Астра

Лука покосился на их колы стыдливо. «Это хорошая оценка?» – спросили они его. «Ну, видимо, – затрепетал длинными ресницами Лука, – не очень.» Хулиганы побили Луку и опять отдали ему тетрадки.

Но на следующий день Лука принес тетрадки опять пустыми. Хулиганы заглянули в них и, кроме вчерашних колов, не нашли ничего. «Ты что, страх потерял?» – спросили они Луку. «Отчего же? – заспорил Лука. – Смотря какой страх.» – «Чего?» – грозно надвинулись парни. «Я говорю, смотря какой страх, как посмотреть.» И тут парни отчетливо поняли, что имеют они дело со стебанутым. «Наверное, мы последние мозги вышибли этому тошнотику казематному», – пожалели они не Луку, а себя.

Один только, самый свирепый, одноклассник уперся. В третий раз отдал свою тетрадь Луке с напутствием, что убьет его, если тот уроки не сделает, и в землю закопает.

На следующий день Лука тетрадь попросту не принес. «Сделал?» – спросил одноклассник. «Сделал», – кивнул Лука. «Ну и?..» – «Сделал. Но тетрадь твою я потерял». – «Повтори». – «Хорошо, повторю, если просишь, – кивал Лука. – Я потерял по дороге в школу твою тетрадь.» – «Свои не потерял, а мою потерял?» – «Я ее заранее приготовил, – смиренно врал Лука, – чтобы сразу тебе отдать. Но, к сожалению, потерял».

Вечером однокласснику тетрадь собака его притащила измызганной. Лука закопал тетрадь, наверное, в отместку за то, что его пообещали закопать. Так и самый жестокий хулиган отвернулся от дурачка Луки.

В деревне дурачков не трогают. Если не родился в деревне, прижиться в ней можно только дурачком. Так и святые иноземцы приживались и прославлялись на Руси только в юродивом блаженстве. Правда, Лука вроде бы и родился здесь. Потому ему каждый день надо было свое юродство доказывать. Одноклассники каждый день встречали с подозрением: вдруг Лука как-нибудь проспался и готов опять делать за них уроки? Но ведь Лука и свои уроки делал странно. В тетради по математике делал домашние задания по русскому языку, в тетради по природоведению решал математические задачи. Учительница могла бы отнестись к такой рассеянности снисходительно и проверять математику в тетради по природоведению. Но такого великодушия требовать от учительницы было бы жестоко. И она ставила законные двойки, не вдаваясь в суть выполненных заданий. Так Лука уподобился первому своему воспитателю дяде Васе, который не понимал, за что ставят двойки, а за что пятерки.

Вместо сочинения на тему «Как я провел лето» Лука изложил стихотворение дяди Коли:

Теперь Лука не Владимира Соловьева запоминал наизусть, а стихи дяди Коли. Причем произносил их очень внятно и рассудительно, как истый чтец. Дядя Коля, слушая своего воспитанника, мерк в угоду свету, исходящему от него, барахтался в углу, как тень от тонких пальцев Астры на стекле керосиновой лампы, которую она неловко пыталась то притушить, то разжечь ярче. И в освещении она не находила покоя!

Учительница возмутилась, сказала, что, если уж Луке захотелось процитировать чьи-то стихи, надо указать их авторство. Кто их написал? «Николай Штурвалов», – гордо ответил Лука. «Кто?» – «Я же говорю, Николай.» – «Иди», – обиженно велела учительница. Поставила Луке, а значит, и Коле Штурвалову три с минусом.

Колю она великолепно знала. Он и перед ней что-то заикался. Но она удалилась оскорбленно, словно пьяный пристал. Штурваловская поэзия и без улочного заикания вызвала у учительницы ту же оскорбленность. Она заключила стихотворение в гневный красный чернильный круг.

Как младенчество сменилось школьным детством, так же, очевидно, Коля Штурвалов заменил Луке дядю Васю Камедьева.

Со своими детьми Штурвалов не занимался, да и вообще от жены как-то загодя ушел. А с Лукой стал теперь почти неразлучен. Наверное, чтобы хоть так быть поближе к возлюбленной без взаимности Астре.

