Наконец подошел черед и письмам личного плана – они прибывали с каждым днем. До Рима от гавани Итий было восемьсот миль. Большую часть пути приходилось плыть по рекам Косматой Галлии, чтобы добраться до Домициевой и Эмилиевой дорог. Цезарь держал группу курьеров, непрестанно курсировавших верхом или на лодках по своим отрезкам пути и покрывавших как минимум пятьдесят миль в день. Таким образом, он получал последние вести из Рима менее чем через две нундины, имея возможность увериться, что, несмотря на личное отсутствие, его влияние в Риме только растет вместе с ростом его состояния. С Британии почти нечего было взять, но Косматая Галлия с лихвой это возмещала.
Вольноотпущенник Цезаря, германец Бургунд достался ему, пятнадцатилетнему, по наследству от Гая Мария. Счастливое наследство. С той поры Бургунд неотлучно находился при господине, и лишь год назад Цезарь по старости отправил его в Рим – приглядывать за своими землями, за своей матерью и женой. Кимвр Бургунд был еще мальчиком, когда Марий наголову разбил его соплеменников и тевтонов, но хорошо знал историю своего народа. По его словам, сокровища двух этих племен были оставлены на сохранение их родичам – атуатукам, у которых тевтоны и кимвры зимовали перед вторжением в пределы Италии. Из семисот пятидесяти тысяч ушедших в поход вернулись только шесть тысяч. В основном это были женщины и дети. Они так и осели у родичей, слившись с атуатуками. И там же остались сокровища этих племен.
На второй год пребывания в Косматой Галлии Цезарь направился в земли нервиев, ниже которых по течению Мозы располагались владения эбуронов, те самые, куда должны были сейчас повести тринадцатый легион несчастный Сабин и еще более несчастный Котта. Сражение было тяжелым. В конце концов все нервии полегли на поле боя, не желая жить побежденными. Но Цезарь отдал дань мужеству павших, позволив их женщинам, детям и старикам вернуться в свои нетронутые дома.
Выше нервиев по течению Мозы проживали атуатуки, и Цезарь, несмотря на потери, повел армию к ним. Те укрылись в своем оппиде, стоявшем на горе и окруженном густым Арденнским лесом. Цезарь осадил оппид и взял его. Но атуатукам не так повезло, как нервиям. Раздраженный их лживостью и коварством, Цезарь согнал все племя на поле возле разрушенной крепости, кликнул работорговцев, тайком следовавших за римским обозом, и продал всех пленников разом тому, кто дал бульшую цену. Пятьдесят три тысячи атуатуков ушли с молотка. Бесконечная вереница сбитых с толку, плачущих, обездоленных людей потекла через земли других племен на большой рынок рабов в Массилии, где их разделили, рассортировали и продали сызнова.
Это был умный ход. Другие племена были на грани восстания, отказываясь верить, что нервии и атуатуки, коих было множество тысяч, не сумели уничтожить римлян. Но вереница пленных говорила иное. И мятежные настроения улеглись. Косматая Галлия задумалась над тем, кем же были эти римляне с их крошечными армиями великолепно оснащенных солдат, действовавших как один человек. Они не бросались на противника беспорядочной, орущей массой, не доводили себя перед сражением до безумия, когда человеку все становится нипочем. Многие поколения галлов жили в страхе перед непобедимыми и упрямыми воинами из далекого Рима, но никто не видел их вживую. До появления Цезаря римляне были просто пугалом, каким стращали детей.
В оппиде атуатуков Цезарь нашел сокровища кимвров и тевтонов, драгоценные вещи и слитки, которые они захватили из богатой золотом, изумрудами и сапфирами земли скифов, покинув ее сотни лет назад. Командующий имел право забрать всю прибыль от продажи рабов, но трофеи принадлежали казне и каждому человеку в армии, от командира до рядового. Даже при этом раскладе, когда все было пересчитано, переписано и длинный обоз повозок с драгоценной поклажей отправился в Рим, сопровождаемый надежной охраной, Цезарь знал, что с денежными затруднениями в его жизни покончено навсегда. Продажа пленных дала ему две тысячи талантов, а доля в трофеях обещала составить еще бульшую сумму. Его солдаты станут зажиточными людьми, а легаты смогут претендовать на консульство.
