Когда рассеется туман
Магазинчик мистера Батлера стоит на главной улице. Всего лишь узкий полосатый навес, зажатый между булочной и магазином свечей и благовоний. Но за дверью красного дерева с сияющим медным молотком – целые россыпи сокровищ. Мужские шляпы и галстуки, школьные рюкзаки и кожаные чемоданы, кастрюли и хоккейные клюшки – всему нашлось место в длинном узком помещении. В одном из углов, где пахнет свежим хлебом из булочной, стоит всякая техника.
Мистер Батлер – коротышка лет сорока пяти с исчезающими шевелюрой и талией. Я знала и его отца, и деда, хотя никогда об этом не упоминаю. Я давно поняла, что молодых смущают разговоры о прошлом. Мистер Батлер улыбнулся мне поверх очков и сказал, что я хорошо выгляжу. Будь я моложе, лет хотя бы восьмидесяти, я бы, может, и поверила. А нынешние комплименты – всего лишь скрытое удивление тем, что я вообще еще жива. И все равно я его поблагодарила – он ведь искренне хотел сделать мне приятное – и спросила, есть ли у него магнитофоны.
– Слушать музыку? – уточнил мистер Батлер.
– Нет, говорить, – ответила я. – Записывать речь.
Он заколебался, явно размышляя, что же это я собираюсь надиктовывать, а потом вытащил из-под стекла маленький черный предмет.
– Вот это вам подойдет. Называется плеер – очень модная штука, все дети с ним ходят.
– Да, – обрадованно закивала я. – Что-то в этом роде я и хотела.
Моя неопытность была видна невооруженным глазом, и мистер Батлер пустился в объяснения.
– Это очень просто. Вот тут нажимаете, вот сюда говорите.
Он наклонился так близко, что я почувствовала, как от его костюма пахнет камфарой, и продемонстрировал мне небольшой металлический выступ на боку плеера.
– А вот здесь микрофон.
– Спасибо. Я выпишу чек.
Когда я вернулась, Руфи все еще не было. Чтобы избежать новых расспросов официантки, я поплотнее завернулась в пальто и уселась на автобусной остановке.
По ветру летели уже полузабытые мной конфетные фантики, сухие листья, буро-зеленые птичьи перья. Плясали вдоль по улице, укладывались на обочинах, чтобы со следующим порывом ветра снова подняться в воздух. Одно перо вдруг подлетело выше всех, подхваченное мощным потоком воздуха, поднялось над крышами и исчезло из виду.
Я думала о Марке, который вот так же носится по земному шару, гонимый неведомой силой. В последнее время все напоминает мне о нем. Прошлой ночью, когда сон ускользал от меня неуловимой мошкой, Марк то и дело вмешивался в мои воспоминания. Вложенный, как высушенный цветок, между образами Ханны, Эммелин и Ривертона – мой внук. Вне места и времени. То малыш с нежной кожей и круглыми глазами, то мужчина, измученный любовью и потерей.
Я очень хочу снова увидеть Марка. Дотронуться до него. До любимого, знакомого лица, соединившего в себе черты множества предков, о которых он мало что знает.
Когда-нибудь он вернется, нет сомнений, родной дом – магнит, который притягивает даже самых блудных сыновей. Но когда – завтра или через долгие годы, кто его знает. А я уже не могу ждать. Покров Времени – когда-то полный тайн – стал совсем тонким. Исчезли иллюзии. Я будто сижу в холодном зале ожидания, перебирая древние образы и вслушиваясь в растаявшие вдали голоса.
Вот потому-то я и решила записать для него кассету. Даже несколько. Я открою ему тайну, давнюю тайну, которую так долго хранила. Никто не знает ее, кроме меня.
Сначала я хотела написать Марку. Но когда я вооружилась стопкой желтоватой бумаги и шариковой ручкой, мои пальцы подвели меня. Усердные, но бесполезные помощники, они сумели нацарапать лишь какие-то паучьи каракули.
