Моряк, которого разлюбило море

Глава 3

После смерти мужа Фусако взяла на себя управление магазином импортных товаров «Рекс», известным всему Мотомати[6] благодаря многолетней репутации. Небольшое и уютное двухэтажное здание в европейском стиле сразу приковывало взгляд. Сквозь массивные белые стены прорывались стрельчатые окна, магазин смотрелся сдержанно и со вкусом. В центре выложенного испанской плиткой небольшого патио с двухэтажным пролетом бил фонтан. Рядом бронзовый Бахус – ценнейший экспонат не для продажи – запросто перекинул через локоть узкие галстуки. В магазине вообще была большая коллекция антиквариата, собранная еще мужем Фусако.

Здесь трудились пожилой управляющий и четыре продавца. Среди клиентов были иностранцы с Яматэ-тё[7] и из Токио, а также многочисленные щеголи и киноактеры. Даже торговцы с Гиндзы наведывались сюда поохотиться. Подход «Рекса» к оценке и отбору товара за долгие годы заслужил всеобщее доверие. Среди ассортимента было много товаров для мужчин, и Фусако вместе с пожилым управляющим, изучившим когда-то вкус ее мужа, относились к закупкам самым тщательным образом.

Как только в порт заходило судно, они, заручившись протекцией агентов – фрахтовых брокеров, знавших еще ее покойного супруга, еле дожидались окончания разгрузки и спешили на таможенный склад смотреть товар. Фусако очень ценила фирменные вещи: так, например, заказывая свитера от «Джаггер», она брала полпартии очень дорогих свитеров и полпартии – подешевле, тем самым добиваясь «вилки» в цене. Итальянская кожа была представлена не только элитным товаром с Виа Деи Кондотти – у них был также заключен эксклюзивный договор с кожевенным училищем при церкви Святого Креста во Флоренции.

Сама Фусако не могла оставить сына, чтобы съездить за границу, и в прошлом году отправила в Европу старика-управляющего. В результате у них повсюду появились связи. Управляющий был из породы мужчин, для которых щегольство составляет смысл жизни. В «Рексе» продавались даже английские лосины, которых и на Гиндзе было не найти.

В обычное время Фусако отправилась в магазин. Ответила на приветствие управляющего и продавцов. Задав пару рабочих вопросов, поднялась в офис на втором этаже, просмотрела корреспонденцию. Между оконных рам тихо урчал кондиционер.

Оказавшись в привычное время за рабочим столом, Фусако успокоилась. Так и должно быть, и никак иначе. Что станет с ней в будущем, не явись она сегодня в магазин?

Она достала из сумочки дамские сигареты, закурив, бросила взгляд на настольный ежедневник. В обеденный перерыв зайдет за серьезными покупками киноактриса Ёрико Касуга – у нее сегодня натурные съемки в Йокогаме. Ёрико ездила на зарубежный кинофестиваль, но задумала провести знакомых, купив им подарки в «Рексе». Она звонила, просила подготовить двадцать мужских комплектов любых сувениров французского производства. Затем за итальянскими рубашками для гольфа заглянет вместо босса секретарь директора складов в Йокогаме. Эти были завсегдатаями, покупали, можно сказать, не глядя.

Нижний этаж патио хорошо просматривался сквозь узкие жалюзи, сейчас там стояла тишина. Поблескивали листья гевей. Похоже, посетителей не было.

Фусако боялась, как бы управляющий Сибуя не заметил ее сияющих глаз. Старик смотрит на женщин, словно придирчиво вертит в руках полотно. Как если бы он был ее мужем.

Со смерти супруга минуло пять лет, впервые сосчитала Фусако сегодня утром. Все это время она и не замечала, как бегут месяцы и годы, и только сегодня эти пять лет показались вдруг головокружительно длинными, как белый пояс от платья, бесконечно тянущийся в руках.

Фусако затушила окурок, с такой силой вдавив его в пепельницу, словно желала прожечь дно. Мужчина все еще гнездился в закоулках ее тела. Непередаваемое ощущение собственной кожи, отзывающейся на прикосновения ткани. Ее до сих пор не покидал запах мужского пота. В задумчивости Фусако сжимала и разжимала пальцы ног в туфлях на высоких каблуках…

С Рюдзи они познакомилась позавчера. Нобору бредил кораблями, и Фусако, уступив его нытью и вооружившись рекомендацией от высокого чина судоходной компании, своего постоянного клиента, отправилась на экскурсию по «Лояну». Сухогруз стоял на причале Е терминала Такасима. Некоторое время они со стороны любовались сияющим на солнце «Лояном», выкрашенным в зеленый и кремовый цвета. Фусако укрылась от солнца под зонтом с длинной рукоятью из белой змеиной кожи.