Ходили Лука и дядя Коля странной парочкой. Дядя Коля заикасто читал свои стихи, играл с Лукой в индейцев, в куклы. Лука перенимал от него повадки. Заикаться, правда, не стал, но двигаться начал судорожно, пугливо и одновременно самозабвенно. Со стороны игры их выглядели ужасающе. Казалось, два безумца отплясывают танец святого Витта. Но сами они были счастливы несказанно.

Плавали по Волге на лодке. Дядя Коля рушился с кормы в кувшинки и, казалось, утопал с залепленными собственными мокрыми патлами глазами, путаясь намертво в длинных подводных стеблях, а не плыл. Лука так боялся за воспитателя, что и самой воды стал бояться как огня. А когда дед Чашников порывался его научить плавать, только мучительно бился на мелководье, подражая движениям Штурвалова. Но если Штурвалов как-то, но плыл, через гребок доходя до своего близкого вдохновения, то для Луки стало научиться плавать то же, что научиться летать.

Сам Штурвалов наедине с Лукой, выдавались минуты, почти выздоравливал и не очень заикался. Вел с Лукой взрослые разговоры. Объяснял, почему ушел от жены. В оправдание читал стихотворение:

Лука стихотворения Штурвалова запоминал сразу, читал их вечером матери, словно отчитывался. Мать слушала снисходительно. Она заранее была уверена, что Коля Штурвалов, конечно, прелестный и талантливый по-своему, но не гений. Всерьез она принимала только признанных ею гениями.

Но летом Лука немного отступался от дяди Коли.

Луку перевозили в Челноки, к бабушке Мирре. Вместе с ней Лука читал приключенческие книги. Плавал в лодке по Волге не с Колей, а с дедом.

Собрались раз на другой берег на охоту. Лука повесил себе за спину дедово ружье, сел в лодку. Дед греб, потом кидал с лодки спиннинг, увлекся.

Оборачивается, Луки в лодке нет. Чашников глянул через борт, словно подступил к пропасти. И через пасмурную воду увидел, что Лука, так же покорно, сидит с двустволкой за спиной на дне. Свирепо замахиваясь спиннингом, дед случайно опрокинул внука за борт, тот неслышно перевалился и ушел на дно. Лука сидел на дне, белые волосы его колыхались по ласковому донному течению.

Как хищная птица, дед нырнул, разрубив руками воду, выбросил внука со дна в лодку. Тот и не нахлебался почти. Так замечтался, словно и в лодке уже не дышал, так замер в мечтах.

Когда Штурвалов наведывался к Чашниковым в Челноки, где сам раньше, иногда и теперь жил со своей семьей, дед подшучивал над ним. Лука смеялся вместе со всеми.

Сидели на террасе.

– Николай, – спросил Чашников, – почему бы тебе не жениться на Астре? Ты так любишь Луку, он тоже тебя любит. Степан все равно с ней не живет. Он, я думаю, не будет против. А то что ж она кукует одна? Устраивает у себя какие-то сомнительные сектантские сходки. Ты бы, Николай, взял бы ситуацию под контроль.

Николай обморочно откинулся на спинку стула и попытался ответить язвительно стихами:

– Ты-ы ска-ска-з-з-з.

– Может быть, Лука прочтет? Он ведь на зубок знает твои сочинения, – предположил Чашников. – Как, Лучик, ты готов? Ты понял, что затеял читать дядя Коля?

Лучик с готовностью кивнул и, улыбаясь, прочитал:

– Так, значит, были уже ласки и поцелуи? А укроп, Николай, это ничего. Укроп это не так плохо. От других навозом разит, они и то с женским полом не теряются, большим успехом пользуются у прекрасной части человечества. А ты укропа постеснялся.

Лучик смеялся. Прочитал с насмешкой не авторской, а над Штурваловом, хотя надо-то было выделить штурваловскую насмешку. Эх, мальчик, мальчик. Оскорбленный Штурвалов выкинулся прочь. Стремительно, словно падал параллельно земле через холодную сирень за калитку, соскальзывал сквозь сирень с земного шара. Лука беззаботно смеялся на сияющей в хрустальных сумерках террасе.

Штурвалов на лето замкнулся в своем заикании, ожесточился в кромешном вдохновении. Следил за Лукой из леса. Лука чувствовал эту слежку и начинал своего дядю Коля побаиваться. Боялся, что тот и ночью заглянет к нему в окно.

