Бог всегда путешествует инкогнито

Он взглянул на меня проницательным взглядом, отхлебнув добрый глоток бурбона. От него пахло дорогим парфюмом.

– Знаешь, когда ты сказал: «Там мне не дают быть самим собой», мне захотелось ответить: «Наоборот, тебе дают быть самим собой, более того, тебя к этому раз за разом подталкивают. От этого ты и задыхаешься».

Я был поражен:

– Не понимаю вас.

Он откинулся на спинку кресла:

– Когда ты рассказывал мне о коллегах, мне запомнился один из них, такой нахальный парень…

– Тома.

– Он самый. Задавака, насколько я могу судить по твоим словам.

– Это еще слабо сказано…

– Представь себе, что сегодня Тома оказался на твоем месте, что это он ушел из офиса в четыре или пять часов и в коридоре столкнулся с шефом.

– Это был не наш непосредственный начальник, а ведущий все направление.

– Вот и хорошо. Вообрази эту сцену: Тома уходит на час раньше и в коридоре налетает на шефа.

– Попробую…

– А ты – маленькая мышка и наблюдаешь за этим из норки.

– Ладно…

– Что они говорят друг другу?

– Гм… Не знаю… Ну… Странно так вот представлять… Ларше, наверное, улыбается… Дружески, очень доброжелательно…

– Интересно… Значит, ты полагаешь, что если бы Тома сегодня вечером оказался на твоем месте, то начальник именно так к нему бы и отнесся?

– Ну… возможно… Во всяком случае, я так себе представляю. На самом деле это было бы очень несправедливо. Но я думаю, Тома у него в любимчиках и правила на него не распространяются.

– Ясно. А как зовут того парня, который, по твоим представлениям, всех дурачит?

– Микаэль?

– Ага, Микаэль… А теперь представь себе ту же сцену, но с Микаэлем на твоем месте. Это Микаэль ушел из офиса в пять часов. Как обернется дело?

– Сейчас посмотрим… Я вижу… Наверное, Ларше отчитал бы его, как и меня!

– Да?

– Он ему также сказал бы: «Что, отдыхаешь после обеда?» И тон его, скорее всего, был бы еще ядовитее. Ну да, точно! Он всегда над ним насмехается.

– А как отреагирует Микаэль?

– Гм… Трудно представить… Ну, я думаю, Микаэль, с его самоуверенностью, ответит что-нибудь вроде: «Вы рассуждаете, как знаток» – или еще что-нибудь придумает.

– Ах вот как! А Ларше?

– Да разойдутся каждый в свою сторону, и оба будут хохотать всю дорогу.

– Очень интересно, – сказал он, приканчивая свой бокал. – И что ты об этом думаешь?

– Не знаю, – ответил я задумчиво. – Если бы так и было на самом деле, значит Микаэль тоже в любимчиках.

– Нет, Алан, это совсем не так.

Он знаком подозвал официанта:

– Еще один бурбон.

Я отпил перье. Дюбре наклонился ко мне и впился в меня своими синющими глазами. Я ощутил себя голым.

– Это совсем не так, Алан, – повторил он. – На самом деле все сложнее. Тома считает себя выше других, и это вызывает у Ларше… определенное уважение. Микаэль же над всеми подтрунивает, а Ларше прекрасно знает, что это беда тех, кто считает себя хитрее других. И Ларше поднимает его на смех, чтобы показать, что он сам еще хитрее. А ты…

Он выдержал паузу.

– А я никого из себя не корчу, как другие, я естественный, такой, как есть, и этим пользуются.

– Нет, все гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты, Алан, как ты сам себя характеризуешь, действительно… несвободен. Ты несвободен, и это еще дальше загоняет тебя в ту тюрьму, где ты находишься… Ты замыкаешься в молчании там, где я готовил бы решительный удар. У меня бы кровь бросилась в лицо, меня захлестнул бы гнев. Что это он там мне такое говорит?

– Да все наоборот! Совсем наоборот! Я не выношу, когда посягают на мою свободу!

– Посмотри, как получилось с водителем. Ты говоришь, что делал над собой усилие, чтобы ему возражать. Все-таки он вряд ли снова тебе встретится, и ни твоя жизнь, ни твое будущее от него никоим образом не зависят, правда? И все равно ты испытываешь потребность как-то приноровиться к тем, от кого ждешь оценки. Ты боишься, что в тебе разочаруются и тебя отвергнут. Вот почему ты не позволяешь себе ни говорить, что думаешь на самом деле, ни поступать сообразно своим представлениям. Ты все время делаешь над собой усилие, чтобы соответствовать ожиданиям других. И ведь тебя об этом никто не просит, Алан, инициатива только твоя.

