Большое небо
(– Электрические? – озадачилась Кристал.
– Ну примерно, – ответил он.)
Новости они почти никогда не смотрели. («Выключи, Гарри, там вечно все плохо».) Зато смотрели про природу, охали и ахали над всякой мохнатой милотой и переключали канал, если милоте грозило что-нибудь грустное или кровавое. Нечего и говорить, что отец Гарри к ним на диван не подсаживался. («Что за говно вы тут смотрите?») Отец в основном работал, а если нет, сидел у себя в «берлоге» перед восьмидесятидюймовым теликом и смотрел «Скай спортс». Еще он там тягал веса, кряхтел и потел, задирая гантели над головой, или молотил подвешенный к потолку большой боксерский мешок «Эверласт». Иногда казалось, будто Гарри с Кристал заговорщики, только Гарри так и не понял, против чего они сговаривались. Против отца, наверное. Отец порой «бывает немного властным», сказала Кристал.
– Как мистер Рочестер[33], – ответил Гарри, а Кристал сказала:
– Я, по-моему, с ним незнакома. Он у вас в школе преподает?
Кристал трудилась над Карриной не покладая рук – любопытно, какое у нее самой было детство. Улик от этого детства не осталось – ни фотографий, ни родственников, ни бабушек-дедушек для Каррины, – словно Кристал явилась в мир готовой и цельной, как Боттичеллиева Венера. Вот это Гарри подумал зря – он изо всех сил старался не воображать Кристал голой. Да и вообще никаких женщин голыми не воображать. У него был громадный альбом по искусству – попросил в подарок на последнее Рождество. Обнаженные из этого альбома – его самое близкое знакомство с порнухой. Он смущался смотреть на обнаженных женщин даже в одиночестве.
(– Пацан ненормальный, – как-то раз сказал отец, а Гарри подслушал.
Может, и впрямь.
– Покажи мне нормального, – отвечала Кристал.)
Гарри спросил ее о детстве, а она засмеялась и сказала, что, мол, аттракционы и мороженое, но таким тоном, будто ничего хорошего в них не было.
Кристал готовила, как любил отец, – «полный английский завтрак» по утрам, запеченное мясо по воскресеньям («и весь набор»), а в промежутках стейки и бургеры, хотя отец помногу пропадал на работе или «там-сям», где питался навынос. Либо возвращался поздно и доставал пиццу или полуфабрикатный ужин из холодильника («Менегини» – стоил столько, что Гарри хватило бы на первую машину, когда настанет тот день).
Кристал и Каррина не ели «эти помои». Рождение Каррины «обратило» Кристал к здоровому питанию.
– Чистое питание, – говорила она. – Хорошо звучит.
Она вечно торчала в интернете – блоги, влоги, рецепты. Салаты, фрукты, овощи. Молоко из кешью, тофу. Киноа, чиа, ягоды годжи – продукты с такими названиями, что ими надо питаться коренному населению Амазонки, а не шестнадцатилетнему парню в Йоркшире. На прошлой неделе Кристал испекла «шоколадный» торт из черной фасоли и авокадо, а вчера протянула Гарри «меренгу» и сказала:
– Спорим, не угадаешь, из чего это.
И он не угадал. Но оно, вероятно, сто лет назад умерло на дне колодца.
– Вода из-под нута! – победоносно объявила Кристал. – Называется аквафаба.
То, что так называется, считал Гарри, должны были построить древние римляне.
Впрочем, обычно он волен был выбирать, чем питаться. Кристал вечно пичкала его брокколи и бататом.
– Ты же растешь, Гарри. Ты – то, что ты ешь.
То есть главным образом Гарри – американская горячая пицца. Чистое питание, между прочим, не мешало Кристал курить («Я только изредка, Гарри. Не говори никому»), но она никогда не курила при Каррине или в доме, только в оранжерее, куда никто особо и не заходил. И Гарри никогда не видел, чтоб Кристал много пила, чего не скажешь об отце.
