Летняя книга
И Эрикссон помогал этим мечтам осуществиться. Что он искал для самого себя – никто не знал, да и находил он, возможно, гораздо меньше, чем думали люди. Но он всегда был в поисках – скорее всего, ради самих поисков.
Самым таинственным и притягательным в Эрикссоне было то, что он никогда не говорил о себе; похоже, у него не было такого желания. Не обсуждал он и других, другие его вообще мало интересовали. Редкие визиты Эрикссона в любое время суток были непродолжительными. Случалось, он забегал на чашечку кофе, присоединялся к обеду или ужину, а то и выпивал рюмочку, чтобы не обидеть хозяев, но потом становился молчалив, его обуревало непонятное беспокойство, он словно прислушивался к чему-то и вскоре откланивался. Когда он появлялся, хозяева бросали все свои дела, в эти минуты существовал только Эрикссон. Все смотрели на него не отрываясь, ловили каждое слово, а когда он уходил, так и не сказав ничего существенного, оставалось только гадать о том несказанном, что Эрикссон уносил с собой.
Проходя мимо их дома на рассвете, он мог забросить по дороге подарок: маленького лосося или несколько тушек трески, кустик дикой розы с корнями в земле, обернутыми бумажным пакетом, или дверную табличку с каюты капитана, красивую коробку или пару поплавков, надписанных чьей-то рукой. Многие из этих подарков оборачивались потом тривиальными деньгами, – пожалуй, это была единственная возможность оценить идеи Эрикссона. Таким образом, на них можно было, например, купить бензин и прокатиться на лодке.
София любила Эрикссона. Он никогда не спрашивал, чем она увлекается или сколько ей лет. Эрикссон здоровался с ней так же серьезно, как с другими, и прощался с легким поклоном и без снисходительной улыбки. Они всегда провожали гостя до берега. Его большую старую лодку было нелегко стронуть с места, но уж если она плыла, так плыла. Эрикссон не слишком заботился о ней, в трюме всегда стояла вода с разводами бензина, а обшивка потрескалась. Но инструмент был в порядке. Рыбу он жарил прямо на горячем моторе, а спал в мешке из тюленьей кожи, сшитом еще его дедом. На дне лодки валялись комья земли, листья фукуса, песок и рыбьи кости, на корме аккуратно лежали рыболовные снасти и ружье, но только Господу Богу было известно, что хранилось в коробках и мешках внизу, в трюме. Эрикссон сворачивал трос и резким движением заводил мотор. Тот радостно тарахтел, привыкший к такому обращению, и Эрикссон отплывал от берега, даже не махнув рукой на прощанье. Названия у его лодки не было.
В это лето, незадолго до солнцеворота, Эрикссон приплыл на остров и затащил на гору ящик. Он сказал:
– Тут всякие штуки для фейерверка, которые я получил в придачу. Если вы не против, я бы приехал в канун Иванова дня, чтобы посмотреть, загорятся они или нет.
Он сказал это, не выключив мотора, потом дал задний ход и скрылся из виду. Промокший ящик пододвинули ближе к печке.
Праздник летнего солнцеворота, таким образом, обещал быть еще торжественней, чем обычно. Бабушка натерла печь ваксой и выкрасила дверцы серебряной краской. Были вымыты все окна и постираны занавески. Разумеется, никто не рассчитывал, что Эрикссон обратит на это внимание: он никогда ничего не замечал вокруг себя, когда входил в дом. И все же они навели порядок перед его приходом. Накануне съездили на соседние острова, чтобы наломать березовых и рябиновых веток и собрать ландыши. Над островами летали тучи комаров и мошек. Они стряхнули на берегу насекомых с веток и поехали домой. Весь дом, внутри и снаружи, был в зелени и белых цветах, ветки березы стояли в банках с водой. В июне почти все цветет белым цветом.
Бабушка спросила, не пригласить ли на праздник родственников, но все сомневались, что это будет уместно. Эрикссон всегда приходил один и сидел ровно столько, сколько считал нужным.
Утром накануне праздника с севера подул сильный ветер, потом пошел дождь. На берегу, над местом для костра, папа натянул брезент. Но его тут же сдуло в море. На всякий случай папа налил в бутылку бензина и поставил ее в угол – позор, если костер не загорится. День тянулся, а ветер все не стихал. Папа работал за своим столом. Пусковое устройство для фейерверка Эрикссона стояло на веранде, нацелив в небо свои ракетницы.