Идею с магнитофоном подсказала Сильвия. Она обнаружила мои записки во время одного из приступов неожиданной уборки – верного средства сбежать от какого-нибудь другого, нелюбимого пациента.
– Рисовали, да? – спросила она, повыше поднимая листок и поворачивая его то так, то эдак. – Симпатично. Абстракция? И что она обозначает?
– Письмо, – ответила я.
Тогда-то она и рассказала мне о методе Берти Синклера – записывать и прослушивать письма на кассетном магнитофоне.
– С тех пор он стал гораздо покладистей. Меньше придирается. Как только начинает жаловаться на свой прострел, я тут же включаю магнитофон, ставлю ему любимую кассету и – раз-два-три – он щебечет, как птичка!
Я сидела на автобусной остановке, вертела в руках зонтик и дрожала от предвкушения. Начну, как только попаду домой.
Руфь помахала мне с другой стороны улицы, кисло улыбнулась и пошла по пешеходному переходу, засовывая в сумку аптечный пакет.
– Мама! – немедленно заворчала она, как только подошла поближе. – Ну что ты сидишь тут на холоде? – Дочь украдкой огляделась по сторонам. – Люди подумают, что я тебя здесь бросила.
Она подхватила меня под руку и повела назад по улице, к машине – мои туфли на плоской подошве бесшумно скользили рядом с ее стучащими каблуками.
На обратном пути я следила, как за окном бегут – ряд за рядом – одинаковые серые дома. В одном из них, зажатом между двумя точно такими же, я когда-то родилась. Я глянула на Руфь, но она или не заметила, или притворилась, будто не замечает. Да и что замечать – мы ездим этой дорогой каждое воскресенье.
Когда мы выползли из деревни в поля, я затаила дыхание – как обычно.
Вот сейчас… за Бридж-роуд… за поворотом… вот он. Вход в Ривертон. Кованые ажурные ворота на высоких столбах – проход в шелестящий тоннель старых деревьев. В прошлом году ворота были серебристыми, а в этом их выкрасили белым. Под узорчатыми буквами, из которых складывалось название «Ривертон», появилась вывеска: «Открыто для посещений с марта по октябрь с 10.00 утра до 4.00 вечера. Стоимость билета: взрослый – 4 фунта, детский – 2 фунта».
Мне еще надо было научиться работать с магнитофоном. К счастью, Сильвия горела желанием помочь. Она поднесла микрофон к моему рту, и по ее сигналу я произнесла первое, что пришло в голову:
– Алло… алло… Говорит Грейс Брэдли… Проверка.
Сильвия отодвинула плеер и улыбнулась:
– Вы прямо профессионал.
Она нажала кнопку, послышалось жужжание.
– Я перематываю кассету назад, чтобы послушать, что получилось.
Раздался щелчок – кассета перемоталась. Сильвия снова нажала на кнопку, и мы прослушали запись.
Старческий голос: слабый, безжизненный, еле слышный. Выцветшая, потертая ленточка. От меня, от того голоса, что я слышу в своих воспоминаниях, в ней осталось лишь несколько серебряных нитей.
– Прекрасно, – заключила Сильвия. – Пользуйтесь. Если что непонятно – зовите.
Она повернулась, чтобы идти, а я вдруг почувствовала себя неуютно.
– Сильвия…
Она повернулась. Силуэт в дверной раме.
– Что, милая?
– Что мне ему сказать?
– Да откуда же я знаю? – рассмеялась Сильвия. – Представьте, что он сидит вот тут, рядом. И расскажите ему все, что у вас на уме.
Так я и сделала. Я представила, будто ты растянулся на кровати у меня в ногах, как любил валяться мальчишкой, и заговорила. Рассказала тебе вкратце о фильме и Урсуле. О маме – как она по тебе скучает. Как хочет тебя увидеть.