Но под осень счастье, помешкав, возвращалось. Дядя Коля приносил в Горбыли букет астр с намеком на верность Астре, а значит, Луке. Лука шел с этими астрами в школу.

Надо признать, что Иван Чашников извинился перед Штурваловым. Пошел он как-то по грибы. Тут как тут Штурвалов.

– Сколько же мухоморов, Николай, просто сплошные мухоморы, куда не ступи! – обратился Чашников так просто, словно и заходили в лес вместе. – А красавцы какие! Вот и пойми, что такое красота. Как живешь, Николай?

– Я-я жи-жи.

– Ты счастлив?

– Сча-щ-с-т.

– Я тоже очень счастлив. Но вот, посуди сам, разве не счастье созерцать эти же мухоморы?

– Счаст.

– Ты вот бродишь среди них, потому что счастлив, и счастлив, потому же самому. Ведь так?

– Так.

– Но если мы вместе начнем расхаживать среди мухоморов, не глупо ли это будет выглядеть?

– Не д-д-д…

– Вот потому, наверное, и говорят: «Дураки народ счастливый». Неужели мы дураки с тобой, Николай? – изумился Чашников.

– Скор-р-р.

– Дураки! – подтвердил Чашников. – Умные, они и не видят этих мухоморов. Казалось бы, как не увидеть! А они не видят. Пораньше встают, высматривают неприметные боровики, подберезовики, маслята. А мы с тобой, Николай, приходим под вечер и одни мухоморы в жизни видим. И рады. Дурак красному рад. А тут еще красное в белый горох! Вот оно, счастье-то, а?.. – пожаловался Чашников.

– Я на-на-в-в…

– И не говори, Николай! – отмахнулся Чашников. – Ты прости меня, коли чем обидел. Понимаю, ты тут среди мухоморов от обиды заблудился. Но не серчай. Я не над тобой, я над собой смеюсь, над собой! – Чашников болезненно оскалился и пошел прочь.

Рома ушел из театра Гоцуна, но к другому какому-нибудь театру не пристал.

Гоцун, рассчитывая ступить вместе с Ромой Чашниковым в космос, избаловал Рому, давал ему лучшие роли. В других же театрах Рома такого почета не встретил. Его воспринимали как выкормыша Гоцуна, а театр Гоцуна пугал всех своим экспериментаторством. Например, «Дядю Ваню» Гоцун поставил так, что все актеры у него ходили по одной линии, словно по проволоке. С большим трудом на этой линии, нанесенной в виде прерывистой автодорожной разметки, расходились под страхом с линии соступить. Поэтому, расходясь, вольно-невольно, но всякий раз двусмысленно обнимались. «Женитьбу» Гоголя Гоцун поставил в стиле античной космогонии. Кочкарев у него являлся публике обнаженным и в окрыленных сандалиях, как Гермес. Остальные персонажи тоже изображали античных богов: Яичница – Аида, Жевакин – Гефеста, Агафья Тихоновна – Артемиду в окружении нимф – Арины Пантелеймоновны и Феклы Ивановны, Анучкин – кровожадного Арея. Только Подколесин выходил на сцену в космическом скафандре. Так и вываливался в финале за окно. Заплаканная Агафья Тихоновна стреляла ему вслед не из лука, а из помпового ружья, висевшего весь спектакль на стене.

Не прижившись ни в одном театре, Рома сыграл в двух незамеченных фильмах. Причем режиссеры озвучивали его чужим старческим голосом, чтобы притушить Ромину непомерную красоту, рядом с которой меркли и другие актеры, и сценарий, и режиссерские находки. Красота эта была уместна только в спектаклях Гоцуна. Где в «Дяде Ване» Софья и Елена становились в коротких ночных рубашках перед Астровым-Ромой по прерывистой автодорожной линии на колени, а Агафья Тихоновна влюблялась в Рому-Подколесина, подняв дулом помпового ружья зеркальное забрало скафандра. Весь сценический изощренный бред Гоцуна держался на Роминой красоте. Это потом, в новую эпоху, театр Гоцуна стал крепко держаться сам по себе. Но в истоках гениального стиля Гоцуна стояла красота Романа Чашникова.

