла не останавливаясь. У нее уже болели ноги, гудели барабанные перепонки, в легких полыхал пожар, голова и плечи отяжелели. Чем дальше она шла, тем сильнее становилась боль, и она уже боялась, что этому не будет конца.
Задыхаясь, она задрала голову. Давным-давно она перестала верить в Бога, а теперь взмолилась: неужели Ему мало тридцатилетней кары? Чего еще Ему от нее нужно? Что она совершила, чем навлекла такую немилость?
– Ты мог все у меня отнять, и Ты сделал это, но от своего достоинства я не откажусь! – крикнула она, грозя небу кулаком.
Судя по рекламному щиту, до торгового центра оставалось несколько кварталов. Она решила дойти, даже если это значило бы истратить последние силы.
Добредя до огромной безлюдной стоянки, она испытала приступ головокружения и была вынуждена присесть на капот ближайшей машины, иначе не устояла бы на ногах.
Вот и телефонная кабина – первая, которую она увидела за весь свой путь. Она уже боялась, что телефонов-автоматов больше вообще не существует. Порылась в кармане, нашарила украденные у санитарки деньги – несколько бумажных долларов и мелочь, завернутую в бумажку, чтобы не звенела. Она опустила в прорезь две монеты и набрала номер.
– Это я, – прошептала она, – приезжай за мной.
– У тебя получилось?
– Стала бы я тебе звонить в такое время, если бы не получилось?
– Где ты?
– Понятия не имею. Какой-то торговый центр, называется «Ньютон Сквер шопинг сентр». Тут рядом китайский ресторан «Альфа Драйв». Умоляю, поторопись!
Человек, которому она позвонила, ввел в строку поиска продиктованное Агатой название.
– Буду через десять минут, максимум через пятнадцать. У меня «Шеви Волт». Никуда не уходи, жди меня.
Он повесил трубку. Агата сделала то же самое со словами:
– Черт возьми, что такое «Шеви Волт»?
* * *
Сев к нему в машину, она словно язык проглотила: молча любовалась пейзажем, опустив стекло.
– Это ты напрасно! Повсюду камеры, тебя могут опознать, – волновался мужчина за рулем.
– Какие еще камеры? – отозвалась она. – Мы в Америке или в мире Оруэлла?
– Там и там, моя дорогая, – ответил водитель.