Стол накрыли на четверых. На обед были сельдь, свиные котлеты с картофелем и зеленью. На десерт груши.
– Он не ест десерт, – нервничала София. – И зелень не ест, он говорит, что это все равно что трава. Ты же знаешь.
– Да-да, – согласилась бабушка. – Но с зеленью красивее.
В подполе стояла водка. Запаслись молоком. Эрикссон выпивал не больше одной рюмки спиртного, в крайнем случае две, но зато любил молоко.
– Убери салфетки, – сказала София. – Это глупо.
Бабушка убрала со стола салфетки.
Ветер не стихал, дул так же пронзительно, но и не усиливался. Временами лил дождь. Ласточки кричали, снуя над мысом, день клонился к вечеру.
«Во времена моего детства, – подумала бабушка, – погода на праздник летнего солнцеворота была другой. Ни малейшего ветерка. Сад стоял весь в цвету, и ставился специальный шест, украшенный венками, с флажком на верху. Даже хотелось, чтобы подул ветерок. А костров не было. Почему-то у нас не было костров…»
Бабушка легла на кровать и стала смотреть вверх, на листву берез, и незаметно для себя заснула.
Проснулась она от чьего-то крика, дверь хлопнула, но в темной комнате ничего не было видно – обычно в ночь на праздник солнцеворота лампу не зажигали. Бабушка вскочила, – наверное, Эрикссон приехал.
– Скорее! – крикнула София. – Он не хочет есть! Мы едем вылавливать бутылки. Нужно тепло одеться, мы ужасно торопимся!
Спотыкаясь в темноте, бабушка разыскала свою кофту, натянула теплые брюки, взяла палку и в последний момент сунула лекарство в карман. Остальные уже нетерпеливо ждали ее, и было слышно тарахтенье лодки Эрикссона внизу, в гавани. Во дворе было светлее, ветер сменился на западный и принес с собой моросящий дождь, от которого бабушка окончательно проснулась. Она спустилась на берег и залезла в лодку. Эрикссон не поздоровался, он пристально всматривался в море и не проронил ни слова. Бабушка села на дощатое дно. Внизу, под лодкой, море то поднималось, то опускалось, а вдоль побережья, к северу, уже зажглись первые праздничные костры. Их было немного, они едва поблескивали сквозь туман.
Эрикссон взял курс точно на юг, к шхере Уттер, по пути к нему присоединялись другие лодки, все новые и новые, они появлялись из сумерек, как призраки. На серой поверхности моря покачивались ящики с красивыми круглыми бутылками; почти целиком погрузившись в воду, ящики были едва заметны в темноте. Лодки то стремительно набирали ход, то резко тормозили, приблизившись к ящикам, и кружили вокруг них. Каждое движение было рассчитано, как в танце. Морской патруль тоже был здесь на своем катере с мощным мотором и вместе со всеми вылавливал бутылки. Все лодки побережья вышли в море, чтобы участвовать в этом состязании. Эрикссон стоял у штурвала, а папа Софии, перегнувшись через борт, подхватывал бутылки все быстрее и быстрее, папа с Эрикссоном не делали ни одного лишнего движения, не теряли ни секунды, работая так слаженно, что любо посмотреть. Бабушка глядела на них, вспоминая и сравнивая. Иванова ночь опустилась на Финский залив, по которому вовсю шло праздничное ликование. Далеко над материком на фоне серого неба вспыхнуло несколько одиночных ракет, словно огненные стрелы мечты. София к этому времени уже спала на нижней дне лодки.
Наконец все было выловлено, и пусть неизвестно, в добрых или злых руках оказалась добыча, но ничто не пропало даром. Под утро флот стал расщепляться на отдельные лодки, что медленно удалялись каждая к своей цели. К рассвету море опустело. Ветер стих. Дождь перестал. Ясное чудесное утро Иванова дня озарило своими красками небо. Было холодно. Когда Эрикссон причалил к острову, ласточки с криком поднялись, он не стал глушить мотор и сразу же отплыл, как только лодка освободилась.
Дома папа подумал, что надо было пригласить его к завтраку, но мысль эта лишь на мгновение мелькнула в его сознании. Он сделал всем бутерброды и вытащил ящик Эрикссона с фейерверком на веранду. Потом зарядил ракетницы. Первая ракета не вспыхнула, вторая тоже. Они промокли и не горели. Только самая последняя зажглась и рассыпалась на множество голубых звезд на фоне восходящего солнца. Ласточки снова встревоженно закричали, и праздник Ивановой ночи закончился.
