Девушки сирени

Глава 2

Кася

1939 год

Это Петрик Баковски придумал забраться на горку над Оленьим лугом и посмотреть на беженцев. Просто чтобы все увидеть своими глазами. Мама на слово мне бы ни за что не поверила.

Гитлер объявил войну Польше первого сентября, но его солдаты не торопились войти в Люблин. Меня это очень даже радовало: Люблин – прекрасный город, и перемены нам были ни к чему. Из Берлина по радио передали о новых порядках, на окраину сбросили несколько бомб, но больше ничего такого не происходило. Немцы нацелились на Варшаву, солдаты заняли город, а тысячи беженцев потекли к нам. Целые семьи прошли почти сто пятьдесят километров на юго-восток и разбили лагерь на картофельных полях под городом.

До войны в Люблине ничего особенного не случалось, а мы порой красивый рассвет ценили даже больше, чем поход в кинотеатр. Восьмого сентября незадолго перед восходом солнца мы поднялись на вершину горки. На полях внизу спали тысячи людей. Я лежала на примятой траве между моими лучшими друзьями – Петриком Баковски и Надей. Здесь ночью спала олениха с оленятами, и трава была еще теплой. Олени – ранние пташки, это у них с Гитлером общее.

Солнце вынырнуло из-за горизонта, и у меня даже дыхание перехватило. Так бывает, когда вдруг увидишь что-то настолько красивое, что аж больно становится. Например, малыша какого-нибудь, или свежие сливки, стекающие по овсянке, или профиль Петрика в первых лучах солнца.

Профиль Петрика – на девяносто восемь процентов идеальный – был особенно красив на заре, прямо как на монете в десять злотых. В тот момент он выглядел как все мальчишки спросонок, когда они еще не умылись, – его волосы цвета свежего масла остались примяты с того боку, на котором он спал.

Профиль Нади тоже почти идеален. У девушек с нежными чертами лица всегда красивый профиль. Единственное, что мешало ей набрать все сто процентов, – это синяк на лбу. Подарочек после недавнего инцидента в школе. Сначала синяк был размером с гусиное яйцо, со временем он уменьшился, но никуда не делся. Надя была в кашемировом свитере цвета неспелой дыни канталупы. Если я просила, она всегда давала мне его поносить.

Трудно понять, как при столь печальных обстоятельствах может возникнуть удивительно красивая картинка. Беженцы построили аккуратный палаточный городок из простыней и одеял. Солнце, как рентгеном, просветило одну из палаток, и мы сквозь простыни в цветочек увидели силуэты людей, которые уже начали одеваться.

Женщина в городской одежде откинула полог и вылезла на улицу. Она держала за руку ребенка в пижаме и войлочных тапочках. Вместе они принялись тыкать землю палками в поисках картошки.

А за палатками, на холмах разбегались старинные домики Люблина с красными крышами. Они походили на кубики, которые вытряс из стакана какой-то сказочный гигант. Дальше на запад был наш аэропорт и фабричный комплекс, нацисты уже успели их разбомбить – этот район был их первой целью. Но они хотя бы не вошли в город.

– Как думаете, британцы нам помогут? – спросила Надя. – Или французы?

К палаткам с холма цепочкой спускались пятнистые коровы. Позвякивали колокольчики. Впереди шли молочницы в платках. Одна корова подняла хвост и оставила за собой рядок лепешек. Те коровы, что шли за ней, обходили лепешки. Все молочницы несли на плече по высокому алюминиевому бидону.

Я прищурилась и попыталась разглядеть нашу католическую школу Святой Моники с оранжевым флагом на колокольне. В школе для девочек полы были такими отполированными, что мы ходили в атласных тапочках. А еще – уроки «только держись», ежедневные мессы и строгие учителя. И никто из этих строгих учителей не помог Наде в самую трудную минуту. Никто, кроме, конечно, нашей любимой учительницы математики миссис Микелски.

– Смотрите, – сказала Надя. – Молочницы ведут коров, а вот овечек нет. Сейчас совсем нет овец.

Надя всегда все подмечала. Она была лишь на два месяца меня старше (ей уже исполнилось семнадцать), но почему-то я чувствовала себя намного младше. Петрик посмотрел на Надю через мою голову, будто увидел в первый раз. Надя всем мальчикам нравилась: она умела отлично делать «колесо», походила на Морин О’Салливан и у нее была толстая светлая коса. А я, может, и не такая красивая и спортсменка неважная, но однажды в моем гимнастическом классе выиграла звание «Лучшие ноги» и «Лучшая танцовщица», но голосование было неформальным и проводилось в школе впервые.

– Ты все замечаешь, – удивился Петрик.