Роман приветствовал новые времена с надеждой. Он уповал на то, что теперь у нас начнут снимать космические саги, как в Голливуде. Тогда не Подколесина в скафандре он сыграет курам на смех, а действительных межгалактических вояк. Но у нас стали снимать что угодно, фильмы ужасов, фэнтези, эротические комедии, только не героическую космическую фантастику.

Рома попробовал устроиться в самом Голливуде. Да там ему сказали, что с такой внешностью второстепенную роль ему не дашь. А для главной роли надо идеально говорить по-английски, озвучивать же чужим голосом отказались. «Я бы мог. Я бы мог. – щурился Рома, – играть, допустим, русского космонавта.» – «Русские космонавты не бывают такими красавцами, – возражали ему с неприступной улыбкой. – Точнее, русский космонавт не может затмить красотой американского. Пойми, парень, бизнес, ничего личного!..» – взбивали ему радушно плечо.

В поисках другого театра Рома женился на Кларе, дочери знаменитого советского режиссера Сергея Демьянова. Клара была царственной. Одновременно появлялся шанс как-то выйти из анафемы Гоцуна.

Явной анафемы вроде бы не было. Гоцун, когда Рому встречал, только печально опускал глаза. Сказал ему раз при такой встрече: «Как же ты мог уйти от меня? Ты актер моего театра. Больше ты нигде не пристроишься. Мы с тобой творчески состроены, как два музыкальных инструмента. У меня есть и другие музыкальные инструменты, на которых я играю. Но ты. Ты был моей первой скрипкой. Теперь первой скрипкой стал Кеша Кадабрин. Но он комик, клоун, печальный клоун, Пьеро. Он пародия на тебя, тончайшая, но пародия. Когда ты убежал тогда в Петербурге, я, захлестнутый лунным светом, почувствовал себя самопародией, страшным и беспомощным клоуном. Я им после той ночи и остался навсегда, таким и вернулся в Москву. И Кеша, дотоле стоявший в твоей тени, ступил на передний план, ступил в свет луны. С ним, а не с тобой мы вышли в космос, шагнули одновременно на Луну. Но он не космонавт, как ты, он клоун. Я зла на тебя не держу, я всегда буду относиться к тебе с нежностью в память о наших гениальных спектаклях. Но я никогда не смогу тебе простить, что ты превратил мой возвышенный театр в гротеск. Кеша меня прославил. Но ты меня ославил своим скандальным побегом. Такое в театре не прощается, сам знаешь».

Роман думал, пользуясь удачной женитьбой, вывернуться из-под нежного проклятия Гоцуна. Однако эпоха демьяновских киноэпопей потихоньку закатывалась. К тому же дочь Клару Демьянов в кинематограф не пустил наотрез. И зятя тоже берег, в свою последнюю масштабную ленту не пригласил. Демьянов был человеком волевым, принципиальным. Смазливого зятя, выдвинув твердый подбородок, терпел на кухне, но не потерпел бы на съемочной площадке. Так что Роман остался и при Демьянове не у дел.

Помог не тесть, а отец: устроил читать закадровый текст в документальных фильмах о космосе. Рома читал божественно, созвездия распускались под его голос, как живые.

Во всех этих достаточно унизительных перипетиях отдушиной для Романа стала охота. Он отправлял охотничий культ. Но охотником не был. Ходил с охотниками на охоту, делал неумолимое лицо, пил потом водку, как звериную кровь. Но сам старался поменьше стрелять. Если стрелял, то в основном мимо. Больше любовался охотниками, любовался с ужасом, как ребенок. Так же в детстве он играл в футбол, больше любуясь развязным мастерством дворовой шпаны. И охотники от него были на самом деле так же далеки, как футболисты.

Раз двинулись на кабана. Опасное дело. Не с деревьев стрелять, как некоторые, – это не охота, а бойня. Если кабан пойдет на тебя, вали с одного выстрела, второй не представится – кабан тебя быстрее насадит на клыки.

Были сегодня и новые охотники, вроде не знакомые Роме. Среди них Роман с удивлением признал Колю Штурвалова. На Штурвалове ружье повисло, как на гвозде.

– Ты какими судьбами здесь, Николай? – спросил Рома. – Это ведь тебе не шутка. Сходил бы сначала на зайца или на уток. А кабан, знаешь ли, смертельно опасен. Ты гляди, может, лучше тебе вернуться? Или ты перед Астрой хочешь показаться хватом? Так ты поэт, у тебя своя стать. – Рома улыбнулся ласково.