И о своих воспоминаниях. Не о всех, конечно, – у меня есть цель, и я не хочу утомлять тебя историями из прошлого. Я просто поделилась с тобой странным чувством, что они стали для меня реальней, чем настоящее. Что я частенько ускользаю куда-то и страшно расстраиваюсь, когда снова оказываюсь здесь, в тысяча девятьсот девяносто девятом, что ткань Времени развернулась и я стала чувствовать себя своей в прошлом и чужой в том странном изменчивом мире, который мы зовем настоящим.
Как странно сидеть в одиночестве и говорить с маленькой черной коробочкой. Сначала я шептала, боясь, как бы не услышали соседи. Как бы мой голос, хранитель секретов, не полетел бы по коридору к столовой, как пароходный сигнал к причалу чужого порта. Но когда медсестра принесла мои таблетки и с удивлением поглядела на меня, я успокоилась.
Она уже ушла. Таблетки я положила на подоконник. Позже я приму их, но пока мне нужна ясная голова. И пусть спина болит, как сама старость.
Я снова одна, любуюсь закатом. Мне нравится наблюдать, как солнце бесшумно спускается за дальние рощи. Сегодня я моргнула и пропустила его последний привет. Когда я подняла веки, сияющий полукруг уже спрятался, осталось лишь чистое небо: серебристо-белые полосы на голубом. Сама пустошь словно дрожит от внезапного холода; вдалеке по затянутой туманом долине ползет поезд, тормоза протяжно воют, когда он поворачивает к деревне. Это пятичасовой поезд, полный людей, которые едут с работы – из Челмсфорда, Брентвуда и даже самого Лондона.
Внутренним взором я вижу станцию. Не такую, как сейчас, конечно, а такую, какой она была. Над платформой висят большие станционные часы, их строгий циферблат и неутомимые стрелки напоминают, что ни Время, ни поезд никого не ждут. Сейчас их, наверное, сменило бездушное мигающее табло. Я не знаю. Я сто лет не была на станции.
Я помню ее такой, как в то утро, когда мы махали Альфреду, уходящему на войну. Ветер трепал красно-синие бумажные треугольнички, влюбленные обнимались, дети скакали, дули в свистки и размахивали флажками. И везде молодые люди – такие молодые! – в новой форме, в сияющих ботинках, веселые и беззаботные. И блестящий паровоз пополз, извиваясь, по рельсам, спеша доставить своих беспечных пассажиров в ад, полный грязи и смерти.
Но хватит об этом. Я забежала слишком далеко вперед.
На Западном фронте
По всей Европе гаснут огни. И на нашем веку мы их уже не увидим.
Лорд Грей, министр иностранных дел3 августа 1914 годаШел к концу четырнадцатый год, на горизонте маячил пятнадцатый, и становилось понятно, что к Рождеству война не закончится. Выстрел, раздавшийся в чужой стране, всколыхнул всю Европу и разбудил спящего гиганта давних распрей. Майора Хартфорда призвали на военную службу вместе с другими героями уже присыпанных пылью войн, а лорд Эшбери переехал в свою лондонскую квартиру и присоединился к отряду местной обороны в Блумсбери. Мистер Фредерик, не подлежащий призыву после перенесенной в 1910 году пневмонии, сменил автомобили на аэропланы и получил от правительства специальный знак, удостоверяющий, что он вносит серьезный вклад в военную промышленность. «Слабое утешение, – сказала Нэнси, которая, как обычно, была в курсе, – потому что мистер Фредерик всегда мечтал стать военным».
История говорит нам, что к тысяча девятьсот пятнадцатому году проявился истинный характер войны. Но история – дама капризная, не советую доверять ей вслепую. В то время как во Франции молодые парни сражались в настоящем аду, в Ривертоне жизнь текла почти так же, как раньше. Нет, мы знали, конечно, что ситуация на Западном фронте зашла в тупик – мистер Гамильтон ежедневно зачитывал нам гнетущие подробности из газет, да и в быту появились проблемы, заставлявшие людей покачивать головой и судачить о войне, но все это казалось несерьезным по сравнению с огромными возможностями, которые война давала тем, кому наскучила обыденная жизнь, тем, кто приветствовал новое время, позволяющее понять, чего ты стоишь.