И это было только начало. Галлы добывали серебро в рудниках, намывали золото в реках, стекавших с Цевеннского хребта. Они были превосходными ремесленниками, умели обрабатывать сталь. Даже конфискованные груды окованных железом колес или добротно сделанных бочек давали хорошие деньги. И каждый сестерций, посланный Цезарем в Рим, упрочивал его положение и репутацию, его dignitas.
Боль, вызванная потерей Юлии, никогда не утихнет, да и Крассом Цезарь не был. Деньги не являлись для него целью, а только средством повысить свое dignitas. Годы подъема по ступеням магистратур, когда на нем висели устрашающие долги, показали, что главное не богатство, а неуловимое, нематериальное dignitas. Что бы ни повышало теперь его dignitas, служило и возвышению умершей Юлии. Это служило утешением. Его старания и ее врожденная способность пробуждать в людях любовь были порукой тому, что римляне сохранят память о ней как о всеобщей любимице, а не как о дочери Цезаря и супруге Помпея. Он же, с триумфом вернувшись в Рим, непременно устроит в ее честь погребальные игры, хотя сенат и запретил это. Но он настоит на своем, даже если, как однажды он пригрозил отцам-сенаторам (правда, по другому поводу), ему придется собственным сапогом раздавить им яйца.
Писем личного плана хватало. Некоторые были деловыми, как, например, отчеты его преданного сторонника Бальба, испанского финансиста из Гадеса, и Гая Оппия, римского банкира. Размер сегодняшнего состояния Цезаря завлек в его сети еще более прозорливого финансового чудодея Гая Рабирия Постума, которого в благодарность за реорганизацию и упорядочение финансовой системы Египта царь Птолемей Авлет и его александрийские приспешники начисто обобрали и без гроша посадили на корабль, отправлявшийся в Рим. Цезарь одолжил Рабирию денег, чтобы тот мог начать все сначала. И поклялся, что однажды лично вытрясет из Египта все, что Египет задолжал Рабирию.
Были письма от Цицерона, который кудахтал по поводу благополучия младшего брата Квинта и выражал сердечные соболезнования Цезарю в связи с постигшей его утратой. Несмотря на тщеславие и непомерное самомнение, Цицерон, несомненно, был добрый и искренний человек.
А вот и свиток от Брута! Ему вот-вот стукнет тридцать, он собирается войти в сенат в качестве квестора. Еще из Британии Цезарь написал Бруту, предлагая стать его личным квестором. Старший сын Красса Публий прослужил у него квестором семь лет, а в этом году он взял к себе в том же качестве младшего брата Публия, Марка Красса. Замечательные ребята, однако основная обязанность квестора – следить за финансами. Цезарь предполагал, что сыновья Красса просто обязаны это уметь, но он просчитался. Потрясающие командиры не могли сложить два и два. В то время как Брут был истинным плутократом в сенаторской одежде, он умел делать деньги и пускать их в оборот. Сейчас этим занимается толстяк Требатий, но, строго говоря, такая работа не для него.
Брут… Прошло уже много времени, но Цезарь все еще испытывал чувство вины перед ним. Брут так любил Юлию, он терпеливо ждал десять лет, пока та вырастет и достигнет брачного возраста. Но потом в руки Цезаря упал дар богов. Юлия безумно влюбилась в Помпея Великого, а тот – в нее. Это означало, что Цезарь мог крепко привязать к себе своего основного соперника самыми нежными и мягкими путами. Он разорвал помолвку дочери с Брутом (который в те дни уже носил имя Сервилий Цепион) и выдал ее за Помпея. Непростая ситуация, разбившая сердце отвергнутого жениха. Мать Брута, Сервилия, много лет была любовницей Цезаря. Чтобы сохранить ее приязнь после нанесенного оскорбления, он подарил ей жемчужину стоимостью в шесть миллионов сестерциев.
