Большое небо

Неизбывно голодная Дидона прибрела за Джексоном по пятам, лучась надеждой, и вместо мороженого он выдал псине собачье лакомство в форме косточки. Форма ей, наверное, по барабану.

– Есть ванильное и шоколадное, – сказал Джексон Натану. – Тебе какое?

Вопрос риторический. Пока ты не имеешь права голосовать на выборах, на хрена тебе сдалось ванильное?

– Шоколадное. Спасибо.

Спасибо: воспитание одержало небольшую победу, отметил Джексон.

(– Да он потом выправится, – сказала Джулия. – Подросткам тяжко – у них же гормональный хаос, и вдобавок они вечно устают. Чтоб расти, надо много сил.)

Ладно, а как же подростки прошлого – бросали школу в четырнадцать (почти сверстниками Натану!), шли на заводы, и в литейные, и в шахты? (Отец Джексона, к примеру, и отец его отца.) Или сам Джексон – в шестнадцать в армию: власть разломала юнца на куски и собрала в мужчину. Этим подросткам, включая Джексона, дозволялась роскошь гормонального хаоса? Да где там. Они шли работать наравне с мужчинами и вели себя пристойно, в конце недели приносили домой матерям (или отцам) конверты с жалованьем и…

(– Ой, ну хватит уже, а? – устало сказала Джулия. – Этой жизни больше нет и не будет.)

– А где Гэри? – спросил Джексон, оглядывая ряды скамей.

– Какой Гэри?

– Такой Гэри, за которым тебе полагалось следить.

Не отрываясь от телефона, Натан кивнул на драконьи лодки – Гэри и Кёрсти стояли в очереди за билетами.

И вот окончен бой, высоко взвился британский флаг. Поприветствуем наше старое доброе знамя!

Джексон заорал вместе со всеми. Компанейски ткнул Натана локтем в бок и сказал:

– Ну давай, поприветствуй наше старое доброе знамя.

– Ура, – лаконично ответствовал Натан.

Ирония, ты зовешься: Натан Ленд[8]. Сын носил фамилию матери – источник некоторых раздоров между Джулией и Джексоном. Мягко говоря. «Натан Ленд», на слух Джексона, походил на финансиста восемнадцатого века, основателя европейской банковской династии. А вот «Нат Броуди» – крепкий авантюрист: он отправляется на запад, к фронтиру, в поисках золота или скота, и по следам его идут женщины сомнительной моральной устойчивости.

(– Причудливо, надо же. Это с каких пор у тебя? – спросила Джулия.

Вероятно, с тех пор, как познакомился с тобой, подумал Джексон.)

– Можно мы уже пойдем? – спросил Натан, беззастенчиво зевая во весь рот.

– Минуту, я хочу доесть, – ответил Джексон, помахав мороженым. По его убеждению, взрослый человек, когда лижет мороженое на ходу, выглядит просто рекордным болваном.

Участники Битвы при Ла-Плате отправились на круг почета. Люди в корабликах сняли со своего транспорта верх, типа рубки, и махали толпе.

– Видал? – сказал Джексон. – Я ж говорил.

Натан закатил глаза:

– Говорил, говорил. А теперь можно мы уже пойдем?

– Ага, только на Гэри глянем.

Натан застонал, будто в ожидании пытки водой.

– Терпи, – бодро посоветовал Джексон.

Самый маленький пилотируемый военно-морской флот в мире отбывал на стоянку, и в пруд вновь высыпали парковые драконьи лодки – водные велосипеды детсадовских расцветок, с длинными шеями и большущими драконьими головами, как мультяшные драккары викингов. Гэри и Кёрсти оседлали своего бешеного скакуна, и Гэри героически крутил педали, устремляясь на середину пруда. Джексон раз-другой сфотографировал. Полистал в телефоне – надо же, приятный сюрприз: пока ходил за мороженым, Натан, оказывается, сделал серию – современный аналог кинеографа из Джексонова детства. Гэри и Кёрсти целовались, пуча губы, точно пара иглобрюхов.

– Молодчина, – сказал Джексон Натану.

– А теперь можно мы уже пойдем?