Эрикссон на всякий случай снова держал курс на юг.
Палатка
В юности бабушка Софии была вожатой скаутов, и, конечно, только благодаря ей многие маленькие девочки вступали тогда в скаутские отряды. До сих пор они не могли забыть те веселые времена и часто писали бабушке, вспоминая какой-нибудь случай или куплет из песни, которую они пели, сидя у лагерного костра. Бабушка говорила, что нечего ворошить прошлое, и называла этих пожилых девочек сентиментальными дурочками, хотя и относилась к ним хорошо. К тому же она считала, что движение скаутов было чересчур массовым и не учитывало индивидуальности, а потом и вовсе забыла об этом думать. Времена переменились: ее дети скаутами уже не становились – это вышло из моды.
Однажды летом папа Софии принес палатку и поставил ее на поляне, в ущелье, чтобы укрываться в ней, если приедет много гостей. Палатка была такая маленькая, что приходилось заползать в нее на четвереньках. Если лечь рядом, там можно поместиться вдвоем. Но света в ней не было.
– Это что, палатка скаутов? – спросила София.
Бабушка фыркнула.
– Мы шили себе палатки сами, – ответила она и стала вспоминать, как выглядели их палатки – большие, устойчивые, серо-коричневого цвета. А это так, игрушка, ярко-желтая игрушка на случай, если нагрянут гости.
– Так, значит, это не скаутская палатка? – разочарованно спросила София.
Тогда бабушка сказала, что, может быть, и скаутская, но на современный лад. Они заползли в палатку и легли рядом.
– Не спи, – сказала София. – Я хочу, чтобы ты рассказала, как ты была скаутом и что вы делали.
Когда-то давно эта просьба обрадовала бы бабушку, но в ту пору это никого не интересовало, а теперь у нее не было ни малейшей охоты вспоминать.
– У нас были костры, – коротко сказала она и вдруг ощутила прилив меланхолии.
– А дальше?
– Костер складывали «колодцем», такой долго горит. А мы сидели вокруг и мерзли. И ели суп.
«Странно, – подумала бабушка, – не могу дальше рассказывать, слов подходящих как-то нет, или, может быть, дело в том, что я недостаточно стараюсь. Это было так давно. Быльем поросло. Но если не я, то кто же расскажет об этом; так все и канет в Лету».
Она села и сказала:
– Ночевки мне плохо запомнились. Тебе надо как-нибудь самой попробовать заночевать в палатке.
София взяла с собой в палатку пижаму. На закате она закрыла дверь детской и пожелала всем спокойной ночи. Девочка совершенно одна отправилась в ущелье, показавшееся в этот вечер далеким, забытым Богом, людьми и скаутами местом, просто пустыня, а впереди была ночь. София расстегнула молнию палатки, залезла внутрь и легла, натянув одеяло до подбородка. Закатные лучи проникали сквозь желтую ткань, от этого в палатке стало уютней. Никого не было ни внутри, ни снаружи. София лежала одна-одинешенька, словно в коконе, посреди света и тишины. А когда солнце опустилось еще ниже и палатка окрасилась в пурпурный цвет, София заснула.
Ночи уже стали длиннее, и, когда София проснулась, кругом стояла кромешная тьма. Какая-то птица пролетела над поляной, прокричав сначала где-то рядом, а потом вдалеке. В ночной тишине был слышен плеск волн. Вдруг на пустой поляне, точно от чьих-то шагов, заскрипел гравий. Палатка будто растворилась в ночи, и Софии казалось, что она спит прямо на земле. Закричали какие-то другие птицы, чернота кишела незнакомыми шорохами и звуками, которые невозможно было определить. Никто даже не смог бы их описать.
– Боженька, – прошептала София, – сделай так, чтобы я не боялась. – И она представила себе, что будет, если она струсит. – Миленький Боженька, сделай так, чтобы они меня не презирали, если я все-таки струшу.
Первый раз в жизни она так прислушивалась к тому, что происходило вокруг. Первый раз в жизни она, выбравшись из палатки, так чувствовала босыми ногами прохладную, крупитчатую и сложную по структуре почву. София ощущала подошвами мелкий гравий, влажную траву и большие гладкие камни, иногда по икрам скользили ветки кустарника. Земля была совсем черной, а небо и море чуть отсвечивали серым цветом. Остров, словно маленький листок, плавал на поверхности моря. В бабушкиной комнате светилось окно. София осторожно постучалась – ночью все звуки казались громче.