Леди Вайолет создавала и возглавляла бесчисленные комитеты, которые чем только ни занимались: от размещения на постой беженцев поприличней до чаепитий для приехавших в отпуск офицеров. По всей Британии девушки и девочки (а бывало, даже и мальчики) защищали страну от врага со спицами в руках – вязали горы шарфов и носков для солдат. Фэнни вязать не умела, но жаждала впечатлить мистера Фредерика своей самоотверженностью и занялась организацией отправки вязаных вещей на фронт – их паковали в коробки и отсылали во Францию. Даже леди Клементина прониклась несвойственным ей духом патриотизма и взяла на постой одну из рекомендованных леди Вайолет бельгиек – пожилую леди с плохим английским, но хорошими манерами, – у которой она без конца выпытывала самые ужасные подробности войны.
Незадолго до Рождества леди Вайолет пригласила леди Джемайму, Фэнни и Хартфордов-младших в Ривертон на ежегодный праздник. Фэнни с удовольствием осталась бы в Лондоне, где было не в пример веселее, но не осмелилась отклонить предложение женщины, за сына которой собиралась замуж (невзирая на то, что сам сын находился в другом месте и на дух не переносил Фэнни). Пришлось ей коротать неделю за неделей в сельской глуши Эссекса. Она томилась так, как умеют томиться только молоденькие девушки, и развлекалась тем, что бродила из комнаты в комнату и репетировала грациозные позы на случай, если мистер Фредерик вдруг все-таки приедет.
Рядом с ней Джемайма казалась еще более пухлой и неуклюжей, чем в прошлом году. Зато она была замужем и могла похвастаться не просто мужем, но мужем-героем. Каждый раз, когда мистер Гамильтон вносил серебряный поднос с новым письмом майора, Джемайма разыгрывала очередной акт спектакля «Жена военного». С благосклонным кивком она брала письмо, чуть прикрывала глаза, вздыхала, как само страдание, разрезала конверт и вынимала драгоценное содержимое. Затем письмо скорбным тоном зачитывалось всем, кого угораздило оказаться на тот момент в комнате.
Однажды, когда Нэнси покупала рыбу у торговца, чай в гостиную пришлось нести мне, и я наткнулась как раз на такую сцену. Только я подала чайник сидевшей в кресле леди Вайолет, как появился мистер Гамильтон, отягощенный драгоценным грузом.
Джемайма схватила письмо с подноса и победно взглянула на Фэнни.
– Спасибо, Гамильтон, – поблагодарила она и взяла нож для писем с хрустальной ручкой.
Вытащила помятые дорогой листки, осторожно расправила их и бегло проглядела, перед тем как зачитать вслух.
– «Дорогая Майми!» – Джемайма остановилась, пряча улыбку меж пухлых щек. – Это он меня так дома называет. «Пишу на бегу, старушка. Только что вернулся с обеда и меньше чем через час опять ухожу, поэтому просто черкну пару слов, чтобы ты знала, что со мной все в порядке, и передала привет всем домашним».
Джемайма водила глазами по строчкам, озвучивая основные моменты:
– У них дожди… посылку получил… спасибо миссис Таунсенд за пудинг… О, леди Вайолет, это для вас: «Поцелуй родителей и передай им мои поздравления. Страшно жаль, что я снова не попаду в Ривертон на Рождество, но вы же знаете, что долг превыше всего, особенно сейчас, когда мы просто обязаны одолеть варваров. Не сомневайтесь – душой я буду с вами».