– Да, теперь можно.

За Гэри с Кёрсти Джексон ходил хвостом несколько недель. Пенни, жена Гарри, получила столько их фотографий in flagrante[9], что хватило бы на несколько разводов из-за адюльтера, но всякий раз, когда Джексон говорил: «По-моему, миссис Рулькин, улик достаточно», – та неизменно отвечала: «Последите за ними еще чуть-чуть, мистер Броуди». Пенни Рулькин – не повезло человеку с фамилией. Свиная рулька. Не самый дорогой товар в мясницкой лавке. Мать Джексона готовила свиные копыта и голову тоже. От рыла до хвоста и все, что в промежутке, – не выбрасывалось ничего. Мать была ирландкой, память о голоде врезалась ей в самый скелет – как резьба по кости, Джексон видел такую в музее Уитби. И, как у всякой ирландской матери, мужчин в семье, конечно, кормили первыми, в порядке старшинства. Затем наставал черед сестры, а уж потом мать сама садилась за стол и ела то, что оставалось, – зачастую пару картошек, лужицу подливки, и все. Эту материнскую жертву замечала только Нив. («На, мам, я тебе мяса отложу».)

После смерти сестра порой являлась Джексону отчетливее, чем при жизни. Он хранил память о ней изо всех сил – поддерживать этот огонек больше некому. Скоро Нив погаснет на веки вечные. Как и Джексон, как и его сын, как…

(– Да господи боже, уймись, наконец, – окрысилась Джулия.)

Джексон уже подозревал, что этот (почти) вуайеризм доставляет Пенни Рулькин некое мазохистское удовольствие. Или, может, у нее далеко идущие планы, в которые она Джексона не посвящает? Может, Пенни Рулькин рассчитывает переждать – Пенелопой, что надеется на возвращение Одиссея. Натану на каникулы задали домашнюю работу по «Одиссее». У него в голове, похоже, ничего не осело, а вот у Джексона – горы.

Натан учился в частной школе (спасибо в основном гонорарам Джулии за «Балкера») – из принципиальных соображений Джексон возражал, но втайне вздыхал с облегчением: местная средняя у Натана – дыра дырой.

(– Я вот не понимаю, – сказала Джулия. – Ты лицемер или просто мозгодуй-неудачник?

Она всегда так безапелляционно ставила оценки? Прежде эту функцию выполняла его бывшая жена Джози. С каких пор сей труд взвалила на себя Джулия?)

Гэри и Кёрсти Джексону наскучили. Оба – рабы привычек. Встречались вечерами по понедельникам и средам в Лидсе, где работали в одной страховой компании. Все по распорядку: выпить, поесть, на пару часов уединиться в модной квартирке у Кёрсти, и чем они там занимались, Джексон догадывался – слава богу, можно не смотреть. Потом Гэри садился в машину и ехал домой к Пенни и их общей кирпичной безликой половине дуплекса в Эйкоме, жилом пригороде Йорка. Джексон льстил себе мыслью, что, будь он женат и заведи роман на стороне – чего он в жизни не делал, вот вам крест, – все было бы малость спонтаннее, малость менее предсказуемо. Малость веселее. Хотелось бы верить.

Лидс – не ближний свет и все по пустошам, так что Джексон нанял услужливого юнца по имени Сэм Тиллинг из Харрогита: Сэм валандался в паузе между окончанием университета и поступлением в полицию, и Джексон подряжал его бегать на посылках. Сэм рьяно выполнял нудные задачи – винные бары, коктейльные бары, индийские рестораны, где Гэри и Кёрсти предавались своей обузданной страсти. Время от времени они тащились куда-нибудь на пикник. Сегодня четверг, – видимо, слиняли с работы под предлогом хорошей погоды. Не имея никакой доказательной базы, Джексон воображал, что Гэри и Кёрсти из тех, кто врет работодателям и не краснеет.