Если бы случился пожар, Кристал первым делом спасла бы – не считая, само собой, Каррины – блендер «Витамикс» и соковыжималку «Кувингс», ее личных домашних богов «Горней гавани». («Хочешь соку, Гарри? Капуста и сельдерей».) А меня, гадал Гарри, кто спасет? Он надеялся, что отец. Или, может, Брут.
– Не дури, – сказала Кристал. – Я тебя спасу.
Кристал обожала шуршать по хозяйству и, сколько отец ни настаивал, не желала нанимать уборщицу, потому что уборщицы не такие «старательные».
– Я женился на птичке-куколке, – сетовал Томми, – а получил миссис Швабр.
Словам «птичка-куколка» и «миссис Швабр» он выучился, похоже, у своего отца, и они ставили в тупик и Гарри, и Кристал.
«Горняя гавань» – эдвардианский особняк: снаружи да, а внутри не догадаешься, поскольку Кристал выкинула все оригинальные вещи, все светильники, и обстановка больше напоминала белый и блестящий интерьер космического корабля.
(– Да, – сказала Кристал, любовно оглядывая кухонный островок, – тут и хирург мог бы оперировать.)
«Горнюю гавань» строили для летнего отдохновения давно покойного брэдфордского шерстяного магната и его семейства, и Гарри любил воображать, как этот дом выглядел прежде – папоротники в латунных горшках, абажуры желто-зеленого уранового стекла, расписные фризы. И шелест шелковых юбок, и звяканье чайных чашек, а не встроенная кофемашина «Миле», которая, накачивая отца кофеином, ревела, как паровоз. («Может, капельную поставим?» – сказала Кристал мужу.)
На картины прошлого у Гарри было чутье. Он помогал с декорациями для школьной постановки «Как важно быть серьезным». («Весьма авангардный подход», – сказал директор мисс Рискинфилд, а Гарри подслушал.) Я подозреваю, говорила ему мисс Рискинфилд, что в будущем тебя ждет театральный дизайн, а не актерское искусство.
Кристал, по словам отца Гарри, была «рехнутая аккуратистка».
– Да, ОКР, – триумфально провозглашала она, словно обсессивно-компульсивного расстройства добивалась тяжким трудом.
Все сложено, и рассортировано, и выровнено по линеечке. Жестянки, безделушки, одежда – все «так, и никак иначе». Как-то раз Кристал зашла к Гарри, хотела что-то спросить (она всегда стучалась, чего не скажешь об отце), начала переставлять книги на полках по алфавиту (не совсем), и Гарри духу не хватило сказать, что он уже все расставил по темам. («Я читать не люблю. Мы со школой не очень-то поладили. „Мари Клэр“ – мой предел».)
Кирпичи в стене замороженных полуфабрикатов в «Менегини», догадался Гарри, однажды заглянув туда в поисках картошки фри, клались по сложной системе, которая дала бы фору любому библиотекарю. Как-то к Гарри зашли Оливия и Эми, Оливия полезла в холодильник за соком и, увидев холодильное нутро, заорала – взаправду заорала в голос. Нельзя не признать, что Гарри отчасти гордился быть пасынком женщины, чьи шеренги надписанных пластиковых контейнеров и стеклянных банок способны так поразить воображение шестнадцатилетней девчонки. Это ты еще ванную не видела, подумал он тогда.
Его подруга Эми пришла сменить его в «Мире»: Гарри надо было успеть в «Чертоги» к вечернему представлению.
– Там посетители, – сказал Гарри, кивая на вход в темный тоннель. – Мама, папа, один ребенок.
«Ребенок» лет десяти, грузный хмурый мальчик, грыз леденец на палочке – чавкая, как динозавр костью.
(– Он же там не испугается? – спросила его робкая матушка.
– Это вряд ли, – сказал Гарри.)