– А он написал, где он? – спросила леди Вайолет, беря с моего подноса кусочек пирога. – Где проведет праздник? Так хочется верить, что ему удастся справить его по-человечески.
Джемайма, с полным пирога ртом, снова забегала глазами по строчкам. Я предложила пирог Фэнни, но она взмахом руки отослала меня прочь, даже не посмотрев на угощение, взгляд ее был прикован к письму.
Как я поняла, записка майора всех разочаровала: общие слова о еде да погоде, хотя по вспыхнувшим щекам Джемаймы можно было предположить, что наиболее пикантные подробности она прочла про себя.
– А, вот, – сказала она, тыча пухлым пальцем в последний абзац. – Он спрашивает, доставил ли мистер Уортингтон часы.
– Уортингтон? – переспросила Фэнни. – Это что, продавец из «Харродс»?
– Да нет, что ты! – рассмеялась Джемайма. – Какое же ты еще дитя, Фэнни!
Фэнни натянуто улыбнулась.
– Это шифр, – объяснила Джемайма. – Мы выдумали его во время Англо-бурской войны. Маленький трюк, чтобы обойти цензуру. Часы мистера Уортингтона означают, что Джеймса перебрасывают на юг.
– Как интересно, – пробормотала надутая Фэнни. Она глотнула чаю, поджала губы и, сладко улыбнувшись, добавила: – Как, наверное, нелегко быть замужем за военным. Никогда не знаешь, что за новости принесет почта.
– Да нет, – спокойно ответила Джемайма. – Я за него не волнуюсь. За него никто не волнуется – ведь он герой. Награжден крестом ордена Виктории, если ты не в курсе.
Для Ханны и Эммелин время тянулось бесконечно. Они приехали в Ривертон две недели назад, погода стояла ужасная, приходилось сидеть дома, уроков тоже не было, и девочки уже не знали, чем заняться. Переиграли во все игры – веревочку, шарики, золотоискателей (когда один игрок скребет другого по руке, пока не покажется кровь), помогали миссис Таунсенд на кухне, пока животы не заболели от сырого теста, и уговорили няню отпереть чердак, чтоб искать там пыльные сокровища. Им так хотелось поиграть в Игру! Я видела, как Ханна шарила в шкатулке и перечитывала старые книжки, когда думала, что ее никто не видит. Но для Игры нужен был Дэвид, а он еще не приехал на каникулы.
Однажды, в конце ноября, когда я стирала к Рождеству лучшие скатерти, в прачечную влетела Эммелин. Постояла, огляделась и кинулась прямо к громадному бельевому шкафу. Рванула на себя дверь, и на пол упал круг света – от свечи.
– Ага! – торжествующе сказала она. – Я так и знала, что ты здесь!
Эммелин вытянула руки, демонстрируя двух белых сахарных мышек, чуть подтаявших по краям.
– От миссис Таунсенд.
Из шкафа показалась длинная рука, схватила одну из мышек и вернулась обратно.
Эммелин лизнула свое лакомство.
– Мне скучно. Ты что делаешь?
– Читаю, – ответили из шкафа.
– Что читаешь?
Молчание.
Эммелин заглянула в шкаф и сморщила носик.
– «Войну миров»? Опять?
Нет ответа.
Эммелин задумчиво пососала мышонка, внимательно оглядела его со всех сторон, сняла с липкого уха приставшую нитку.
– Мы могли бы полететь на Марс. Когда Дэвид приедет.
Тишина.
– Там будут марсиане – добрые и злые – и всякие опасности.
Как любой младший ребенок, Эммелин с младенчества научилась угадывать настроение сестры и брата; ей не надо было заглядывать в шкаф, чтобы понять, что она попала в точку.
– Мы рассмотрим это на совете, – прозвучал ответ.
Эммелин радостно взвизгнула, захлопала липкими ладошками и задрала ногу, чтобы тоже залезть в шкаф.
– А мы скажем Дэвиду, что это я придумала? – спросила она.