Поскольку Пизэм-парк – это у Джексона практически за порогом, сегодня он решил последить за парочкой сам. Вдобавок получил повод провести время с Натаном, хотя у того предпочтительная позиция по умолчанию – сидеть дома и играть в «Grand Theft Auto» на Xbox или болтать онлайн с друзьями. (О чем они говорят? Они же никогда ничего не делают.) В тщетной попытке привить Натану понимание истории Джексон таскал его (почти буквально) вверх по ста девяноста девяти ступеням к истаявшим руинам аббатства Уитби. То же самое с музеем – там Джексону нравилась курьезная мешанина экспонатов, от окаменевших крокодилов до китобойных сувениров и мумифицированной руки висельника. Никакой интерактивной лабуды под девизом «Развлекай детей с синдромом дефицита внимания, чего бы это ни стоило». Лишь винегрет из стародавних времен, так и не изменивший викторианским витринам: бабочки на булавках, птичьи чучела, выкладка военных медалей, кукольные домики без одной стены. Всевозможные осколки человеческих жизней – а что еще важно, да?

К удивлению Джексона, мерзость мумифицированной кисти не очаровала Натана. Экспонат назывался «Рука славы» и был снабжен закрученным и путаным народным преданием о виселицах и предприимчивых форточниках. Кроме того, музей под завязку набили морским наследием Уитби, для Натана тоже не представлявшим ни малейшего интереса, а от Музея капитана Кука, понятно, толку ноль. Куком Джексон восхищался.

– Первый человек, обогнувший земной шар, – сообщил он, надеясь заинтриговать Натана.

– И? – сказал тот.

(«И?»! Как Джексон ненавидел это пренебрежительное «И?».)

Может, сын и прав. Может, прошлое больше не выступает контекстом настоящего. Может, все это уже не имеет значения. И что же, так вот и кончится мир, только не взрывом, а «и?»[10]

Пока Гэри куролесил с Кёрсти, Пенни Рулькин рулила бизнесом – сувенирной лавкой в Эйкоме под названием «Кладезь», где весь интерьер немилосердно пропах смесью пачули с ванилином. Ассортимент – главным образом открытки и упаковочная бумага, календари, свечи, мыло, кружки и кучи изящных предметов, чью функцию не вдруг и вычислишь. Бизнес выживал, передвигаясь короткими перебежками от праздника к празднику – Рождество, День святого Валентина, День матери, Хеллоуин и снова Рождество, – а в промежутках пробавлялся днями рождения.

– Ну, у него нет задачи как таковой, – сказала Пенни Рулькин, когда Джексон полюбопытствовал насчет смысла жизни мягкого алого сердца из фетра, на котором блестками было выложено «Любовь». – Его надо просто повесить куда-нибудь.

Пенни Рулькин обладала романтической натурой – что, по ее же словам, ее и погубило. Была она христианкой – «вернулась к Христу и родилась заново». (А казалось бы, родись однажды – и норму выполнил, нет?) Она носила на шее крестик, а на руке ленту с отпечатанной аббревиатурой ЧБСИ, поставившей Джексона в тупик.

– «Что бы сделал Иисус?», – пояснила Пенни Рулькин. – Я на нее смотрю, чтобы вовремя остановиться, подумать и не наломать дров.

Мне бы, прикинул Джексон, такая тоже не помешала. ЧБСД – что бы сделал Джексон?

«Расследования Броуди» – очередное воплощение былого частного детективного агентства Джексона, хотя термина «частный детектив» он старался избегать: коннотации слишком шикарные (или низкопробные, зависит от позиции). Слишком отдает Чандлером. Внушает людям пустые надежды.

Дни свои Джексон тратил на беготню по поручениям юристов – отследить долги, пошпионить за людьми, в таком духе. Плюс служебные хищения, запросы в Службу мониторинга соответствия должностям, пробивка будущих сотрудников, аудит по мелочи, но на самом деле, водружая на стенку воображаемую вывеску «Расследований Броуди», он с тем же успехом мог заменить ее на фетровое сердце Пенни Рулькин, поскольку в основном по работе ему приходилось либо пасти неверных супругов (адюльтер, ты зовешься: Гэри), либо загонять наивных будущих Гэри в липкое нутро медовых приманок (мушиных ловушек, как про себя выражался Джексон), дабы испытать женихов и партнеров соблазном. Джексон, уж на что старик, представления не имел, сколько, оказывается, на свете ревнивых женщин.