– Арчи нет, – сообщил он Эми. – Придется тебе маску надевать.
– Еще не хватало, – ответила Эми. – Она омерзительно негигиенична. Обойдутся без вампира.
У Эми было расстройство пищевых привычек, и Гарри кучу всего прочел онлайн, чтобы знать, чего не нужно ей говорить – например, «Доедай, тебе надо нарастить мяса на кости» или «Ну ты хоть доешь то, что на тарелке, господи боже мой» (а именно это с утра до ночи твердила ее мать). Гарри, напротив, говорил Эми: «Я это яблоко ни за что не доем, хочешь половину?» Пол-яблока пугали ее меньше, чем огромное блюдо пасты.
– Они там уже давно – дольше, чем обычно.
– Может, со страху померли. Мечты, мечты. Опоздаешь, Гарри.
– Ой, кстати, – как бы невзначай сказал он, уже перешагивая порог, – там сэндвич с хумусом и салатом, я не смог доесть. Готовила Кристал, так что норм. Выкидывай, если не захочешь.
– Спасибо, Гарри.
Близнецы Крей[34]
Реджи принесла кофе в термосе. Кофе в отделе гаден, скорее бурая водица, чем кофе. Ронни пила черный, а Реджи себе прихватила банку соевого молока. Она уже давно была веганкой, почти десять лет, с тех пор, когда звезды еще не ввели эту моду. Всем вечно чешется расспрашивать Реджи про ее диету, и опытным путем она вывела, что идеальный ответ – «Ой, знаете – аллергия», потому что нынче у всех на что-нибудь да аллергия. Она-то предпочла бы отвечать: «Потому что не хочу запихивать в свой организм мертвых животных», или: «Потому что коровье молоко – это для телят», или: «Не хочу прикладывать руку к гибели планеты», – но когда такое говоришь, людям почему-то не нравится. И тут надо понимать: веганство – тяжкий труд, а Реджи та еще кулинарка. Если б не тосты с фасолью, ее блюдо на любой случай, она бы небось давно с голоду померла. Реджи было двадцать шесть, но всю жизнь любой возраст ей был не впору.
– Спасибочки, – сказала Ронни, когда Реджи налила ей кофе.
Кружки у них были свои. И они обе выпили кофе с утра – «дома», как они уже это называли, хотя пока всего две ночи провели в ветхом коттедже, снятом через Airbnb в Робин-Гуд-Бэе на неделю – предположительно столько должен продлиться нынешний этап расследования.
Они ютились бок о бок за одним столом, который им выделили в скудно обставленном кабинете на верхнем этаже отдела полиции. На столе стоял компьютер и, в общем, больше ничего, не считая возникшей вчера из ниоткуда груды коробок со всей бумажной писаниной по первоначальному расследованию дела Бассани и Кармоди. Хаотическая каша из чеков, счетов и загадочных заметок, которую по просьбе их детектива-инспектора Рода Гилмертона наскребла им местная полиция. В один прекрасный день слова «бумажная писанина» устареют. Во всяком случае, Реджи очень на это надеялась. Другая причина не причащаться местного кофе состояла в том, что Гилмертон велел им сидеть тихо и не высовываться.
– Благоразумие – главное достоинство того и сего, – пояснил он.
– Храбрости, – подсказала Реджи. – Хотя на самом деле у Шекспира не так, а «главное достоинство храбрости – благоразумие»[35]. Все вечно путают.
– Спустилась бы ты с облаков, – сказал ей Гилмертон.
– Вопреки популярному заблуждению, я давно и прочно осела на земле, – ответила она.
Встречали их без флагов и транспарантов. Они интервенты из другого подразделения, и в этих краях им не то чтобы рады. Порученное им дело открыли здесь десять с лишним лет назад. И уже не один год, как закрыли: виновные получили наказание, невинные – компенсацию, грязь подтерта, хотя любой офицер на месте преступления знает, что след остается всегда. И тем не менее все вели себя так, будто дело закрыто, и не просто закрыто, а заперто в ящик, убрано на верхнюю полку, и все стараются про него забыть и жить дальше, а тут Ронни и Реджи явились взламывать замки и опять этот ящик открывать.