– Смотри, в море тоже полно судов. Все они ждут очереди у причала! – воскликнул Нобору с видом знатока.

– А у нас из-за этого сплошные проблемы, груз задерживается, – вяло отреагировала Фусако – ей делалось жарко от одного только взгляда на судно.

Швартовочные тросы между судами перекрещивались, деля на отрезки небо с летними облаками. Нос судна, бесконечно высокий, похожий на запрокинутый в экстазе подбородок, венчался зеленым флагом судоходной компании. Якорь черным железным крабом взобрался под самый клюз.

– Здорово! – шумно радовался Нобору. – Теперь я там в каждый уголок загляну.

– Не очень-то надейся – еще неизвестно, поможет ли наша рекомендация.

Оглядываясь теперь назад, Фусако понимала, что еще тогда, любуясь «Лояном» со стороны, почувствовала, будто душа пускается в пляс. «Да что же это? Что со мной такое? Как дитя». Это ощущение пришло к ней внезапно и беспричинно в самый разгар ее вялости, когда от жары лень было даже поднять глаза.

– Классное судно. – Нобору залпом вываливал свои познания на мать, ничуть не интересовавшуюся предметом.

По мере их приближения к «Лояну» судно поднималось и росло на глазах подобно гигантскому незатухающему аккорду. Нобору взобрался по серебристо поблескивающему трапу.

Фусако с рекомендательным письмом на имя капитана тщетно бродила по коридору мимо дверей офицерских кают.

В трюме шумела погрузка, а в душном коридоре стояла зловещая тишина.

В этот момент из-за двери с табличкой «Второй помощник» появился Цукадзаки в белой рубашке с коротким рукавом и форменной фуражке.

– Капитан на месте?

– Отсутствует. Что вы хотели?

Фусако подала рекомендательное письмо, а Нобору с восторгом уставился на Цукадзаки.

– Ясно. Экскурсия, значит. Я вас проведу вместо капитана. – Цукадзаки враждебно взглянул на Фусако.

Это была их первая встреча. Фусако хорошо запомнила глаза Рюдзи в тот момент. Внимательный взгляд на смуглом недовольном лице человека, у которого, что называется, накопилось в душе. Взгляд такой, как если бы Фусако была внезапно возникшим на горизонте судном. Во всяком случае, у нее возникло именно такое ощущение. Взгляд, слишком острый и строгий для того, кто находится вблизи, неестественный, если только между ними не пролегла широкая морская гладь. Вот они какие, глаза, непрерывно глядящие в море. Появление незнакомого корабля несет тревогу и радость, требует осторожности и ожидания… Для того, на кого он направлен, взгляд этот может быть весьма неприятен, и только морским раздольем можно оправдать подобную неучтивость. Под этим взглядом Фусако ощутила легкий трепет.

Сперва Цукадзаки повел их на капитанский мостик. С ботдека они поднялись на вторую палубу, яркие лучи послеполуденного летнего солнца наискосок перерезали металлический трап. Глядя на усеянный сухогрузами горизонт, Нобору снова заявил со знающим видом:

– Послушайте, а вон те суда ожидают очереди на рейде?

– Да ты знаток, парень! Точно, иной раз приходится ждать в море по нескольку дней.

– А когда причал освобождается, объявляют по рации?

– Ага. Из офиса присылают радиограмму. У них там каждый день планерка насчет причала.

Фусако, взволнованная крепкой взмокшей спиной Цукадзаки, кое-где просвечивающей сквозь белую рубашку, была рада, что он занят ребенком. Она почувствовала неловкость, когда, обернувшись и взглянув на нее, он спросил у Нобору с серьезным видом:

– Все-то ты знаешь, парень. Моряком хочешь стать? – Еще один серьезный взгляд в сторону Фусако.

Она так и не поняла, гордится ли своей профессией этот мужчина, казавшийся таким наивным. Фусако как раз задумалась об этом, прячась под зонтом и щурясь от солнца, когда ей показалось, что в тени его ресниц она заметила нечто неожиданное. То, чего уже давно не видела в мужских глазах.

