Ангел для сестры

– Вы говорите… – Брайан сглатывает. – Вы говорите, что она умрет?

– Я говорю, что нет гарантий.

– Так что вы будете делать?

Отвечает другая медсестра:

– Начнем с недельного курса химиотерапии, таким образом мы надеемся уничтожить больные клетки и вернуть девочку к ремиссии. Скорее всего, ее будет тошнить и рвать, мы попытаемся свести эти симптомы к минимуму с помощью противорвотных средств. У нее выпадут волосы.

Тут я издаю тоненький всхлип. Это такая мелочь, но тем не менее – знак, который покажет всем окружающим, что происходит с Кейт. Всего шесть месяцев назад ее впервые подстригли; золотистые колечки рассыпались, как монетки, по полу парикмахерской.

– У нее может развиться понос. Так как иммунная система ослаблена, велики шансы, что она подхватит какую-нибудь инфекцию и потребуется госпитализация. Из-за химиотерапии может возникнуть задержка в развитии. Недели через две после первого ей будет проведен курс закрепляющей химиотерапии, а потом еще несколько курсов поддерживающей. Точное их количество будет зависеть от результатов периодических заборов костного мозга.

– А потом что? – спрашивает Брайан.

– Потом мы будем наблюдать за ней, – отвечает доктор Чанс. – При ОПЛ нужно тщательно следить за признаками возвращения болезни. Ее надо будет привозить в больницу в случае кровотечений, повышения температуры, кашля или инфекций. Болезнь может протекать по-разному. Цель – заставить организм Кейт производить здоровый костный мозг. Маловероятно, что мы добьемся молекулярной ремиссии с помощью химиотерапии, мы можем брать клетки у самой Кейт и вводить их заново – это аутогенный сбор. Если наступит ухудшение, можно попытаться пересадить Кейт чей-нибудь костный мозг, чтобы он вырабатывал клетки крови. У Кейт есть братья и сестры?

– Брат, – говорю я, и в голову камнем падает ужасная мысль. – А у него это тоже может быть?

– Едва ли. Но он может оказаться подходящим донором для аллогенной пересадки. Если нет, мы включим Кейт в национальный реестр нуждающихся в доноре. Тем не менее брать материал для трансплантации у подходящего донора-неродственника гораздо опаснее, чем получить его от человека, связанного с больным родством. Риск смертельного исхода сильно возрастает.

Информации нет конца, дротики вылетают с такой скоростью, что я перестаю замечать причиняемую каждым в отдельности жгучую боль. Нам сказали: «Ни о чем не думайте; просто отдайте нам вашу дочь, потому что в противном случае она умрет». Каждый полученный ответ вызывает новые вопросы.

Волосы у нее станут черными?

Будет ли она когда-нибудь ходить в школу?

Сможет ли играть с друзьями?

Это случилось из-за того, где мы живем?

Это случилось из-за нас?

– Если она умрет, – слышу я свой голос, – как это случится?

Доктор Чанс смотрит на меня и объясняет:

– Это зависит от того, чему не сможет противостоять ее организм. Если она подхватит вирусную инфекцию, у нее будет подавлено дыхание и придется прибегать к вентиляции легких. Если возникнет кровотечение, она будет терять кровь даже в бессознательном состоянии. Если откажет какой-нибудь орган, симптомы будут различаться в зависимости от того, какая система затронута. Часто все это комбинируется.

– Она будет понимать, что происходит? – спрашиваю я, хотя на самом деле имею в виду: «Как я переживу это?»

– Миссис Фицджеральд, из двадцати детей, находящихся сейчас здесь, десять через несколько лет будут мертвы, – говорит врач, словно услышав мой незаданный вопрос. – В какой группе окажется Кейт, мне не известно.

Для спасения жизни Кейт часть ее должна умереть. Вот в чем смысл химиотерапии – вытравить все пораженные лейкемией клетки. Ради этого под ключицей Кейт появляется катетер, вставленный в вену, – трехзубый порт, который станет точкой входа для разнообразнейших медикаментов, внутривенных вливаний и заборов крови. Я смотрю на торчащие из худенькой груди Кейт трубки и вспоминаю фильмы в жанре научной фантастики.

Ей уже сделали ЭКГ, чтобы проверить, выдержит ли сердце химиотерапию. Ей капают глазные капли дексаметазон, потому что одно из лекарств может вызвать конъюнктивит. У нее взяли кровь из вены, чтобы проверить, как работают почки и печень.