Надя улыбнулась в ответ:

– Вообще-то, не все. А давайте спустимся и поможем собирать картошку? Петрик, ты же так хорошо орудуешь лопатой.

Надя флиртует? Это прямое нарушение моего главного правила: «Подруга всегда на первом месте!» На день летнего солнцестояния Петрик выловил мой венок из реки и подарил мне серебряный крестик на цепочке. Традиции уже ничего не значат?

Может, Петрик влюбился в Надю? Тогда все логично. В начале месяца герлскауты на благотворительном аукционе продавали танцы с местными парнями, и младшая сестра Нади Луиза сообщила мне, что Надя купила все десять танцев с Петриком.

А потом был этот жуткий случай у ворот школы. Мы с Надей уходили домой, и какие-то мальчишки начали кидаться в нее камнями и по-всякому ее обзывать, потому что у нее дедушка был евреем. Петрик сразу поспешил Наде на помощь.

В том, что люди кидаются камнями в евреев, для меня не было ничего необычного. Удивительно то, что это случилось с Надей. До этого я и не знала, что она на какую-то часть еврейка. Мы ходили в католическую школу, Надя могла прочитать наизусть больше молитв, чем я. Но о том, что у Нади дед – еврей, все узнали, когда наш учитель немецкого, герр Спек, дал нам задание составить свою родословную, а потом зачитал все работы перед классом.

Я в тот день попыталась оттащить Надю в сторону, но она не собиралась убегать или прятаться. Миссис Микелски, она тогда носила своего первенца, выбежала из школы и обхватила Надю руками. Она кричала хулиганам, чтобы те прекратили, и грозилась вызвать полицию. Миссис Микелски любили все девочки в школе, она была нашей путеводной звездой, то есть мы хотели стать как она – красивыми, умными и веселыми. Миссис Микелски защищала своих девочек, как львица. А чтобы мы лучше успевали по математике, угощала нас ирисками и «коровками», и я всегда сдавала все тесты на «отлично».

Петрик, он тогда вызвался проводить нас домой, гонял хулиганов, размахивая лопатой, и в результате этих героических действий у него откололся кусочек переднего зуба. Улыбка Петрика, понятное дело, пострадала, но на самом деле стала еще обаятельнее.

Из воспоминаний в реальность меня вернул – какой-то странный, похожий на стрекот сверчков звук. Он становился все громче и громче, а земля под нами начала дрожать.

Самолеты!

Они с гудением пролетели так низко над нами, что даже трава наизнанку вывернулась, а фюзеляжи снизу отразили солнечный свет. Три первых накренились вправо и, оставляя после себя запах керосина, полетели в сторону города, их серые тени скользили по полям.

Всего я насчитала двенадцать штук.

– Похожи на самолеты из «Кинг-Конга», – пробормотала я.

– Кася, там были бипланы, – сказал Петрик. – «Хеллдайверы». А эти – немецкие пикирующие бомбардировщики.

– Может, они польские.

– Никакие не польские. Видно же – белые кресты под крыльями.

– Они с бомбами? – спросила Надя скорее из любопытства, чем из страха. Она никогда не боялась.

– Аэропорт уже разбомбили, – напомнил Петрик. – Что еще им бомбить? Складов с оружием у нас нет.

Самолеты обогнули город и один за другим полетели на запад. Первый с мерзким визгом спикировал и сбросил бомбу в центре города, прямо туда, где Краковское предместье – наша главная улица – проходит между самыми красивыми домами Люблина.

Петрик вскочил на ноги:

– Господи Иисусе, нет!

Земля вздрогнула от жуткого удара, и в том месте, куда упала бомба, к небу поднялся черный столб дыма. Самолеты снова облетели город, в этот раз они сбросили бомбы рядом с Коронным Трибуналом – это наша Ратуша.

Как раз в эти дни моя сестра Зузанна, она только стала доктором, работала волонтером в больнице. А мама?

«Господи, пожалуйста, – мысленно попросила я, – если с мамой что-нибудь случится, забери меня сразу на небеса».

А папа, он на почте?

Самолеты облетели город и направились в нашу сторону. Когда они пролетали над нами, мы нырнули в траву, а Петрик накрыл нас с Надей своим телом. Я даже чувствовала, как бьется его сердце.

Два самолета вернулись, как будто что-то забыли.

– Нам надо… – начал Петрик.

Мы не успели двинуться с места, как спикировали два самолета. Они полетели над полем под горкой. Через секунду мы услышали пулеметные очереди. Стреляли в молочниц. Несколько пуль попали в поле и подняли фонтанчики земли, но остальные угодили в женщин. Те упали, молоко полилось на траву. Одна корова громко замычала и рухнула, пули застучали по алюминиевым бидонам.