– Лучше не стоит. На редкость дурацкая работа… Ну а это, парень, секстан. – Не дожидаясь реакции Фусако, он постучал по блестящему навигационному прибору.

В рулевой рубке Нобору непременно желал все потрогать: машинный телеграф, дистанционное управление авторулевого, экран радиолокатора, курсограф. За командами на машинном телеграфе – «стоп», «товсь», «вперед» – ему виделись встающие на пути судна различные опасности. В соседней штурманской рубке он таращился на полки с мореходными таблицами, морским астрономическим ежегодником, аэронавигационными картами, рассматривал свод правил навигации в японских портах и заливах, описание маяков, календарь приливов и отливов, лоции, разложенные карты со следами ластика. Словно кто-то забавы ради выполняет шуточную работу – произвольно чертит и стирает бесчисленные карандашные линии. Окончательно очаровали Нобору нарисованные в судовом журнале маленькие полукруглые солнца восхода и такие же, только перевернутые вверх тормашками полукружья заката, полумесяцы, обозначающие появление тонкого золотистого рожка, и полумесяцы, вывернутые наоборот, а еще плавные графики приливов и отливов.

Все это время, пока Нобору с головой погрузился в экскурсию, Цукадзаки стоял совсем близко от Фусако. От его жаркого присутствия в душной штурманской рубке сделалось трудно дышать, поэтому, когда прислоненный к столу зонт с белой рукояткой из змеиной кожи упал на пол, ей показалось, будто рухнула без чувств она сама.

Фусако тихо вскрикнула – зонт ударил ее по ноге.

Штурман тут же наклонился за зонтом. Фусако отметила, что он делает это очень-очень медленно, напоминая движениями водолаза. Наконец, подхватив зонт рукой, он медленно всплыл на поверхность со дна удушливого времени…

Управляющий Сибуя отодвинул жалюзи и, склонив набок испещренное морщинами лицо, жеманно произнес:

– Пришла госпожа Ёрико Касуга.

– Хорошо. Уже иду.

Фусако пожалела, что, застигнутая врасплох, ответила слишком поспешно.

Подойдя к зеркалу, тщательно вгляделась в свое лицо. Мысленно она все еще была в штурманской рубке.

На Ёрико, ожидавшей в патио в сопровождении помощницы, была громадная, похожая на подсолнух шляпа.

– Пусть мама-сан посмотрит. Надо ей показать…

Фусако терпеть не могла это прозвище, больше подходящее хозяйке питейного заведения. Медленно спустившись по лестнице, она остановилась напротив Ёрико.

– Милости прошу. Сегодня снова жарко.

Ёрико пожаловалась на убийственный зной и толпу народа на причале, где шли съемки. В этой толпе Фусако моментально представила Рюдзи, и у нее испортилось настроение.

– До обеда отсняли тридцать дублей. Просто поразительно, как быстро работает Кида.

– Удачно?

– Нисколечко. По крайней мере, приз за актерское мастерство за это точно не дадут.

Последние несколько лет Ёрико бредила этим призом, и сегодняшние сувениры были «шагом» (в ее понимании) навстречу жюри. Ёрико склонна была доверять разного рода сплетням и скандалам (кроме тех, что касались лично ее) и серьезно подумывала, не отдаться ли ей поочередно всем членам комиссии, раз уж это так действенно.

Ёрико, статная красавица, самоотверженно тащившая на себе всю свою многочисленную родню, была до чрезвычайности легковерной, и Фусако прекрасно знала, насколько она одинока. И все же, не будь она их клиенткой, хозяйка магазина едва ли поладила бы с ней.

Но у сегодняшней Фусако, пребывающей в замедленно-благодушном состоянии, явные недостатки Ёрико вызывали лишь чувство прохладного всепрощения, как при взгляде на плавающую в аквариуме золотую рыбку.

– Скоро осень, и я подумала, что хорошим подарком могли бы стать свитера, но, поскольку это сувениры якобы с летнего кинофестиваля, мы приготовили бархатный галстук от Кардена, четырехцветную шариковую ручку «Уотерман», рубашки поло, ну а женам, пожалуй, духи. Давайте взглянем.

– У меня на это нет времени. Хочу еще успеть перекусить. Полностью на вас полагаюсь. Главное – коробки и упаковка. Важно, чтобы все выглядело правдоподобно.

– За это можете не волноваться.

Вслед за Ёрико Касуга явилась секретарша директора складов Йокогамы, а после шли уже только обычные покупатели.