Остальные охотники почему-то не разделили его веселья. Ласковый взгляд они почему-то прятали не от Штурвалова, а от самого Ромы.

– Мне знаком кабан. К-к-кабан мне знаком, – свысока ответил Штурвалов.

– Лично знаком? – иронизировал Рома.

– Л-лично, – степенно кивнул Штурвалов.

Роман только мотнул насмешливо головой.

Пошли. Шли долго. И вот подняли кабана. Когда поднимают кабана, чувствуется в лесу осень даже летом, даже весной чувствуется. Охотники к тому моменту разошлись по лесу. Роман стоял возле высокого болотного камыша.

Глядит, кабан идет на него. Рома вскинул карабин, выстрелил. Кабан идет. «Всё», – лишь успел прикинуть Рома. Но почти в то же мгновение раздался другой выстрел. Кабан рухнул, словно сам отпрыгнул в сторону. Из камыша вышел Коля Штурвалов. Помолчали.

– А ты, оказывается, действительно, того. – подобострастно-восторженно признал Рома.

Штурвалов закинул за спину ружье, повесил его опять, как на гвоздь. Прочитал:

– Но эт-то больше про т-тебя, – добавил Штурвалов твердо.

– Про меня? – смутился Рома.

– Да.

– Почему же, Николай, почему именно про меня?

– Потому что это ты не охотник и ненастье свое прячешь. А напоказ да, напоказ ты охотник. А я, наоборот, охотник. У меня в душе пир, изобилие разъятой дичи. А снаружи н-н-ненастье, – выговаривался, почти не запинаясь, Николай.

– Врешь! – весело заявил Рома.

– Я н-не-ее в-в.

– Врешь, брат! Стихи оставь себе, а за жизнь спасибо! Спас! – потерзал Колю по плечу Рома и браво и бесцельно пошел в лес. Шок наглядной смерти еще не сошел, конечно.

– Я н-не всегда буду ря-дом, – тревожно предупредил Штурвалов вслед. – Ты на охоте не сп-прячешься от охоты. Потому что эта охота идет на тебя.

Рома оглянулся, отмахнулся, засмеялся себе в пальцы, словно понюшку снимал. И повторил блаженно:

– Врешь, брат!

Так обнаружилось, что Штурвалов одинаково хорошо владел боевым карабином и игрушечным деревянным ружьем Луки.

Штурвалов ценил свою фамилию и оправдывал ее. Под предлогом ремонта он прижился на чердаке у Астры.

До того чердак пещрил щелями, в которых, казалось, птицы должны застревать, как в силках. Штурвалов, хоть кривой, но рукастый мужик, затеял поправку чердака. Сделал наверху каюту, притащил настоящий иллюминатор, вставил его как окошко в сторону близкой реки. Установил штурвал. Но не крутил его сам, а с помощью свечей, которые одни догорали, другие разгорались, сделал нечто вроде перпетуум мобиле – крутящийся подсвечник. В самодельные же вазы поставил сухой камыш. Отвел себе от дымохода камин, затащил наверх пухлый диван, обитый малиновым велюром. На стене нарисовал странный коллаж. Здесь был черт с аптекарскими весами в руках, циферблат с упавшими стрелками, собор, надпись «Сегодня право силы, а завтра сила прав». И стал здесь жить. Выход он себе соорудил отдельный, по хилой лестнице через сарай.

Пошли еще более отчетливые толки, что Астра сблизилась со Штурваловым. Но Астра такие подозрения напрочь отвергала даже с улыбкой. Лука торчал теперь день-деньской наверху. Мать ему кричала громко в потолок, и он спускался – не сразу – с той же материнской, неотражающей улыбкой.

Дядя Коля и по огороду теперь справлялся. Соседка Капа приставала к нему поначалу, чтобы не сажал деревья, а то затенят участок ей, то да это, или просила помочь уже на ее участке. Коля замирал, начинал трепетать, силясь возразить. Капа, не дотерпев, оставляла его одного стоять в огороде, как пугало. Образцового хозяйства Штурвалов, правда, не навел, но Астрово запустение чуть сдвинул в сторону свежего ветра. Под окнами он насадил разноцветных астр, чтоб всем было понятно, кто в доме живет.

Примечания