Беженцы в поле побросали картошку и стали разбегаться, но пули настигали их на бегу. Два самолета повернули в нашу сторону, оставив на поле тела мужчин и женщин и туши коров. Я пригнула голову. Коровы, которые еще были живы, брыкались, словно обезумели.

Я рванула вниз по склону и дальше через лес по усыпанной хвоей тропинке. Надя и Петрик – за мной.

Что с родителями? Они живы? А Зузанна?

В городе только две «скорых», поэтому она работала всю ночь.

Мы задержались у картофельного поля – невозможно было не посмотреть. Я обошла бидон, который лежал на приличном расстоянии от женщины, по виду ровесницы Зузанны. Вокруг нее рассыпались клубни картошки. Женщина лежала на спине поперек взрыхленного ряда земли, левая рука на груди, плечо все в крови, и лицо тоже все забрызгано. Рядом с ней на коленях стояла девушка.

– Сестра, вставай. – Она взяла женщину за руку. – Ты должна встать.

– Зажми рану двумя руками, – посоветовала я, но она только посмотрела на меня, и все.

К ним подошла женщина в халате из синели и тоже опустилась на колени. Она достала из черной врачебной сумки желтый жгут.

Надя потянула меня за руку:

– Идем. Самолеты могут вернуться.

В городе на улицы высыпали люди. Они плакали, кричали что-то друг другу, спасались кто на велосипедах, кто на лошадях, на телегах, пешком.

Когда мы подошли к моей улице, Петрик взял Надю за руку.

– Кася, ты почти дома, я провожу Надю.

– А как же я?

Но они уже удалялись по булыжной мостовой в сторону дома, где была квартира Надиной мамы.

Петрик сделал свой выбор.

Я пошла к арке древних Краковских ворот. Это мое любимое место в городе – кирпичная башня с колокольней наверху. Когда-то они служили единственным входом в Люблин. От взрыва бомбы сбоку башни появилась трещина, но она устояла. Из-за угла мне навстречу выехали на велосипедах миссис Микелски с мужем. Миссис Микелски была уже на последних месяцах беременности.

– Кася, тебя мама обыскалась, – бросила она на ходу.

– А вы куда? – прокричала я им вслед.

– К моей сестре, – отозвался мистер Микелски.

– Иди домой к маме! – велела миссис Микелски через плечо.

Они исчезли в толпе, а я поспешила дальше.

Господи, умоляю, пусть с мамой все будет в порядке.

Как только я оказалась в нашем квартале и увидела, что наш розово-серебристый дом цел, у меня все тело закололо от облегчения. А вот дому напротив не повезло – он превратился в развалины. На улице валялись бетонные обломки, куски оштукатуренных стен, искореженные металлические кровати. Перебравшись через завалы, я увидела, как покачивается на ветру выбившаяся из окна мамина занавеска, и только тогда поняла, что стекла во всех окнах выбиты взрывной волной, обои и мебель в саже.

Доставать ключ из-за вынимающегося кирпича не пришлось – дверь была распахнута настежь. Маму и Зузанну я нашла в кухне, они стояли возле маминого чертежного стола. На полу вокруг были разбросаны кисточки, в воздухе пахло скипидаром. За ними бегала Псина – наша домашняя курица. Слава богу, она не пострадала. Псина была для нас, как для других собака.

– Где ты пропадала? – набросилась на меня мама, лицо у нее было белым, как лист ватмана, который она сжимала.

– На горке над Оленьим лугом. Это все Петрик…

Зузанна держала чашку с осколками стекла, ее белый докторский халат посерел от пепла. На то, чтобы получить право носить этот халат, у сестры ушло шесть долгих лет. Чемодан Зузанны стоял у двери. Видимо, когда немцы начали бомбить город, она паковала вещи, чтобы перебраться жить в педиатрическое отделение больницы.

– Как можно быть такой глупой? – возмутилась Зузанна.

Они с мамой принялись в четыре руки вытаскивать у меня из волос крошки бетона.

– А где папа? – спросила я.

– Он пошел… – начала мама и замолчала.

Зузанна взяла ее за плечи:

– Расскажи ей, мама.

– Он пошел искать тебя, – с трудом сдерживая слезы, сказала мама.

– Может, он на почте, – предположила сестра. – Пойду посмотрю.

– Не надо, не ходи, – взмолилась я. – Вдруг самолеты вернутся.

Страх, как электрический угорь, вполз в мою грудь. Я вспомнила тех бедных женщин, что лежали на поле…

– Я схожу, – сказала Зузанна. – Не волнуйтесь, я вернусь.