– Но я думаю, что это совершенно нормально! Если все станут совершать хоть небольшое усилие ради других, жизнь станет лучше.

– Совершенно верно, но тут речь идет не о твоем собственном выборе. Ты ведь не говоришь себе с утра: «Ага, сегодня я делаю то, что от меня ожидают». Нет, ты так поступаешь бессознательно. Ты полагаешь, что иначе тебя не будут любить и не станут с тобой общаться. И, сам не отдавая себе отчета, ты без конца себя к чему-то принуждаешь. Твоя жизнь проходит в подчинении, потому ты и не ощущаешь себя свободным. И… ты хочешь подчиняться.

Я был ошеломлен. Меня словно обухом по голове ударили. Я ожидал чего угодно, только не такого… Голова шла кругом. Все перемешалось: мысли, идеи, события, и я потерял почву под ногами. Хотелось с порога отмести весь анализ Дюбре, но какая-то часть меня понимала, что доля истины тут присутствует. И эта истина меня тревожила. Мне, который всю жизнь так ревностно оберегал свою свободу от посторонних посягательств, вдруг заявляют, что я сам стремлюсь подчиниться чужой воле.

– Видишь ли, Алан, когда мы стремимся никого не разочаровать, соответствовать чужим ожиданиям или уважать чужие обычаи, это часто приводит к тому, что люди начинают вести себя с нами нагло, будто мы обязаны им подчиняться. И они это воспринимают как норму. Если ты чувствуешь себя виноватым, уйдя с работы на час раньше, то твой начальник только усугубит чувство вины. И это вовсе не означает, что он плохой человек. У него тоже все происходит бессознательно: он чувствует, что для тебя неприемлемо смыться раньше, потому и задевает тебя. Ты сам провоцируешь его реакцию, понимаешь?

Я ничего не ответил, завороженный круговращением кусочков льда в его стакане с бурбоном. Он тихонько покачивал стакан, и лед, отсвечивая искорками, стукался в хрустальные стенки.

– Алан, – начал он снова, – свобода внутри нас. Она должна исходить от нас самих. Не жди, что она придет со стороны.

Его слова оседали в моем сознании.

– Возможно, – согласился я.

– Есть множество исследований о выживших узниках концлагерей во время Второй мировой войны. В одном из них говорится, что у всех оставшихся в живых была одна общая черта: они остались свободными внутри себя. К примеру, даже если у них на целый день был маленький кусочек хлеба, они говорили себе: «Я волен съесть этот хлеб, когда захочу. Я свободен в выборе момента, когда его проглотить». С помощью выбора, который может в их положении показаться смехотворным, они сохранили в себе чувство свободы. Оно и помогло им выжить.

Я внимательно его слушал и не мог не признаться себе, что, окажись я на месте этих несчастных, я бы так остро ощущал гнет силы и власти тюремщиков, что вряд ли был бы способен на такое состояние духа.

– А как же мне… э… добиться внутренней свободы?

– На это нет ни рецептов, ни способов. Хорошее средство – в течение некоторого времени делать то, чего обычно тщательно избегаешь…

– Мне кажется, что с самого начала ваши советы сводятся к тому, что я должен делать вещи, которые мне не по нраву. Скажите, это и есть один из методов эволюции жизни?

Он громко расхохотался, и надушенная пожилая дама обернулась к нам.

– Все гораздо сложнее. Но если стремиться избегать в жизни всего, что внушает страх, никогда не поймешь, что большинство страхов мы придумываем себе сами. Единственный способ проверить, что истинно, а что ложно, – выяснить этот вопрос на поле боя. Вот почему иногда полезно схватить себя за руку, даже рискуя сделать себе больно, чтобы испытать на прочность то, что вызывает ужас, пока не появится шанс убедиться, что ужас этот – надуманный.

– И что вы потребуете от меня на этот раз, чтобы решить мои проблемы?

– Посмотрим, – сказал он, поудобнее устраиваясь кресле, явно довольный, что имеет возможность высказать свои соображения. – Ты ошибочно полагаешь, что люди перестанут тебя любить, если ты не будешь поступать по их критериям. И поскольку у тебя есть потребность соответствовать образу, созданному другими, ты начнешь изображать сдвиг по фазе.

Я сглотнул. Лицо горело огнем.

– Сдвиг по фазе?