Фусако, как всегда, купила бутерброды и чай в емецкой кондитерской напротив и, вернувшись в офис, снова оказалась в одиночестве.

Подобно человеку, ныряющему в постель досмотреть прерванный сон, Фусако, повертевшись на стуле, с легкостью вернулась в позавчерашний день, на капитанский мостик «Лояна»…

В сопровождении Цукадзаки они наблюдали за разгрузкой. Спустившись на шлюпочную палубу, смотрели, как поднимают груз из четвертого трюма. Люки были сдвинуты, обнажив гигантскую темную пасть – словно земля разверзлась под ногами. Внизу человек в желтом шлеме вручную направлял лебедку, балансируя на выступе лючины.

Кое-где на дне сумеречного трюма тускло поблескивали крошечные фигурки голых до пояса портовых грузчиков. Подхваченный грузовой стрелой груз, покачиваясь, взмывал над трюмом и освещался солнцем. Солнечный свет моментально ломался на полосы, с неимоверной быстротой скользившие тенями вдоль плывущего в небе груза, и вот, догнав проворное полосатое скольжение, сетка уже висит в небе над лихтером.

Мучительно долгая подготовка и мгновенный полет. Опасный серебристый блеск изношенного троса… Фусако наблюдала за всем этим из-под зонта.

Она физически ощущала, как после долгого раздумья и подготовки, раз за разом, легко подхваченный мощной стрелой, резко уносится тяжелый груз. Это чувство, когда казавшаяся неподъемной тяжесть вдруг воспаряет в небо, было ей хорошо знакомо. Вроде бы ничего особенного, и вместе с тем – чудо… «Трюм пустеет», – подумала Фусако. Наполненное безжалостным движением лебедки время казалось далеким и долгим, будто застывшим на ленивой жаре.

Кажется, именно тогда Фусако сказала:

– Спасибо, что уделили нам время. В знак признательности приглашаю вас завтра куда-нибудь на ужин, если вы свободны.

Тон ее вроде бы был сдержанным и светским, однако Цукадзаки наверняка уловил в нем намек. В его взгляде читалось искреннее удивление.

Фусако вспомнился вчерашний ужин в отеле «Нью-Гранд», тогда еще просто вежливый ужин. Он ел, как и подобает офицеру, тщательно соблюдая этикет. Потом долгая прогулка. Он сказал, что проводит ее до дома, и они дошли до парка на холме Яматэ-тё, а потом, никак не решаясь расстаться, сидели на скамье, откуда виден был весь порт. Затем долго говорили. Говорили о разном. После смерти мужа она ни разу так долго не разговаривала с мужчиной…

Глава 4

Расставшись с Фусако и условившись встретиться вечером после закрытия магазина, Рюдзи вернулся на судно, но тут же вновь вызвал такси и отправился в опустевший от палящего летнего солнца город, взобрался на холм Яматэ-тё и, не придумав ничего лучше, решил провести время во вчерашнем парке.

Днем здесь было безлюдно, фонтанчик с водой переполнился, окрасив брусчатку в черный цвет, на недавно подвязанных кипарисах стрекотали цикады, внизу с глухой тяжестью ревел порт. Рюдзи заштриховывал дневной пейзаж вчерашними ночными воспоминаниями.

Он мысленно перебирал события прошлого вечера. Заново ворошил в памяти, пробовал на вкус.

Поддев ногтем кусочек горячей папиросной бумаги в уголке рта и не смахивая пота, Рюдзи в очередной раз подумал о том, какую ахинею нес вчера.

Он и словом не обмолвился женщине о скрытых в его душе мечтах и тоске, о захватившей его, наполненной океанскими волнами гигантской темной страсти. Каждая попытка заговорить об этом заканчивалась неудачей. Может, Рюдзи порой и считал себя неудачником, но в те мгновения, когда закат над прекрасным заливом окрашивал его грудь багрянцем, он был твердо убежден в собственной избранности. Вчера он об этой убежденности не смог вымолвить ни слова.

Ему вспомнилось, как Фусако спросила:

– Почему вы не женаты?

Он с усмешкой ответил:

– Нет желающих идти за моряка.