– Ну как? – поинтересовалась бабушка.
– Хорошо, – ответила София.
Она села у изножья кровати, глядя на зажженную лампу, на сеть и плащи, висящие на стене. Зубы ее наконец перестали стучать, и она сказала:
– Совсем нет ветра.
– Да, очень тихо, – согласилась бабушка.
У бабушки два одеяла. Если одно положить на матрас и взять подушку, то получится постель. И это совсем не то, что возвращаться в детскую, остаться здесь – почти то же самое, что заночевать на открытом воздухе. Нет, все-таки не то же самое. Но ведь если ночуешь в палатке вдвоем, то все равно считается, что на открытом воздухе.
– Сегодня ночью много птиц, – сказала бабушка.
Можно и по-другому: взять одеяло и лечь на веранде, рядом с комнатой. И на открытом воздухе, и одна. Господи боже мой!
Бабушка сказала:
– Я не могла заснуть, и в голову полезли всякие грустные мысли.
Она села на кровати и потянулась за сигаретами. София машинально подала ей спички, но голова ее была занята другим.
– У тебя ведь два одеяла? – спросила она.
– Так вот, я говорю, – продолжала бабушка, – что разные мысли лезут в голову. То, что раньше казалось таким интересным, теперь не волнует. Чувствуешь себя обделенным. Заброшенным, что ли. А это все же несправедливо. И даже не с кем об этом поговорить.
София снова озябла. Как же они могли разрешить ей, маленькой девочке, ночевать в палатке? Сами небось не знают, что это такое, а ее выпроводили спать в ущелье.
– Что? – спросила она сердито. – Что ты сказала, не волнует?
– Я только сказала, что в мои годы уже невозможно во всем участвовать.
– Вовсе нет. Ты во всем участвуешь. Мы же все делаем вместе.
– Подожди! – сказала бабушка, она была возбуждена. – Я не договорила! Я знаю, что мы все делаем вместе. У меня всегда была насыщенная жизнь, необыкновенно насыщенная, слышишь? Необыкновенно! Но минуло время, я уже ничего не помню, мне все стало безразлично, а ведь как раз теперь мне необходимо это вспомнить.
– Чего ты не помнишь? – обеспокоенно спросила София.
– Не помню, например, что чувствуешь, когда ночуешь в палатке, – сказала бабушка.
Она затушила недокуренную сигарету, легла снова и стала смотреть в потолок.
– В мое время, – сказала она задумчиво, – девочкам не разрешали спать в палатках. Я с большим трудом уговаривала родителей отпустить меня. Помню, что это было чудесно, а как именно – не помню, и даже не могу никому рассказать.
За окном снова пролетела с криком стая птиц. Из-за зажженной лампы окно казалось чернее ночи.
– Я расскажу тебе, что чувствуешь, когда ночуешь в палатке, – сказала София. – Палатка такая маленькая, а все звуки вокруг кажутся такими громкими. – Она подумала и добавила: – И совсем не страшно. Очень хорошо, что все звуки кажутся громкими.
– Да-да, – подтвердила бабушка, – все звуки кажутся громкими.
Софии захотелось есть, она вытащила из-под кровати ящик с припасами. Они закусили хрустящими хлебцами с сыром и сахаром.
– Что-то мне спать захотелось, – сказала София, – я пошла назад.
– Иди.
Бабушка потушила лампу, в комнате наступила кромешная тьма, но постепенно глаза привыкли. София вышла из комнаты и затворила за собой дверь. Бабушка завернулась в одеяло и попробовала предаться воспоминаниям. Теперь вспоминалось лучше, без особого напряжения. В памяти всплывали одна картина за другой. Забрезжил холодный рассвет, и, нагрев постель своим теплом, бабушка заснула.
Сосед
Какой-то директор выстроил себе виллу на Острове чаек. Поначалу это старались не обсуждать, в семье давно было заведено правило – не растравлять себя пустыми разговорами. А случай с виллой был особенно болезненным.
Каждый местный житель любил время от времени окинуть взглядом горизонт. Вновь увидев знакомую дугу островов, навигационную вышку, всегда стоявшую на том же самом месте, он убеждался, что все вокруг идет своим чередом, и это придавало ему уверенности и покоя. Но теперь пейзаж переменился. Линию горизонта прерывал четырехугольник новой виллы, этот грозный береговой знак, который, точно глубокая царапина, цеплял взгляд наблюдателя. Безымянный архипелаг, защищавший остров от моря, получил теперь незнакомое название, и лагуны его стали недоступны для постоянных обитателей островов. А хуже всего было то, что все это происходило по соседству.