Спасибо за предложение, Цезарь. С твоей стороны очень любезно думать обо мне и помнить, что я в этом году должен сделаться квестором. К сожалению, я еще не уверен, что получу эту должность, поскольку выборы отложили. Возможно, до декабря, когда трибы будут избирать квесторов и военных трибунов. Но сомневаюсь, что дело дойдет до магистратов высшего ранга. Меммий спит и видит себя консулом, а мой дядя Катон поклялся, что, пока тот не снимет кандидатуру, курульным выборам не бывать. Кстати, не обращай внимания на оскорбительные слухи о подоплеке его развода. Дядю купить нельзя.
Я между тем собираюсь в Киликию по личной просьбе ее нового наместника Аппия Клавдия Пульхра. Теперь он мой тесть. Месяц назад я женился на его старшей дочери Клавдии. Очень милая девочка.
Еще раз благодарю тебя за предложение. Моя мать пребывает в добром здравии. Я полагаю, она тебе напишет сама.
Вот так! Прими это, Цезарь! Он отложил свиток, моргая от шока, а не от слез.
«Шесть долгих лет Брут не женился. Моя дочь умирает, и через несколько нундин он женится. Кажется, он лелеял надежду. Ждал, уверенный, что она устанет от брака со стариком, который ничем не может похвалиться, кроме военной славы и денег. Ни рода, ни достойных упоминания предков. Интересно, как долго ждал бы Брут? Но она находила, что Помпей прекрасный муж, да и тот никогда бы не устал от нее. Мне самому всегда было жаль, что пришлось так поступить с Брутом, хотя я и не понимал, как много значила для него Юлия, пока не разорвал их помолвку. И все же это надо было сделать, независимо от того, кому придется причинить боль. Госпожа Фортуна одарила меня дочерью, достаточно красивой и энергичной, чтобы очаровать именно того человека, который был мне отчаянно нужен. Но чем удержу я Помпея теперь?»
Сервилия, как и Брут, прислала единственное письмо, в отличие от Цицерона, размахнувшегося на четырнадцать эпических сочинений. Письмо тоже короткое. Прикосновение к нему вызвало странное чувство, словно бумага была пропитана ядом, способным поражать через кончики пальцев. Цезарь закрыл глаза и попытался вспомнить Сервилию. Ее облик, ее манеры, ее извращенный ум, разрушительную страсть. Что бы он ощутил, увидевшись с ней? Прошло почти пять лет. Сейчас ей пятьдесят, ему – сорок шесть. Наверное, она все еще привлекательна. Она всегда следила за собой. За своей внешностью, за своими прекрасными волосами, черными, как безлунная ночь и как ее сердце. Он не виноват в том, что Брут принес ей одни разочарования, она сама несет за это ответственность.
Думаю, ты уже прочел письмо Брута и получил его отказ. Все должно идти своим чередом, и в первую очередь у мужчин, ты сам хорошо это знаешь. По крайней мере, у меня теперь есть невестка-патрицианка, хотя, признаюсь, нелегко делить дом с другой женщиной, которая мне не родная дочь и потому не приучена к заведенному мной порядку. К счастью, Клавдия – мышка. Не могу представить Юлию мышкой, несмотря на всю ее хрупкость. Жаль, что в ней не было твоей стальной твердости. Поэтому, конечно, она и умерла.