Вообще-то, он собирался ответить так:

«У всех моих сослуживцев уже по двое, по трое детей. Моряки по многу раз перечитывают письма из дома. В письмах детские рисунки – солнышко, цветочки… Эти парни отказались от своего счастья. Ну а я пусть и не делал ничего, для того чтобы обзавестись семьей, зато жил с мыслью, что я уникален. Ведь если ты мужчина, то однажды, когда в предрассветной тьме прозвучит одинокий прозрачный горн, низко опустятся густые облака и далекий твердый голос назовет твое имя, ты оставишь все и пойдешь навстречу своей судьбе… Пока я жил с этой мыслью, мне незаметно перевалило за тридцать».

Но ничего такого он не сказал. Отчасти потому, что думал, что женщина его не поймет.

Не рассказал он ей и про свой образ идеальной любви. Он считал, что на пути к лучшей в мире женщине – той, что встречается в жизни лишь раз, – непременно стоит смерть. Именно она зовет и притягивает друг к другу ничего не подозревающих влюбленных. Со стороны это могло показаться слащавым и патетичным, но он чувствовал, как в голове его переплелись и слились воедино темная страсть неодолимого морского течения, рев налетающего из океана цунами, крушение волн, что растут все выше и выше, а потом разбиваются о скалы…

Рюдзи думал о том, что эта женщина и есть та самая, единственная. И не мог произнести этого вслух.

В своих мечтах, которыми он давно ни с кем не делился, он склонялся к крайней точке мужественности, не подозревая, что она находилась на пике женственности, и вот теперь они случайно встретились, спаянные смертью. В этой встрече не было ни тени дешевой дружбы или жалости. Они опускались на самое дно души, в гигантскую впадину, куда до сих пор не ступала нога человека.

Но… он не мог поделиться с Фусако даже толикой этих отдающих безумием мыслей. Вместо этого он сказал вот что:

– Случается, во время долгого рейса заглянешь на минутку на камбуз, мельком увидишь ботву редьки или тыквы. И она, словно нож, входит в сердце. Чего греха таить, порой вдруг поймешь, как мила тебе эта зелень…

– Да уж. Кажется, я вас понимаю, – любезно отозвалась Фусако, явно радуясь возможности подбодрить собеседника, – женщины это обожают.

Взяв у Фусако веер, Рюдзи прогнал от ног комаров. Вдали мерцали бортовые огни стоящих в море судов, внизу в правильном порядке выстроились складские фонари.

Он снова собрался было говорить о диковинной страсти, хватающей человека за горло и гонящей туда, где и смерть не страшна, но вместо этого, хотя никто не тянул его за язык, выложил свою скудную биографию и сам прищелкнул языком от досады.

Рассказал о том, как отец, чиновник районной управы в Токио, после смерти матери один растил их с сестрой. О своем образовании, оплаченном мучительными сверхурочными и без того слабого здоровьем отца. О доме, сгоревшем во время воздушного налета, о том, как в конце войны умерла от сыпного тифа младшая сестра, и о том, как после войны он окончил мореходку и вот-вот должен был встать на ноги, когда внезапно умер отец. О том, что его воспоминания о сухопутной жизни были наполнены лишь бедностью, болезнями, смертью и нескончаемым военным пожарищем. О своей полной свободе от суши… Обо всем этом он впервые подробно поведал незнакомой женщине.

В конце своей жалкой истории Рюдзи с гордостью припомнил нынешние накопления – показал себя обычным гордецом, отклонившись от рассказов о морской силе и морской щедрости, о которых так жаждал говорить еще минуту назад. В этом сполна проявилась другая, немного хвастливая, сторона его характера.

Рюдзи собирался говорить о море. Например, так:

«Только благодаря морю я понял, как важна любовь, даже если она дается ценою смерти. Когда ты заперт в железном корыте, море вокруг походит на женщину. Штиль, шторм, непостоянство и, конечно, похожая на женскую грудь морская гладь с отражающимися в ней закатными лучами. Продвигающийся по морю корабль постоянно встречает сопротивление, а несметные толщи соленой воды не годятся для утоления жажды. В то время как стихия вокруг напоминает нам женщину, реальная женщина из плоти и крови от нас всегда далека… Очень далека… Уж я-то знаю».

Но вместо такого признания с его уст слетел лишь привычный куплет:

– Глупо, да? Моя любимая песня.

– Хорошая песня, – кивнула Фусако, а Рюдзи подумал: «Эта женщина не хочет ранить мою гордость – сделала вид, будто знает мотив, а сама явно слышит его впервые. Ей не разглядеть скрытых в песне моих чувств, моего волнения, изредка прорывающегося слезами, сумрачного дна моей мужской души. Что ж, тогда и я буду видеть в ней только плоть».