Всего лишь одна морская миля отделяла их дом от директорской виллы. Очень может быть, что он окажется общительным человеком, любящим ходить в гости; вполне возможно, что у него большая семья, которая вытопчет весь мох в округе, они привезут с собой транзистор и будут приставать с разговорами. Ничего необычного в этом нет, рано или поздно так случается всюду, и никуда не скроешься.
И вот однажды утром огромная крыша виллы была покрыта листовым железом, она враждебно поблескивала на солнце под крик чаек и морских ласточек. Строительство было завершено, рабочие уехали, так что оставалось ждать только приезда хозяина. Но дни шли, а директор не появлялся.
В конце недели бабушка с Софией отправились на лодке в небольшое путешествие по морю. Выплыв на мелководье, они решили навестить шхеру Кнект, чтобы посмотреть на водоросли, а там от лагуны у шхеры Кнект рукой подать до Острова чаек. Пристани на острове не было, а на берегу возвышалась горка гравия. В нее по приказанию директора был воткнут большой плакат с надписью черным по белому: «Частное владение. Высаживаться на берег запрещено».
– Пришвартовывайся, – сказала Софии бабушка, она очень рассердилась.
София в нерешительности взглянула на нее.
– Есть большая разница, – объяснила бабушка. – Ни один воспитанный человек не станет высаживаться на чужой берег, если хозяев нет дома. Но раз они выставили такой плакат, мы высадимся; это называется «бросить вызов».
– Само собой, – согласилась София, значительно расширившая свои представления о жизни.
Они пришвартовались как раз у плаката.
– То, что мы сейчас делаем, – сказала бабушка, – называется демонстрацией. Мы демонстрируем свое неодобрение. Понимаешь?
– Демонстрируем свое неодобрение, – повторила София и в тон добавила: – И тут никогда не будет хорошей пристани.
– Не будет, – подхватила бабушка. – И дверь у них не с той стороны. Когда подует зюйд-вест, ее не откроешь. А вот их бочки для дождевой воды. Ха-ха! Разумеется, пластмассовые.
– Ха-ха! Разумеется, пластмассовые, – повторила София.
Они подошли к вилле ближе, отсюда было видно, как изменился остров. От прошлой первозданности не осталось и следа. Остров стал казаться плоским и выглядел заурядно и пошло. Правда, растительный покров не пострадал ни в коей мере: поверх вереска и голубики директор перебросил широкие мостки, чтобы сберечь растения. Кусты серого можжевельника тоже не были потревожены. И все равно остров был плоским, а дом стоял сам по себе, не вписавшись в ландшафт. С близкого расстояния вилла казалась невысокой, в чертежах она, наверное, выглядела неплохо. Она смотрелась бы даже красиво в любом другом месте, но только не здесь.
Бабушка и София поднялись на террасу. Чуть ниже крыши красовалась надпись: «Вилла на Острове чаек», изящно вырезанные буквы напоминали шрифт на старинных географических картах. Над дверью висели два новеньких корабельных фонаря и якорь, к одной стене был прикреплен выкрашенный в красный цвет спасательный круг, а на другой – выложен целый орнамент из стеклянных поплавков.
– Так всегда бывает вначале, – сказала бабушка. – Может быть, он еще научится.
– Что? – не поняла София.
Бабушка подумала и повторила:
– Еще научится.
Она подошла к ставням, чуть ли не во всю стену, и попробовала заглянуть внутрь. На ставнях висел большой замок, дверь тоже была заперта. Тогда бабушка достала свой складной нож и вынула из него отвертку. Замок крепился медными шурупами, они легко поддались.
– Ты взламываешь? – прошептала София.
– А ты не видишь? – ответила бабушка. – Но вообще говоря, в обычных случаях так не делают.
Она отворила одну ставню и заглянула внутрь. За окном оказалась большая комната с открытым камином. Перед ним стояли низкие кресла из тростника со множеством подушек и стол из толстого стекла с яркими наклейками. Софии комната очень понравилась, но она не осмелилась об этом сказать.
– Парусник в бушующем море в золотой раме, карты, бинокль, секстант[5], – перечисляла бабушка. – Модели кораблей, анемометр[6]. Целый морской музей.
– Какая у него большая картина! – нерешительно произнесла София.
– Да уж, у него все большое.