Было еще рано и довольно тихо, только внизу дежурный оформлял стайку вчерашних ночных алкашей, чтоб они вернулись в ряды общества и стали сегодняшними ночными алкашами. Несколько весьма бесполезных минут Реджи и Ронни перечитывали свои вчерашние записи. Накануне они полдня допрашивали профессионального игрока из гольф-клуба «Бельведер», чью память, вполне вероятно, начисто стерли пришельцы. Вообще, пришельцы здесь со многими неплохо поработали.
Ронни служила в полиции Брэдфорда, а Реджи в Лидсе, и хотя сотрудничали они всего пару недель, обосновавшись в отделе Реджи, обеим уже стало ясно, что между ними царит гармония. Реджи воображала, что они могли бы дружить и вне работы, но эту мысль держала при себе – не хотела навязываться.
Обе они входили в небольшую рабочую группу под названием «Операция „Виллет“»[36]. Собственно, кроме них, в группе никого и не было. Гилмертон периодически бильярдным шаром залетал и в другие следственные группы. Довольно милый человек, и Реджи поначалу нравилось, как легко он ко всему относится, но спустя некоторое время ей уже казалось, что он скорее легковесен, чем легок.
Реджи и Ронни привлекли, чтоб они допрашивали потенциальных свидетелей и контактных лиц. Недавно всплыли новые обвинения, и сама обвинительница жила на их территории. Задача Реджи и Ронни – поговорить с людьми, которых упоминали другие люди, которых, в свою очередь, упомянули третьи люди, и все это смахивало на игру в испорченный телефон. Бесконечно расползающийся пазл с кучей потерянных деталей, поскольку история тянулась аж с семидесятых и многие упомянутые уже умерли. К несчастью. Новые обвинения касались представителей истеблишмента – большие шишки, «важны лица» на родном наречии Реджи, – и, однако, расследование неприметное дальше некуда. Может, и правильно. Или нет.
Гилмертон был на грани пенсии, счастливо предвкушал дембель и по большей части предоставлял им «ворочать дело» самостоятельно. Особых результатов, сказал Гилмертон, он не ждет («Мы просто расставляем кой-какие точки над „i“»), что только наполняло Ронни и Реджи решимостью разгадать загадку.
– Мы отыщем все детали, – сказала Реджи. – Они где-нибудь под ковром или в спинку дивана завалились. Но мы это дело закроем.
– Может, их не просто так под ковер замели, – сказала Ронни.
Ронни любила порядок немногим меньше Реджи, а это кое о чем говорит. Обеих недавно повысили – обе стремительно росли, «до самого верха», как сказала Ронни. Два года в полицейском мундире, а потом обучение в Управлении уголовных расследований. Обе рьяные. Реджи планировала проситься на работу в Национальное агентство по борьбе с преступностью. Ронни хотела в Столичную полицию.
Реджи была шотландка, но изгнаннической ностальгии по родине не испытывала. В ее родном Эдинбурге прошли худшие годы ее жизни. И вообще, вся семья перемерла – не к кому возвращаться. В восемнадцать Реджи улетела на юг и приземлилась в Дерби, где получила диплом по юриспруденции и криминологии. До того как приехала, не нашла бы этот Дерби на карте. Ей, в общем, было все равно, куда податься, – лишь бы не туда, откуда пришла.
Ронни выучилась на криминалиста в магистратуре Кентского универа. Ронни звали Вероника, написание такое: Weronika. Родители ее были поляки, и мать звала ее Верой – Ронни это ненавидела. Эмигрантка во втором поколении. Родители вечно талдычили, что надо возвращаться, но Ронни их порывов не разделяла. Что тоже роднило ее с Реджи.