– Осторожно – свечка.
– Я буду красить карты красным вместо зеленого. Правда, на Марсе деревья красные?
– Правда. И вода, и земля, и каналы, и кратеры.
– Кратеры?
– Большие, глубокие темные дыры, где марсиане держат своих детей.
Из шкафа снова показалась рука и прикрыла дверцу.
– Как колодцы? – спросила Эммелин.
– Еще глубже. И темней.
– А зачем они держат в них детей?
– Чтобы никто не видел страшных экспериментов, которые на них ставят.
– Каких еще экспериментов? – задохнулась от волнения Эммелин.
– Узнаешь, – пообещала Ханна. – Если Дэвид вообще когда-нибудь приедет.
А жизнь под лестницей, как обычно, отражала жизнь тех, кто наверху. Как-то вечером, когда хозяева и гости разошлись по спальням, слуги собрались на кухне, у очага. Мистер Гамильтон и миссис Таунсенд уселись читать, а мы с Нэнси и Кэти подтащили к очагу стулья и сели со спицами в руках – вязать шарфы. В окно бился холодный зимний ветер, от его порывов дрожали стоящие на полках банки со специями.
Мистер Гамильтон тряхнул головой и отложил «Таймс». Снял очки, протер глаза.
– Снова плохие новости? – Миссис Таунсенд подняла глаза от рождественского меню, щеки ее горели от жара.
– Хуже некуда. – Он вернул очки на место. – Большие потери под Ипром.
Он встал и подошел к стене, где недавно повесил карту Европы. На ней красовались разных цветов булавки, обозначавшие армии и участки фронта (из старых запасов Дэвида). Вынул с территории Франции одну из голубых булавок и заменил ее желтой, пробормотав себе под нос:
– Не нравится мне все это.
– А мне – вот это, – вздохнула миссис Таунсенд, постучав карандашом по меню. – Как прикажете готовить рождественский ужин без масла, чая, даже без индейки?
– У нас нет индейки? – ахнула Кэти.
– Ни крылышка.
– А что же мы будем подавать?
– Не наводи панику раньше времени, – покачала головой миссис Таунсенд. – Придумаю что-нибудь, как всегда.
– Да, миссис Таунсенд, – уверенно согласилась Кэти. – Уж вы-то придумаете.
Миссис Таунсенд подозрительно поглядела на нее – уж не было ли в последних словах иронии – и снова взялась за меню.
Я пыталась сосредоточиться на работе, но когда у меня в очередной раз спустилась петля, я отложила шарф и встала. Одна мысль не давала мне покоя весь вечер. Сегодня днем я видела в деревне кое-что непонятное.
Я одернула фартук и обратилась к мистеру Гамильтону, который, понятное дело, знал все на свете.
– Мистер Гамильтон, – начала я.
– Да, Грейс? – Он взглянул на меня поверх очков, сжимая в длинных тонких пальцах синий карандаш.
Я опасливо оглянулась на остальных, но они вроде были заняты беседой.
– В чем дело, девочка? Язык проглотила?
Я кашлянула.
– Нет, мистер Гамильтон. Я просто… хотела кое-что спросить. Я сегодня была в деревне…
– И что же? Говори, не бойся.
Я снова оглянулась.
– Мистер Гамильтон, а где Альфред?
– Наверху, разливает херес. Да в чем дело? При чем тут Альфред?
– Ну, просто я заметила его сегодня в деревне…
– Да, он был там по моему поручению.
– Я знаю, мистер Гамильтон. Я видела его у Макуитера. И видела, как он вышел. – Я чуть не сжала губы – почему-то вдруг расхотелось договаривать. – Он получил белое перо[9], мистер Гамильтон.
– Белое перо?! – Мистер Гамильтон вытаращил глаза и чуть не уронил карандаш.
Я кивнула, вспомнив, как обычно быстрый и живой Альфред оцепенело стоял, разглядывая позорный подарок, а прохожие понимающе шептались вокруг. Как он опустил глаза и пошел прочь, ссутулившись и склонив голову.