Для этих целей он приправлял свои мужеядные ловушки провокаторшей. Провокаторшей выступала особо лакомая, однако смертоносная медовая пчелка – русская по имени Татьяна. Скорее шершень, чем пчелка, будем честны. С Татьяной Джексон познакомился в прошлой жизни, когда она была доминатрикс, а он располагал свободой и – во-первых, недолго, во-вторых, неловко вспоминать – миллионами. Не было ни секса, ни отношений, боже упаси, он скорее лег бы в постель с вышеупомянутым шершнем, чем с Татьяной. Просто ее краем задело расследование, в котором он тогда погряз по самые уши. И вдобавок Джексон в те времена был с Джулией (ну, у него складывалось такое впечатление) и увлеченно создавал эмбриона, который в один прекрасный день распялит ноги и саркастически скрестит руки на груди. Татьяна, по ее заверениям, была дитятей цирка, дочерью знаменитого клоуна. В России, говорила она, клоуны не смешные. Да и здесь не лучше, про себя уточнял Джексон. Сама Татьяна, как ни поразительно, некогда выступала воздушной гимнасткой. До сих пор, интересно, тренируется?

Со времен их знакомства мрак в мире сгустился – впрочем, насколько Джексон умел разглядеть, мрак в мире сгущался что ни день, – но Татьяна изменилась мало, хотя тоже перевоплотилась. Джексон повстречал ее случайно (надо полагать; впрочем, кто его знает?) в Лидсе, где она работала в баре, подавала коктейли (тут где-то кроется песня[11]) – облачившись в тугое черное платье с блестками, светила своими прелестями и строила глазки клиентам.

– Легально, – сказала она потом, хотя в ее устах слово лишилось всякого правдоподобия.

Как-то под вечер Джексон по профессиональной надобности выпивал с адвокатом Стивеном Меллорсом, которому порой оказывал кое-какие услуги. Бар – из тех модных заведений, где стоит кромешная темень и поди разгляди, что у тебя в бокале. Меллорс – тоже модный тип, метросексуал и тем гордится (в чем Джексона никто не упрекнет), заказал «Манхэттен», а Джексон ограничился «Перрье». Он считал, в Лидсе не стоит доверять воде из-под крана. Джексон не то чтобы принципиально возражал против алкоголя – наоборот, – но назначил себе очень строгие правила вождения подшофе. Разок соскребешь с асфальта полную машину малолетних лихачей – и сразу дойдет, что автомобили с алкоголем мешать нельзя.

Одна официантка приняла у них заказ, другая принесла заказанное. Присела с подносом – немалый риск для женщины на четырехдюймовых каблуках, зато, пока она ставила «Манхэттен» на низкий столик, Меллорс успел полюбоваться ее декольте. Таким же манером она оделила Джексона – медленно излила «Перрье» ему в стакан, словно одним этим соблазняла.

– Спасибо, – сказал Джексон, стараясь вести себя по-джентльменски (задачка на всю жизнь) и в декольте не пялиться. Вместо этого посмотрел ей в глаза – а она в ответ улыбнулась ему смертоносно и до буквального ужаса знакомо и сказала:

– Привет, Джексон Броуди, вот мы и встретились снова, – точно пробовалась на роль злодейки в «бондиане».

Когда к Джексону вернулся дар речи, официантка уже удалилась на своих колюще-режущих каблуках (не зря они называются шпильками) и растворилась в тени.

– Офигеть, – одобрительно промолвил Стивен Меллорс. – Везет тебе, Броуди. Такими бедрами орехи бы колоть. Приседает, наверное, по сто тыщ раз.

– Да нет, она на трапеции, – ответил Джексон.

Со стола ему подмигнула упавшая блестка – точно визитку оставили.

По пути из парка Натан бежал вприпрыжку, как щенок, а Дидона отважно ковыляла вперевалку, будто ей не помешал бы протез тазобедренного сустава (вообще-то, и впрямь). У ворот висела доска объявлений, заклеенная афишами всевозможных летних радостей – День шлюпочного флага, Том Джонс в зеленом театре, «Шоуваддивадди» на Курорте[12]. Некая программа «Назад в восьмидесятые», эстрадное шоу в «Чертогах» – гвоздем программы Баркли Джек. Эту перекошенную рожу Джексон узнал. «Наш родной, северный хохмач, крепче держитесь за животы! Необходим родительский контроль».