Обе они были одного роста – маленькие. («Миниатюрные», – поправляла Ронни.) Реджи стригла волосы, чтоб только закрывали уши, а Ронни аккуратно стягивала пучок резинкой. Женщины-детективы постарше – в большинстве своем портновская катастрофа: джинсы или юбки не по размеру, застиранные блузки и немодные жакеты на телах, размягченных чрезмерным изобилием еды навынос и чипсов. Реджи и Ронни – как картинки. Сегодня Ронни надела белую блузку и темно-синие брюки. Реджи, несмотря на жару, пришла в черном костюме «летней шерсти» (и выяснила, что на свете не существует ничего подобного – шерсть есть шерсть).
В юности Реджи мечтала, что однажды у нее начнется жизнь, в которой будет черный костюм. Ее наставница и нанимательница тех лет, Джоанна Траппер, каждый день ходила на работу в больницу в черном костюме. Реджи работала у доктора Траппер «маминой помощницей», и они по-прежнему регулярно общались, хотя доктор Траппер с сыном Габриэлем переехали в Новую Зеландию – «начать жизнь заново». (Язык не повернется упрекнуть, если вспомнить, что с ней приключилось.) «Может, приедешь, Реджи? Приезжай в гости. Может, стоит даже работу здесь подыскать». Новая Зеландия – это ужас как далеко, считала Реджи. «Ну, если ты уже здесь, тогда нет, – написала ей доктор Траппер. – Тогда это совсем недалеко. Тогда это прямо там, где ты. А ты здесь». Не наставница – скорее гуру.
Реджи занималась тхэквондо, Ронни боксировала. Чем-то заниматься надо, если ты маленькая, и женщина, и в полиции. Тройной гандикап. Реджи стремительно росла не только в Управлении уголовных расследований – в тхэквондо тоже, уже третий дан. У Реджи была греза. Темная ночь, зловещий переулок, внезапное нападение – и изумление сбитого наземь противника. Кий-я! В секции, правда, никто так не говорил. Да Реджи и драться не любила, но если тебя всю жизнь называют «малка девойка» или «бедная малютка Реджи Дич», иногда можно кровожадно помечтать всласть.
Реджи получила стипендию в Кембридже, но отказалась. Знала, что утонет в этом море привилегий и врожденных прав и, даже если ее примут, все равно каждый божий день будут смотреть на нее и видеть ее прискорбные корни. Отец Реджи погиб до ее появления на свет – несчастный случай, «пальнули по своим» (очень странное представление о своих, считала Реджи) в бессмысленной войне, о которой все уже почти позабыли. А ее мать утонула – несчастный случай в бассейне, – когда Реджи было пятнадцать, после чего Реджи осталось потерять только брата, которого убили наркотики.
Дерби открыл ей глаза: там были сверстники, которым она нравилась (У нее друзья!), и отношения (Секс! Не стыдно!) со смешным вежливым мальчиком, который учился на айтишника и теперь работал антихакером на ту самую злую транснациональную корпорацию, которую хакнул аспирантом, потому что так, знамо дело, происходит со всеми хорошими хакерами – их принуждают работать на дьявола, шантажируя долгим тюремным сроком или экстрадицией. Звали мальчика Сай, он был красивый азиат, с Реджи они больше не встречались, потому что ему предстоял договорной брак, и его переманило ФБР, и он уезжает работать в Куантико, и все это, считала Реджи, слишком показушный способ закончить отношения.
Сердце ее не разбилось вдребезги, только треснуло, хотя и трещина – уже нехорошо. А в утешение ей остались карьера и черный костюм.
– Вот это дело, – сказала Ронни.
Сама Ронни была сейчас «между подругами». Реджи частенько жалела, что не лесбиянка, это бы сильно упростило ей жизнь, но Ронни чуть не померла со смеху и спросила:
– Это каким же образом?