– Белое перо!
К моей досаде, мистер Гамильтон повторил это так громко, что все прислушались.
– Что случилось, мистер Гамильтон? – спросила миссис Таунсенд.
Мистер Гамильтон провел рукой по щеке и помотал головой, не в силах поверить моим словам.
– Альфред получил белое перо.
– Нет! – вскрикнула миссис Таунсенд, схватившись пухлой рукой за сердце. – Не может быть! Кто угодно – только не наш Альфред!
– А откуда вы знаете? – полюбопытствовала Нэнси.
– Грейс видела. Сегодня утром, в деревне.
Я кивнула, чувствуя дрожь при мысли о том, что раскрыла ящик Пандоры с чужими секретами. А теперь и не закроешь.
– Этого не может быть, – заявил мистер Гамильтон, одергивая куртку. Он вернулся к своему стулу и заправил дужки очков за уши. – Альфред не предатель. Он и так участвует в войне, неся службу здесь, в доме. Ценный работник в почтенной семье.
– Но ведь это не то же самое, что сражаться на фронте, мистер Гамильтон, – возразила Кэти.
– Именно что то же самое! – взорвался мистер Гамильтон. – В этой войне у каждого своя роль, Кэти. Даже у тебя. Наш долг – хранить страну, чтобы солдаты, вернувшись с победой, увидели, что ничего не изменилось, их ждет прежняя жизнь.
– Значит, даже когда я чищу кастрюли, я помогаю фронту? – недоверчиво спросила Кэти.
– Как ты чистишь – так нет, – отрезала миссис Таунсенд.
– Да, Кэти, – ответил мистер Гамильтон. – Хорошая работа и вязание – вот ваш вклад в победу. Наш вклад, – поправился он, взглянув на меня и Нэнси.
– А по-моему, этого недостаточно, – не поднимая головы, буркнула Нэнси.
– Что-что?
Нэнси бросила спицы и сложила на коленях худые руки.
– Ну, – осторожно начала она, – возьмем, к примеру, Альфреда. Молодой здоровый парень. Разве он не принесет больше пользы там, во Франции, вместе с другими солдатами? А разливать херес может любой.
– Любой? – Мистер Гамильтон даже побледнел. – Уж кто-кто, а ты, Нэнси, должна понимать, что служба в таком доме не каждому по плечу.
Нэнси покраснела.
– Конечно, мистер Гамильтон. Я не то имела в виду. – Она нервно постукивала костяшками пальцев друг о друга. – Я просто… просто сама в последнее время чувствую себя какой-то… бесполезной.
Только мистер Гамильтон собрался осудить подобные чувства, как на лестнице послышались шаги и в кухню вбежал Альфред. Мистер Гамильтон поджал губы, и мы погрузились в конспиративное молчание.
– Альфред, – наконец подала голос миссис Таунсенд, – к чему лететь сверху вниз сломя голову? – Она пошарила глазами и нашла меня. – Ты напугал бедную Грейс до полусмерти. Несчастная девочка чуть со стула не свалилась.
Я робко улыбнулась Альфреду, потому что вовсе не испугалась. Просто удивилась, как и остальные. И еще – я чувствовала себя виноватой. Не надо было спрашивать у мистера Гамильтона про перо. Мне нравился Альфред – он был добрый и вечно пытался растормошить меня, когда я замыкалась в своей скорлупе. Нечестно было обсуждать его вот так, за спиной.
– Извини, Грейс, – сказал Альфред. – Просто там мастер Дэвид приехал.
– Да, – подтвердил мистер Гамильтон, взглянув на часы. – Как мы и ожидали. Доукинс должен был встретить его на станции с десятичасового поезда. Миссис Таунсенд держит ужин горячим, неси его наверх.
Альфред кивнул, переводя дыхание.