Брут выбрал Клавдию в жены по одной причине. Пиценский выскочка Помпей Магн торговал эту девушку у Аппия Клавдия для своего сынка Гнея, который мог бы походить на Муция Сцеволу, но ни по его лицу, ни по характеру этого не скажешь. Вылитый Помпей Магн, только неумный. Должно быть, отрывает крылышки у мух. Наверное, Брут захотел украсть невесту у отпрыска человека, который украл невесту у него самого. И он это сделал. Аппий Клавдий не Цезарь. Это дрянной консул и в будущем, несомненно, нечистый на руку наместник для бедной Киликии. Он выбирал между состоянием моего сына, его безупречным происхождением и влиянием Помпея, к тому же учел тот факт, что младший сын Помпея, Секст, явно пойдет дальше, и чаша Брута перетянула на этих весах. На что Помпей Магн незамедлительно разразился чередой гневных вспышек. И как только Юлия ладила с ним? Вопли неслись по всему Риму. Но Аппий поступил очень разумно. Он предложил Гнею в невесты другую свою дочь, Клавдиллу. Ей нет еще и семнадцати, но малолетки Помпеев никогда не смущали. Так что все закончилось к общему удовольствию. Аппий получил двух самых именитых и богатых зятьев, две ужасно бесцветные и уродливые девицы отхватили отличных мужей, а Брут выиграл свое маленькое сражение против Первого Человека в Риме.
Они с тестем надеются убыть в Киликию еще в этом году, хотя сенат упорно не хочет давать разрешения Аппию Клавдию на скорый отъезд в провинцию. В ответ Аппий заявил отцам, внесенным в списки, что, если нужно, уедет и без lex curiata. Окончательное решение еще не принято, хотя мой вздорный сводный братец Катон несет всякую чушь по поводу привилегий для патрициев. Ты оказал мне плохую услугу, Цезарь, когда отнял у Брута Юлию. С тех пор он и дядюшка неразлучны. Мне невыносимо злорадство Катона. Он потешается надо мной, ибо мой сын теперь больше прислушивается к нему, чем ко мне.
Катон – ужасный лицемер. Вечно разглагольствует о Республике, о mos maiorum и о вырождении правящего класса и постоянно находит оправдание собственным пристрастиям. Самое прекрасное в философских учениях, на мой взгляд, это лазейки, позволяющие их последователям найти для себя смягчающие обстоятельства в любой жизненной ситуации. Взять его развод с Марцией. Говорят, каждый человек имеет свою цену. Полагаю, это так. Дряхлый старый Гортензий раскошелился и дал Катону его цену. Что до Филиппа… ну что ж, он эпикуреец, а бесконечные удовольствия стоят денег.
Кстати, о Филиппе: несколько дней назад я обедала у него. Хорошо, что твоя племянница Атия не распутная женщина. Ее пасынок, юный Филипп (очень симпатичный и статный молодой человек!), пялился на нее в течение всего обеда, как бык на корову из-за забора. Она, конечно, заметила, но не подала виду. Молодой человек ничего от нее не добьется. Я только надеюсь, что Филипп-старший ничего не заподозрит, иначе уютное гнездышко Атии будет гореть ярким пламенем. После обеда она с гордостью представила мне единственный объект своей любви – маленького Гая Октавия. Он, должно быть, твой внучатый племянник. Ему в этот день исполнилось девять лет. Поразительный ребенок, должна признаться. О, если бы мой Брут был на него похож, Юлия никогда бы не выскочила за Помпея. У меня просто дух захватило. Вылитый Юлий! Если бы ты сказал, что он твой сын, все бы безоговорочно в это поверили. Нет, он не очень похож на тебя лицом, просто в нем есть… я даже не знаю, как это выразить. В нем есть что-то твое. Не во внешности – в сути. Однако я с удовольствием отметила, что малыш Гай не совсем идеален. У него торчат уши. И я посоветовала Атии не слишком коротко его стричь.
Вот и все. Не буду выражать тебе свои соболезнования по поводу смерти Юлии. Нельзя рожать детей от человека ниже тебя по происхождению. Две безуспешные попытки, и вторая стоила ей жизни. Ты отдал ее мужику из Пицена, а не тому, кто ей равен. Так что вся вина лежит на тебе.