Джексон про Баркли Джека знал что-то неприглядное, но не удавалось поднять это знание со дна памяти, из гнетущего глубоководного пейзажа, усеянного ржавыми обломками кораблекрушений и продуктами распада мозговых клеток. Какой-то скандал, то ли с детьми, то ли с наркотиками, какой-то несчастный случай в бассейне. Вроде был обыск в доме, где ничего не нашли, а потом обильные извинения и опровержения полиции и СМИ, но, короче, на этом карьере Баркли Джека настал конец. И что-то еще там было – но Джексон уже исчерпал свои археологические таланты.

– Во мудак, – сказал Натан.

– Давай без этого слова, – сказал Джексон.

Каков тут возрастной ценз, задумался он между тем, – когда разрешать своему ребенку безнаказанно сквернословить?

По пути к стоянке они миновали бунгало, гордо представлявшееся вывеской на воротах: «Сойдетитак». Натан расшифровал не сразу, а когда расшифровал – фыркнул:

– Говно какое-то.

– Да уж, – согласился Джексон. («Говно» можно, рассудил он, – слишком полезное слово, нельзя вовсе его запретить.) – Но, пожалуй, довольно-таки, не знаю… дзенский подход. – («Дзенский»? Он правда так сказал?) – Осознать, что ты куда-то пришел – и хватит. Не добиваться, а принимать. – (Джексон каждый божий день тщился приручить эту концепцию.)

– Все равно говно.

– Ну, что поделать.

На стоянке им повстречались, как их про себя всегда называл Джексон, «плохие пацаны» – трое, всего на пару лет старше Натана. Они курили и пили из банок то, что у Джулии, безусловно, значилось бы в списке табу. И околачивались чересчур близко к машине Джексона. В мечтах он ездил на более брутальной тачке, но в текущей реальности сделал выбор в пользу трагически унылой и не самой дорогой «тойоты», которая лишний раз подчеркивала его статус родителя и собачьей няньки.

– Ребята? – сказал он, внезапно снова став полицейским.

От властности его тона они расхихикались. Джексон не глядя почувствовал, как Натан притулился ближе, – при всей браваде он все-таки еще ребенок. От такой сыновней ранимости сердце у Джексона переполнилось. Если кто трогал Натана хоть пальцем или просто огорчал, Джексон с трудом давил в себе порыв оторвать обидчику голову и засунуть куда подальше, где солнышко не светит. Допустим, в Миддлсбро.

Дидона инстинктивно зарычала на пацанов.

– Ты серьезно? – сказал ей Джексон. – И где же твой страшный сообщник-волчара?

А пацанам он сказал:

– Ребята, машина моя, так что валите, все понятно?

Джексона безмозглым наглым подростком не напугать. Один смял под ногой пустую банку и задом пихнул машину, отчего она разразилась воплями сигнализации, а они – хохотом, как гиены. Джексон вздохнул. Вряд ли можно их отметелить – они же, говоря строго, еще дети, а он предпочитал применять силу к тем, кому по возрасту уже разрешено защищать родину.

Пацаны уходили не спеша – пятились, оскорбляя Джексона каждым своим движением. Один предъявлял похабный жест с двух рук – как будто двумя пальцами жонглировал чем-то невидимым. Джексон вырубил сигнализацию и отпер дверцу. Натан залез на пассажирское сиденье, а Джексон подсадил Дидону назад. Весила эта псина тонну.

Выезжая со стоянки, они нагнали пацанов – троица неторопливо фланировала прочь. Один изобразил обезьяну – «Уу! Уу! Ууу!» – и полез на капот ползшей мимо «тойоты», решил в сафари поиграть. Джексон вдарил по тормозам, и пацан грохнулся на асфальт. Джексон поехал дальше, не глянув, нанесен ли урон.

– Во мудаки, – сказал он Натану.