Тхэквондо Реджи занялась в универе. Там было полно секций и клубов – учись на здоровье чему хочешь. Доктор Траппер в университете занималась бегом – а также стрельбой, – и Реджи понимала, до чего это полезные навыки, потому что доктор Траппер ей наглядно показала.
Доктор Траппер – самый милый, добрый, чуткий человек в жизни Реджи, и Реджи знала достоверно, что доктор Траппер убила двоих мужчин голыми руками (буквально), и в курсе были только Реджи и еще один человек. Так что сами видите.
– Есть справедливость, а есть закон. Какая связь? – сказала ей однажды доктор Траппер, и Реджи это поняла, и другой человек, который знал о краткой киллерской карьере доктора Траппер, тоже понял бы.
Ронни и Реджи допили кофе – осушили кружки одновременно. Оставили сообщение для Гилмертона, рассказали ему о своих планах на сегодня и диспетчерской тоже рассказали. В основном вопрос оперативного взаимодействия – у Реджи сложилось впечатление, что все плевать хотели.
– Так, – сказала Ронни. – Пора шевелиться.
Когда Ронни позвонила в дверь «Спрута и сердцевидки», у обеих полицейские удостоверения уже были наготове. Открыла женщина, и Ронни сказала:
– Доброе утро, я детектив-констебль Ронни Дибицки, а это детектив-констебль Реджи Дич.
Реджи улыбнулась женщине и подняла удостоверение повыше, чтобы было видно, но та и не глянула.
– Мы ищем мистера Эндрю Брэгга, – сказала Ронни.
– Энди? Это зачем еще?
– Вы его жена? – спросила Реджи.
– Допустим, – сказала женщина.
Ну ты либо жена, либо нет, подумала Реджи. Ты же не кот Шрёдингера.
– А мистер Брэгг дома? – спросила Ронни. – Нам коротко поговорить, и все, – успокоила она. – Подбираем кое-какие потерянные концы в давнем деле. Писанина в основном, нужно навести порядок.
И Ронни вопросительно задрала бровь. Бровь она задирала шикарно. Реджи тоже пробовала, но у нее получалось, как будто она плохо (очень плохо) изображает Роджера Мура. Или Граучо Маркса[37].
Бровь сломила сопротивление жены Энди Брэгга.
– Пойду посмотрю, – может, он дома. Ну вы заходите, что уж тут, – неохотно прибавила она, припарковала их в общей гостиной и исчезла в недрах дома.
На буфете веером лежали туристические буклеты. Лодочные экскурсии, верховая езда, местные рестораны и телефоны заказа такси. Реджи села на диван и взяла с кофейного столика расписание приливов и отливов. Ткань диванных подушек и штор разрисована ракушками. Как начнешь приглядываться, ракушки на каждом шагу. Несколько напрягает. Реджи прочла таинственные сведения из таблицы.
– Малая вода сегодня в три, – сообщила она.
Ни Ронни, ни Реджи никогда не жили у моря. Море для них – загадка. Плещет туда и сюда, туда и сюда, покоряясь луне.
В гостиную забрела собака ростом с тяжеловоза, молча обозрела их и убрела прочь.
– Большая какая, – отметила Ронни.
– Да уж, – согласилась Реджи. – Почти с тебя.
– И с тебя.
Реджи глянула на часы:
– Как думаешь, миссис Брэгг не забыла, что ищет мистера Брэгга?
В гостиную зашел мужчина, увидел их и вздрогнул.
– Мистер Брэгг? – вскочила Реджи.
– Нет, – сказал он. – Вы его не видели? В душе нет горячей воды.
На восемнадцатой играем, на девятнадцатой пьем
– По-моему, угощаешь ты, сквайр, – сказал Энди.
– Опять? – спросил Винс.
Это как так? Винс же только что на всех взял? Счет из бара, наверное, уже до облаков дорос – Томми и Энди пили двойные сингл-молты. Винс старался обойтись пинтами, и все равно поплыл.