Должно быть, все те годы, когда он терпел ее язвительность, защитили его теперь. Цезарь отложил письмо в сторону и поднялся, чтобы смыть с рук незримую грязь.
«Думаю, я ненавижу эту дрянь еще больше, чем ее сводного братца Катона. Самая безжалостная, жестокая и ядовитая гадина из всех, кого я знал. И все же, если мы завтра увидимся, наша связь, скорее всего, возобновится. Юлия назвала ее змеей, я хорошо помню тот день. Весьма точно. А ее жалкий, бесхребетный мальчишка стал жалким, бесхребетным мужчиной. С лицом, изрытым гноящимися прыщами, и с одной огромной незаживающей язвой в душе, имя которой Сервилия. Он отклонил мое предложение не из принципа, не из-за Юлии или протестов своего дядюшки. Он слишком любит деньги, а мои легаты купаются в них. Нет, Брут просто не захотел ехать в провинцию, разрушенную войной. Тут он может в любой момент оказаться на поле сражения. А в Киликии мир. Там можно заниматься всякими плутнями, незаконно ссужая деньги провинциалам и не рискуя быть насаженным на копье или проткнутым стрелой».
Еще два письма, и на сегодня хватит. Он велит слугам упаковывать вещи. Пора отправляться в Самаробриву.
Покончи с этим, Цезарь! Прочитай письма от жены и от матери. Их исполненные любви слова изранят тебя больнее, чем жестокость Сервилии.
Он снова сел, один в тишине пустой комнаты. Отложил письмо матери и развернул письмо от своей жены Кальпурнии. Той, кого едва знал – лишь несколько римских месяцев, еще незрелой, застенчивой девочкой, которая так же обрадовалась подаренному ей рыжему котенку, как Сервилия обрадовалась жемчужине ценой в шесть миллионов сестерциев.
Цезарь, все говорят, что именно я должна сообщить тебе эту весть. О, как хотела бы я от этого уклониться! У меня нет ни мудрости, ни приходящего с возрастом опыта, так что прости меня, если по глупости я заставлю тебя еще больше страдать.
Когда Юлия умерла, сердце твоей матери не выдержало. Ведь для нее та была скорее дочерью, нежели внучкой. Аврелия вырастила ее. И так радовалась, глядя, как она счастлива в браке. Ей было отрадно, что у Юлии все идет хорошо.
Мы в Государственном доме ведем очень уединенное существование, как и следует в доме весталок. Хотя вокруг бурлит шумный Форум, всякие волнения и события мало касаются нас. Мы с Аврелией предпочитали такой образ жизни – в мирном женском обществе, без скандалов, упреков и подозрений. Но Юлия, часто нас посещавшая, приносила с собой дыхание внешнего мира – сплетни, шутки и смех.
Когда она умерла, в твоей матери что-то надломилось. Я была там, возле постели Юлии, и видела, какой сильной была Аврелия ради Помпея, ради Юлии. Такая добрая! Такая здравая во всем, что говорила. Улыбалась, когда чувствовала, что так надо. Держала Юлию за руку, а Помпей – за другую. Это она удалила из комнаты всех врачей, когда поняла, что никто и ничто уже не поможет Юлии. Дав ей возможность последние роковые часы и минуты провести в покое и в обществе близких. А после уступила место Помпею, оставив его в одиночестве возле усопшей. Выпроводила меня и увела обратно к весталкам.
Путь туда не очень долгий, как ты помнишь. До Государственного дома мы добирались в молчании. Аврелия не проронила ни слова. Но когда мы пришли, издала ужасный крик и завыла. Это был не плач, а жуткий вой. Она рухнула на колени, слезы текли ручьем, она била себя в грудь, рвала на себе волосы и царапала щеки. Взрослые весталки сбежались, стараясь поднять ее и успокоить, но сами не могли сдержать слез. Кончилось тем, что все мы повалились рядом с ней на пол, прижались друг к другу и так провели эту ночь. А Аврелия все рыдала в ужасном, безысходном отчаянии.