– Да. И в конце концов выберешь манеру поведения, совершенно тебе не свойственную. Например, начнешь таскать с собой на службу журнал, который тебе интересен только до тех пор, пока тебя с ним не увидят.

К моему великому смущению, он указал на «Closer», который я положил на столик обложкой вверх.

– Если я приду с этим журналом, я себя перед всеми скомпрометирую.

– Ах, имидж, ах, имидж! Вот видишь, насколько ты несвободен…

– Но это вопрос доверия ко мне на службе. Я просто не могу…

– Ты забываешь, как много раз повторял мне, что у тебя в офисе люди как таковые никого не интересуют, интересуют результаты. Значит, и то, что ты читаешь, тоже никого не интересует.

– Но я не могу… Мне будет… стыдно!

– Но ты не можешь стыдиться того, что тебе интересно.

– Да не интересно мне! Я никогда не читаю этот журнал!

– Знаю. Его никто не читает. И тем не менее он продается каждую неделю тысячами… И он тебе интересен, потому что, когда я вошел, ты держал его в руках.

– На самом деле… я не знаю… Так, может быть, из любопытства…

– Имеешь право на любопытство, и этого качества нечего стыдиться.

Я представил себе, какие лица будут у коллег и начальства, если они увидят меня с этим журналом.

– Алан, – продолжал Дюбре, – ты станешь свободным в тот день, когда тебя перестанет волновать, что о тебе подумают люди, увидев тебя с «Closer» под мышкой.

И мне невольно подумалось, что этот день очень далек…

– Это не заслуживает аванса…

– Тебе надлежит каждый день совершать, скажем так… по три предосудительных поступка. Точнее, ты должен трижды в день вести себя неподобающим образом, не важно в чем, хоть в мелочах. Я добиваюсь, чтобы ты на какое-то время расстался со своим перфекционизмом, пока не поймешь, что ты живой человек, и для тебя от этого ничего не изменится, и твои отношения с другими людьми не пострадают. И вот еще что: по меньшей мере дважды в день ты должен либо отказывать в ответ на просьбы, либо возражать против чужой точки зрения. Выбирай сам.

Я молча смотрел на него, не проявляя никакого энтузиазма. Однако его пыл от этого не убавился. Ему собственные идеи явно очень нравились.

– И когда начинать?

– Тотчас же! Не стоит откладывать на потом то, что может способствовать нашему росту!

– Прекрасно. Тогда я просто обязан уйти по-английски, не прощаясь, и вовсе не обязан оплачивать свой заказ.

– Молодец! Отличное начало!

Он был доволен, но по его хитрому взгляду невозможно было понять, что будет дальше.

Я встал из-за столика и уже почти миновал весь бар, и тут он меня окликнул. Его громкий, раскатистый голос разорвал тишину, и все сразу обернулись, видимо, решив, что дело дошло до драки.

– Алан, вернись! Ты забыл журнал!

Ненавижу утра понедельника. Впрочем, это чувство, наверное, знакомо всем. У меня же на это особые причины: по понедельникам у нас проходят рабочие совещания. Каждый понедельник мы выслушиваем, насколько наши результаты далеки от ожидаемых. Что же надо сделать, чтобы ожидаемого достигнуть? Что мы собираемся для этого предпринять? Каковы наши решения?

Выходные дни были богаты эмоциями, как и неделя, последовавшая за встречей с Дюбре. Первые дни я еще подсчитывал все свои маленькие подвиги, а потом начал отважно использовать любую возможность.

Я нарочно еле тащился на автомобиле по тесной улочке, где за мной ехали еще машины, хотя меня разрывало от желания взять вправо и уступить дорогу или нажать на газ, чтобы никто не подумал, что за рулем сидит какой-то старикашка. Я пошумел в собственной квартире и навлек на себя упреки мадам Бланшар. Я повесил трубку, когда какой-то рекламный агент попытался продать мне окна. Я явился в офис в башмаках разного цвета. Я ел гусиную печенку в маленьком ресторанчике и сказал официанту, что макароны были великолепны. Наконец, я повадился в часы пик пить кофе в кафе напротив, где все заняты экономическими проблемами страны и вопросом, куда же смотрит правительство. Естественно, я ни с кем не соглашался.

Все это давалось мне с трудом, хотя какая-то часть меня начинала получать известное удовольствие от преодоления страхов, и я лелеял надежду, что когда-нибудь их удушающее кольцо разожмется.

В тот понедельник, как только закончилась встреча с первым кандидатом, я потащился на ненавистное собрание.