– В легком весе выступаешь, – сказал ему Томми. – Что с тобой сегодня такое?
– Не обедал, – ответил Винс. – Занят был, не успел.
Едва ли правда. То есть насчет обеда правда, насчет «занят» – ни в коей мере, потому что в довершение ко всему – и об этом Винс ни словом никому не обмолвился – неделю назад его выперли с работы. Достиг низшей точки. Дна. Невзгода за невзгодой. Катастрофа библейских масштабов, словно Винса испытывает ревнивый ветхозаветный Господь. Страдаю, как Иов, подумал он. Его растили баптистом в Уэст-Йоркшире, и воскресная школа пустила корни.
Смешно совпало, что страдание и трудовая страда – похожие слова. Не очень смешно, если одно есть, а другого нет. Сократили за избыточностью.
– Прости, Винс, – сказал его босс Нил Ротчер. – Но сам понимаешь… – И пожал плечами: – Поглощение и все такое.
Несообразно, счел Винс, жать плечами, когда человек теряет средства к существованию.
– Как начинается консолидация активов, сокращения неизбежны, – сказал Ротчер. («Рифма – дрочер», – говорили все за его спиной. И правда. Дрочер и есть.)
А при этом Винса все, наоборот, любили – аж сияли, когда он входил, всегда ему радовались («Принести тебе кофе, Винс?», «Как там твоя дочурка, Винс? Эшли, кажется, да?»). В отличие от Венди, которая весь год и головы не поворачивала, когда Винс перешагивал порог. Была одна особенно приятная женщина, работала в йоркском офисе, Хэзер ее звали. Полненькая такая и всегда одевалась в лиловое – не сказать, что то и другое ее не красило. Всегда обнимала Винса и говорила: «Вы гляньте, кто пришел, – да неужто Винс?!» – словно это большой сюрприз.
– Я проработал в компании двадцать лет, – сказал Винс Ротчеру. – Это что, не считается? Вроде всегда было «первым пришел, последним ушел»? А не «первым пришел, первым ушел»?
А этот дрочер опять жмет плечами:
– Им, понимаешь, нужна свежая кровь. Молодые голодные ребята, чтоб готовы были кровью истекать ради компании.
– А я не истекал? Я весь истек! Я уже как жертва вампира после пира!
– Винс, не усложняй. – (Это почему еще?) – Получишь хорошее выходное пособие.
Хорошее, ага. Хрен там, думал Винс. На эти деньги и год не протянуть. Вселенная над ним насмехается. Безработный разведенный мужик под полтинник – есть ли на планете более низшие формы жизни? Год назад Винс был полноценным человеком – мужем, отцом, работником, – а теперь стал избыточен и сокращен во всех смыслах этого слова. Ошметок на дне фритюрницы.
– Шевелись, Винс! – прервав эти размышления, грохнул в ушах голос Томми Холройда. – Тут люди от жажды помирают.
– Слыхал новости? – невзначай спросил Томми, когда они сели за столик у окна с прекрасным видом на фервей. (Томми всегда доставался лучший столик – сотрудницы клуба его любили.) – Говорят, Кармоди выпускают. Ввиду особых обстоятельств.
– Господи, – сказал Винс. – Как ему это удалось?
– Из гуманизма. У него жена умирает. Якобы.
Томми и Энди переглянулись – Винс не понял, что означали эти переглядки. И Бассани, и Кармоди были членами «Бельведера». В клубе о них не поминали, но их призраки по-прежнему шныряли где-то в тенях. Оба оставили по себе некое пятно, вопросительный знак на всем, к чему прикасались. И конечно, всю дорогу ходили слухи про третьего. «Кто-то из этих?» – гадал Винс, взглядом окидывая клуб, уже бурливший алкоголем и праздной болтовней самодовольных. Винс здесь и прежде чувствовал себя лишним, а теперь, докатившись до жизни такой, – тем более.