Но утром все кончилось. Она привела себя в порядок и вернулась в дом Помпея, чтобы помочь ему в печальных приготовлениях. А потом умер бедный ребенок, но Помпей отказался взглянуть на него и поцеловать. Так что Аврелия сама занялась этими похоронами. Мальчика провожали только она, я и несколько взрослых весталок. У него не было даже имени, и никто из нас не знал, какой третий преномен дают в этой ветви рода Помпеев. Мы только знали, что Гней и Секст уже заняты, а потому мы, подумав, нарекли его Квинтом. Звучит хорошо. На могиле младенца будет написано: Квинт Помпей Магн. А пока его прах хранится у меня. Мой отец занимается погребальными хлопотами, потому что Помпей заботиться об этом не стал.
Как хоронили Юлию, ты, наверное, знаешь. Помпей должен был тебе написать.
Мать же твоя не сумела оправиться от утраты. Она уже была не с нами и с каждым днем отдалялась все больше. Ты же знаешь, какой она была, такой оживленной и деятельной. О, это было ужасно! Кого бы она ни увидела – прачку, Евтиха, Бургунда, Кардиксу, весталку, – она останавливалась, смотрела на нас и спрашивала: «Почему она, а не я?» И что мы могли на это ответить? Как могли удержаться от слез? А она начинала выть и снова спрашивала: «Почему не я?»
Так продолжалось два месяца, но только среди близких. При посетителях, пришедших выразить соболезнования, она брала себя в руки и держалась как полагается. Хотя ее внешний вид всех повергал в ужас.
А вечерами она запиралась в своей комнате, садилась на пол и, раскачиваясь, непрерывно стонала. Потом громко вскрикивала и вновь принималась стонать. Мы пытались помыть ее, переодеть, уложить в кровать, но она не давалась. И ничего не ела. Бургунд зажимал ей нос, а Кардикса вливала в рот разбавленное вино. На большее мы не решались. Мы все – Бургунд, Кардикса, Евтих, весталки и я – сочли, что ты бы не захотел, чтобы ее кормили насильно. Если мы ошибались, прости. Мы делали все из лучших побуждений.
Сегодня утром она умерла. Смерть была легкой. Никакой агонии (Попиллия, старшая весталка, говорит, что это милость богов). Она много дней не произносила ни слова, но перед смертью пришла в сознание и заговорила разумно и ясно. В основном речь шла о Юлии. Аврелия просила всех нас – взрослые весталки тоже присутствовали – принести за Юлию жертвы Великой Матери, Юноне Спасительнице и Благой Богине. Кажется, о Благой Богине она особенно беспокоилась. И настаивала, чтобы мы пообещали помнить о ней. Мне пришлось поклясться, что в течение года каждый день буду приносить змеям Благой Богини яйца и молоко. «Иначе, – сказала она, – с твоим мужем случится что-то ужасное». Она не называла тебя по имени до самой последней минуты, а тогда изрекла: «Передайте Цезарю, что все делается к его вящей славе». Потом закрыла глаза и перестала дышать.
Больше сказать нечего. Мой отец занимается похоронами. И он, конечно, напишет тебе. Но он настоял, чтобы скорбную весть сообщила именно я. Мне очень жаль. Я любила ее всем сердцем, и мне будет ее не хватать.
Пожалуйста, береги себя, Цезарь. Я знаю, каким это будет ударом для тебя, особенно после смерти Юлии. Хочу понять, почему так выходит, но не понимаю. Зато почему-то понимаю смысл последней фразы Аврелии. Боги посылают больше испытаний тем, кого любят. Все это – к твоей вящей славе.
Весть не вызвала слез.