– Можно, с тобой? – попросила я. – Я могу пригодиться в больнице.

– Почему ты постоянно делаешь глупости? Папа ушел из-за тебя. – Зузанна натянула свитер и подошла к двери. – В больнице без тебя обойдутся. Ты все равно умеешь только бинты скатывать. Оставайся дома.

– Не уходи, – настаивала мама, но Зузанна решительно переступила порог.

Она всегда была сильной, как папа.

Мама подошла к окну и стала собирать с пола осколки, но у нее так дрожали руки, что она бросила это дело и вернулась ко мне. Мама пригладила мои волосы, поцеловала в лоб, а потом крепко-крепко обняла и все повторяла: «Я люблю тебя, я люблю тебя…»

Я люблю тебя.

В ту ночь я легла с мамой, но мы обе спали вполглаза – все ждали, когда вернутся папа и Зузанна. Псина, как настоящий домашний питомец, спала у нас в ногах, спрятав голову под крыло. Когда папа задолго до рассвета вошел в дом, она сразу встрепенулась и закудахтала. Папа в перепачканном пеплом твидовом пиджаке замер на пороге спальни. У него всегда было грустное лицо, как у бладхаунда. Даже на детских фотографиях у него опущены уголки рта и брови домиком. Но в ту ночь свет из кухни отбрасывал тень на лицо папы и делал его еще печальнее, чем обычно.

Мама села на кровати.

– Ад? – Она откинула одеяло и подбежала к папе. Два черных силуэта на фоне освещенного дверного проема. – Где Зузанна?

– Я ее не видел, – сказал папа. – Касю я не нашел и отправился на почту, там сжег во дворе все свои документы. Всю информацию, которую захотят получить немцы: имена, адреса, списки военных. В Варшаве они заняли почтамт и прервали телеграфную связь, так что мы – следующие.

– А что они сделали с персоналом? – спросила мама.

Папа посмотрел в мою сторону и не стал отвечать на этот вопрос.

– По нашим расчетам, немцы войдут в город уже на этой неделе. И первым делом придут к нам.

– К нам? – Мама плотнее запахнула халат.

– За мной. Я могу оказаться для них полезным. – Папа улыбнулся, но его глаза были грустными. – Они захотят использовать почтамт для своих коммуникаций.

Никто не знал почтамт лучше папы. Сколько я себя помнила, он всегда им управлял. Знает важные секреты. Папа – патриот. Я была уверена в том, что он скорее умрет, но ничего немцам не расскажет.

– Откуда им знать, где мы живем?

Папа посмотрел на маму, как на ребенка.

– Халина, они не один год все это планировали. Будем надеяться, если меня заберут, то подержат какое-то время, я все-таки для них что-то значу. Выжди два дня. Если ничего обо мне не услышишь, уходи с девочками на юг.

– Англичане нам помогут, – забормотала мама. – Французы…

– Никто нам не поможет, любовь моя. Мэр эвакуируется, а с ним полиция и пожарная бригада. Так что сейчас мы должны спрятать все, что сможем.

Папа достал из комода шкатулку с мамиными украшениями и бросил ее на кровать.

– Для начала помой и высуши все жестяные банки, какие найдешь. Надо закопать все ценное…

– Но, Ад, мы ничего не нарушали. Немцы – культурные люди. Это все Гитлер, он словно заклятие какое-то на них наслал.

Мамина мама была чистокровной немкой, а отец – наполовину поляк. Даже спросонок она была очень красивая – нежная, но не хрупкая, натуральная блондинка.

Папа взял ее за руку:

– Твои культурные люди хотят, чтобы мы ушли и освободили для них место. Ты это понимаешь?

Он начал обходить квартиру, складывая в металлическую коробку с шарнирной крышкой все самое для нас важное: мамин сертификат медсестры, свидетельство об их браке, мамино колечко с рубином и конверт с нашими семейными фотокарточками.

– Доставай мешок под пшено. Это мы тоже закопаем, – велел папа.

Мама достала из-под раковины холщовый мешок.

– Они, скорее всего, будут обходить дома – искать польских солдат, – понизив голос, растолковывал папа. – По радио передали новый порядок. Польша как страна теперь не существует. Польский язык запрещен. Все школы закрываются. Вводится комендантский час. Тот, кто вышел из дома в комендантский час, должен иметь специальный пропуск. Оружие, лыжные ботинки и любые продукты питания сверх установленной нормы для нас под запретом. Хранение всего перечисленного карается… – Папа снова посмотрел на меня и решил не продолжать. – Думаю, они будут просто брать то, что им захочется.