Они уселись на террасе спиной к дому и стали смотреть вниз, на длинную шхеру, которая вновь показалась пустынной и первозданной.
– Он наверняка не знает, – нарушила молчание София, – что, прежде чем выбросить бутылки и банки, их нужно наполнить водой, чтобы они утонули. А теперь весь его грязный мусор окажется у нашего берега и попадет к нам в сеть. И вообще, у него все чересчур большое!
Тут они обратили внимание на звук мотора, который раздавался уже некоторое время. Звук приближался, постепенно превратился в рев, потом в тарахтение, и мотор заглох. Наступила тишина, напряженная, пугающая тишина. Бабушка торопливо поднялась.
– Сбегай посмотри, – сказала она Софии, – только не показывайся.
София крадучись подползла к осинам. Вернулась она бледная как полотно.
– Это он, это он, – взволнованно зашептала она, – директор!
Бабушка заметалась в испуге.
– Только не высовывайся, – повторяла она. – Посмотри, что он там делает, но так, чтоб тебя не видели!
София снова плюхнулась на живот и подползла к осинам. Директор высаживался на берег. Яхта была из красного дерева, с антенной на крыше рубки, на носу сидели собака и тощий подросток в белом. Они одновременно спрыгнули на землю.
– Наша лодка обнаружена, – прошептала София. – Они идут сюда!
Бабушка торопливо засеменила вглубь острова. Палка ее ударялась о землю, выбивая мелкие камешки и мох, от страха бабушка не могла выдавить из себя ни слова. Это было самое настоящее бегство, но ничего лучше придумать она не смогла. София маячила перед ней, то забегая вперед, то снова возвращаясь и путаясь у нее под ногами. Какой позор, их застукали на чужом острове, так низко пасть!
Они добежали до прибрежных зарослей, София нырнула между невысокими елками и исчезла.
– Скорей! – в отчаянии крикнула она. – Скорей ползи сюда!
Бабушка поползла за ней, вслепую, не задумываясь, голова у нее кружилась и, кажется, уже начала болеть, бабушка всегда плохо переносила спешку. Она сказала:
– Боже, как это нелепо!
– Давай сюда, – прошептала София. – Когда стемнеет, мы проберемся к лодке и уплывем домой.
Бабушка молча протиснулась глубже под эту гадкую ель, которая вцепилась ей в волосы. Через минуту они услышали собачий лай.
– Это их ищейка, – выдохнула София бабушке в ухо. – Я тебе говорила, что они привезли с собой ищейку?
– Нет, не говорила, – сердито ответила бабушка. – И не сопи мне в ухо, и так несладко.
Лай приближался. Когда собака их увидела, он перешел в визг. Маленькую черную собачонку всю трясло от злобы и страха.
– Славная собачка, – льстиво увещевала бабушка. – Перестань лаять, ты, маленькая негодяйка!
Она нашла в кармане кусочек сахара и бросила его собаке. У собаки началась настоящая истерика.
– Эй, вы, там! – окликнул их директор. Он стоял на четвереньках и смотрел вниз, под елки. – Собака не кусается! Моя фамилия Маландер, а это мой сын, Кристоффер, или просто Тоффе.
Бабушка вылезла и сказала:
– Это моя внучка София.
Стараясь держаться с достоинством, бабушка по возможности незаметно вытряхивала хвойные иглы из волос. Собака хватала зубами ее палку. Директор Маландер объяснил, что собака просто хочет поиграть и что ее зовут Далила.
– Далила хочет, чтобы вы бросили палку, а она бы принесла, понимаете?
– В самом деле? – спросила бабушка.
Тонкошеий мальчик с длинными волосами стоял рядом с надменным видом. София холодно рассматривала его. Директор очень любезно предложил бабушке руку, и они медленно пошли назад к дому по заросшей вереском горе. По дороге директор рассказал бабушке, что ему давно хотелось построить такой дом в стиле окружающей природы, что человек только на лоне природы становится самим собой, что теперь они соседи, не так ли, ведь это их домик там, неподалеку? София настороженно взглянула на бабушку, но та с невозмутимым видом ответила, что да, они живут на этих островах вот уже сорок семь лет. Это произвело большое впечатление на Маландера, и он уже совсем другим тоном стал говорить о том, как привязан к морю и что море всегда остается морем, потом смутился и замолчал, сын что-то насвистывал, подфутболивая шишку. Так они дошли до террасы. На скамейке у террасы лежал замок с вывернутыми шурупами.