«Наверное, я уже знал, что именно так все и кончится. Мать – и без Юлии? Невозможно. О, почему женщины должны так страдать? Они не правят миром, они ни в чем не виноваты. Так почему, почему?
Их жизнь замкнута, сосредоточена на домашних заботах. Сначала дети, потом дом, потом муж – в таком порядке. Такова их природа. И ничего для них нет более страшного, чем пережить своих детей. Эта часть моей жизни закрылась навсегда. Я больше никогда не открою туда дверь. У меня не было никого, кто бы любил меня крепче, чем мать и дочь. А моя бедная маленькая жена – незнакомка, которой кошки куда ближе, чем я. Да и почему должно быть иначе? Они всегда с ней, они дают ей некое подобие любви. А меня нет рядом. Я ничего не знаю о любви, кроме того, что она связывает человека. И хотя я совершенно опустошен, я чувствую, как растет моя сила. Это меня не сломит. Это освобождает меня. Все, что мне суждено сделать, я сделаю. Больше нет никого, кто может меня остановить».
Он взял три свитка – от Сервилии, от Кальпурнии, от Аврелии – и покинул дом.
Сборы такого количества людей в дорогу всегда были сопряжены с большими хлопотами, и везде что-то жгли, чему Цезарь был рад: ему нужен был горящий уголек. В такую погоду костры разводили нечасто. Негаснущий огонь поддерживали всегда, но он принадлежал Весте, и, чтобы воспользоваться им для собственных целей, нужно было провести ритуал и прочесть молитвы. Великий понтифик не стал бы профанировать это таинство.
Но, как и для свитка Помпея, он нашел поблизости подходящий костер. И бросил туда письмо Сервилии, глядя с сарказмом на охватившее его пламя. То же сталось с письмом Кальпурнии – на него он смотрел равнодушно. Последним было письмо Аврелии, нераспечатанное. Цезарь без колебания бросил его в огонь. Что бы она ни написала, уже не имело значения. Окруженный танцующими в воздухе хлопьями пепла, Цезарь накрыл голову складками тоги с пурпурной каймой и произнес очистительную молитву.
Марш в восемьдесят миль от гавани Итий до Самаробривы был легким: в первый день – по изрезанной колеями дороге, через густые дубравы, во второй – через обширные вырубки, возделанные под посевы или под пастбища для бесшерстных галльских овец, а также для более крупного скота. Требоний ушел с двенадцатым легионом намного раньше Цезаря, который снялся с места последним. Фабий, остававшийся с седьмым легионом в гавани, разобрал частокол вокруг лагеря, слишком большого для одного легиона, и выгородил площадку, достаточную для размещения своих людей. Довольный, что опорный пункт хорошо укреплен, Цезарь с десятым легионом отправился в Самаробриву.
Десятый был его любимым легионом, которым он командовал сам. Несмотря на порядковый номер, это был первый легион Заальпийской Галлии. Когда Цезарь примчался из Рима в том марте почти пять лет назад, преодолев семьсот миль за восемь дней по козьим тропам через высокие Альпы, в Генаве он нашел десятый легион с Помптином. К тому времени как прибыли пятый легион «Жаворонок» и седьмой под командованием Лабиена, Цезарь успел узнать этих молодцов. Причем не на поле сражения. Отсюда и пошла гулять по армии Цезаря шутка, что за каждый бой он заставляет солдата перелопачивать горы земли и камней. В Генаве десятый легион (с присоединившимися позднее «Жаворонком» и седьмым) возвел вал высотой в шестнадцать футов и длиной в девятнадцать миль, чтобы не пустить в Провинцию мигрировавших гельветов. В армии говорили, что сражения были наградой за упорный труд: земляные работы, строительство и заготовку леса. И никто не работал лучше и больше, чем десятый. Этот легион был храбрее других и в сражениях, которые, правда, случались нечасто, поскольку без необходимости Цезарь в бой не лез.