Одиннадцать ноль-пять. Ага, значит, я опоздал… Я вошел в зал с блокнотом в руке и… «Closer» под мышкой. Все консультанты уже сидели за круглым столом. Я был последним, кого ждали.

Люк Фостери бросил на меня ледяной взгляд. Слева от него улыбался своей невозмутимой улыбкой с рекламы зубной пасты Грегуар Ларше. Он знал, что лучшего от людей можно добиться только добром. Я был уверен, что он отбелил себе зубы. Они так сверкали белизной, что наводили на мысль о протезе. Когда он говорил, я не мог заставить себя смотреть ему в глаза: взгляд сам перебегал на зубы.

Я занял свободное место. Все обернулись ко мне. Я положил журнал на стол обложкой кверху и сидел, не поднимая глаз. Мне было стыдно.

Тома слева от меня делал вид, что вдохновенно читает «Файнэншл таймс». Микаэль болтал с соседкой, которая безуспешно пыталась опустить глаза на «Трибюн», время от времени прыская со смеху.

– Цифры за эту неделю…

Ларше любил начать, а потом подвесить фразу, не закончив, и таким образом привлечь наше внимание. Он встал, словно желая утвердить свое превосходство над присутствующими, и продолжил, широко улыбаясь:

– Цифры за эту неделю обнадеживают. Мы на четыре процента превысили результаты прошлой недели и на семь – результаты той же недели прошлого года. Исходя из этого я делаю вывод, что общий прирост показателей у нас одиннадцать процентов. Конечно, индивидуальные показатели отличаются друг от друга, и я еще раз должен поздравить Тома, который остался в лидерах.

Тома принял безмятежный и удовлетворенный вид. Ему нравился наряд победителя, которому все нипочем. На самом деле я знал, что для него комплимент – все равно что доза кокаина.

– Для остальных у меня тоже есть великолепная новость.

Грегуар Ларше победным взглядом оглядел группу, тем самым создавая театральный эффект.

– Прежде всего, должен вам сообщить, что Люк Фостери немало для вас потрудился. Около месяца он анализировал все данные, которыми располагал, чтобы установить, почему у одних показатели лучше, а у других хуже, хотя все мы работаем по одной методике. Он сопоставил сведения по всем параметрам, сравнил цифры, проанализировал вычерченные кривые. Результат его работы прост и гениален. Решение у нас в руках, и каждый сможет его достойно оценить. Однако, Люк, я предоставляю тебе возможность самому огласить свои выводы!

Наш начальник, более серьезный, чем обычно, остался сидеть и заговорил своим монотонным, холодным голосом:

– Действительно, рассмотрев все ваши расписания, я выявил обратную корреляцию между среднегодовой величиной времени, потраченного на консультацию, и среднемесячными коммерческими показателями консультанта, скорректированными или не скорректированными на компьютере.

Зал на несколько мгновений замер, и все вопросительно уставились на Фостери.

– А ты можешь все это перевести на человеческий язык? – со смехом спросил Микаэль.

– Это очень просто! – сказал Ларше, быстро перехватив инициативу. – Некоторые из вас тратят много времени на то, чтобы довести беседу с кандидатом до конкретного приема на работу. Если подумать, то это логично. Нельзя одновременно находиться на мельнице и на базаре. Однако если вы тратите слишком много времени на беседу с кандидатами, его остается меньше на то, чтобы рекламировать наше предприятие и продавать наши услуги, и таким образом ваши результаты становятся хуже. Все можно сравнить.

Пока информация доходила до нас, мы молчали.

– Вот вам пример, – снова заговорил Ларше. – Тома, лучший из вас по показателям, тратит в среднем меньше часа двенадцати минут на беседу с каждым кандидатом. А вот Алан, который в арьергарде (мне очень жаль, Алан), посвящает собеседованию в среднем час пятьдесят семь. Улавливаете? Почти вдвое больше!

Я вжался в кресло, глядя перед собой, словно в воздухе над столом появится успокоение. Но на столе не было ничего, кроме «Closer». Я физически ощутил, как на меня давят взгляды присутствующих.

– Конечно, можно уменьшить время собеседований, – сказала Алиса, молоденькая консультантка, – но тогда надо уменьшать и норму удачных приемов на работу. Я всегда помню о гарантиях, которые мы предоставляем предприятиям. Если наш кандидат плохо выполняет работу или увольняется в течение шести месяцев, надо заранее обеспечить ему замену. Извини, Тома, – повернулась она к коллеге, – но наиболее часты такие случаи именно у тебя. У меня они происходят очень редко.

Примечания