Плоть, если приглядеться, была необычайно красивой и аппетитной.

Черное кружевное платье поверх бордовой комбинации, повязанное белым шифоновым поясом ручной работы, холодно мерцающее в полумраке белое лицо. Сквозь черное кружево кармин, словно ржа, разъедал окружающее пространство, с мягким очарованием сообщая, что перед ним женщина роскошная и изящная, какой до сих пор Рюдзи не встречал.

Любое еле заметное движение вызывало колебание света ртутной лампы, и можно было почувствовать, как в складках комбинации, с быстротой калейдоскопа меняющей оттенки от бордового до пурпурного, внутри глубоких затемнений дышит другая складка. Ветерок, доносящий смесь аромата женских духов и близкой плоти, казалось, непрестанно твердил ему: «Умри! Умри! Умри!» Кончики тонких пальцев, совершающих незаметные движения, казались Рюдзи язычками огня.

Точеный нос, чувственные губы… Как игрок в го после долгого раздумья ставит камни на доску, он черту за чертой собирал воедино в туманном полумраке ее красивое лицо и любовался им.

Отчаянно холодный, распутный, спокойный взгляд. В этом взгляде полное безразличие к миру, и в нем же, стоить заглянуть поглубже, любовь до самоотречения… Этим взглядом Рюдзи грезил со вчерашнего дня, с того самого момента, как получил приглашение на ужин. Этот взгляд лишил его сна.

И эти покатые плечи, береговой линией незаметно начинающиеся у шеи… Шелк спадал по ним, скользя.

«Когда я дотронусь до ее груди, – думал Рюдзи, – представляю, с какой тяжестью она ляжет мне в ладони. Я несу ответственность за всю ее плоть. Вся она исполнена мягкой ненавязчивой зависимости. Сладостное присутствие женщины заставляет меня трепетать. Словно ветер, выворачивающий наизнанку листья деревьев, мой трепет сообщится ей, и я увижу наконец, как закатятся от восторга ее глаза».

Внезапно в голове возникло дурацкое воспоминание. Давний рассказ капитана о том, как однажды тот побывал в Венеции и был поражен, посетив во время прилива прекрасный небольшой дворец. Мраморный пол первого этажа был полностью затоплен водой…

Он ненароком рассказал ей о нем. О прекрасном затопленном дворце.

– Расскажи еще что-нибудь, – попросила Фусако.

Рюдзи знал, что после этой фразы ему следует, ни слова не говоря, прикоснуться к ее губам. Одно касание, и вот уже движения их губ в каждом прикосновении наполнены множеством неуловимых ощущений сладкой нежности. Шершавые ладони Рюдзи наяву гладили еще совсем недавно грезившиеся ему плечи, касались шелка, кожи…

Приблизившиеся к нему длинные прямые ресницы напоминали сложенные крылья мотылька. Рюдзи думал о том, какое это сумасшедшее счастье. Такое счастье, что не знаешь, как быть. Он едва подумал о том, что подбирающееся к губам дыхание Фусако исходит из недр ее груди, как тут же жар и аромат ее вздоха поведали, что теперь оно поднимается из неизмеримых глубин ее тела. Куда жарче прежнего.

Они ощупывали друг друга, сталкивались в нетерпеливых неловких движениях, словно охваченный огнем зверь терся изнутри об их тела, требуя поскорее затушить пожар. Губы Фусако становились все более гладкими, и Рюдзи подумал, что теперь можно и умереть. Только когда он прикоснулся к ней прохладным кончиком носа, он наконец вспомнил, каково это быть отдельным существом с собственной плотью…

– Что, если сегодня тебе остаться у меня? Вон мой дом.

Рюдзи не помнил, сколько времени прошло, прежде чем Фусако указала на шиферную крышу, возвышавшуюся за дальней рощицей.

Они поднялись и оглянулись по сторонам. Рюдзи небрежно нахлобучил морскую фуражку, обнял женщину за плечи. В парке было безлюдно. То красный, то зеленый луч Морской башни[8] вращался по кругу, скользя высоко в небе. Под маяком угадывались пустые каменные скамейки на площади, фонтанчики, клумбы и белые каменные мостики.

Он привычно взглянул на циферблат ручных часов. В тусклом свете уличных фонарей разглядел, что почти десять. До ночной вахты оставалось два часа.

Полуденный зной становился нестерпимым. Солнце катилось на запад, жгло затылок.