Медсестра вешает пакеты с инфузионными жидкостями на подставку и приглаживает волосы Кейт.

– Она что-нибудь почувствует? – спрашиваю я.

– Нет. Эй, Кейт, смотри сюда. – Женщина показывает на пакет с даунорубицином, накрытый черным чехлом для предохранения от воздействия света.

На чехле ярко раскрашенные наклейки, которые она помогла сделать Кейт, пока мы ждали. Я вижу одну тинейджерскую с надписью: «Иисус спасает. Химия помогает».

Вот что начинает курсировать по венам Кейт: даунорубицин, 50 мг в 25 см3 Д5В[9]; цитарабин, 46 мг в Д5В, в продолжение 24 часов ВВ[10]; аллопуринол, 92 мг ВВ. Иными словами, яд. Я представляю себе, какая великая битва идет внутри тела Кейт. Сияющие доспехами армии, испаряющиеся сквозь поры кожи жертвы.

Нам говорят, что Кейт будет тошнить через несколько дней, но не проходит и пары часов, как у нее начинается рвота. Брайан жмет на кнопку вызова, и в палату входит сестра.

– Мы дадим ей реглан, – говорит она и исчезает.

Когда Кейт не рвет, она плачет. Я сижу на краю постели и держу ее наполовину у себя на коленях. У медсестер нет времени возиться с нами. Их мало, они добавляют противорвотное средство в капельницу, остаются ненадолго, чтобы посмотреть, как реагирует Кейт, но их неизбежно вызывают куда-нибудь еще по очередному неотложному случаю, и остальное выпадает на нашу долю. Брайан, который раньше всегда уходил из комнаты, если кто-нибудь из наших детей подхватывал желудочный вирус, сейчас – образец деловитой сноровки: промакивает дочери лоб, поддерживает ее за худенькие плечи, вытирает салфетками рот.

– Ты справишься, – говорит он Кейт каждый раз, как ее рвет, но слова эти, скорее, нужны ему самому.

А я тоже сама себя удивляю. С мрачной решимостью устраиваю балетный танец из споласкивания тазика для рвоты и возвращения его на место. Если сосредоточиться на укладывании мешков с песком на пляже, можно пропустить приближение цунами.

Попробуйте решить эту проблему как-нибудь иначе, и вы просто сойдете с ума.

Брайан привозит в больницу Джесса, чтобы мальчику сделали анализ крови: просто укололи палец. Его приходится держать отцу и еще двоим мужчинам. Джесс орет на всю больницу. Я стою позади, скрестив руки, и, естественно, думаю о Кейт, которая два дня назад перестала плакать во время процедур.

Какой-нибудь врач посмотрит на взятый образец крови и проанализирует незримо плавающие в нем шесть белков. Если они такие же, как у Кейт, значит Джесс подходит по HLA[11] и будет потенциальным донором костного мозга для сестры.

Насколько плохим может оказаться расхождение, чтобы перекрыть эти шесть белков?

Настолько же, как заболеть лейкемией, начнем с этого.

Флеботомист уходит с образцом крови. Брайан и его помощники отпускают Джесса. Тот соскакивает со стола и бросается ко мне.

– Мама, они меня укололи. – Он показывает замотанный пластырем палец и прислоняется к моей руке горячим влажным лбом.

Я прижимаю его к себе и произношу все, что нужно сказать. Но мне так трудно испытывать к нему жалость.

– К несчастью, ваш сын не подходит для донорства, – сообщает доктор Чанс.

Я фокусирую взгляд на чахлом, побуревшем цветке, который так и стоит на подоконнике. Лучше бы его выбросили. И заменили на орхидею, стрелицию или еще какой-нибудь цветок невероятной красоты.

– Возможно, донор не родственник отыщется в национальном реестре.

Брайан тянется вперед – напряженный, одеревеневший.

– Но вы говорили, что делать пересадку от донора не родственника опасно.

– Говорил, – отзывается доктор Чанс, – но иногда у нас не остается другого выбора.

– А если вы не найдете подходящего донора в реестре? – Я в упор смотрю на доктора Чанса.

– Ну… – врач потирает лоб, – тогда мы попытаемся сделать так, чтобы она продержалась до того момента, когда наука придумает что-нибудь еще.

Он говорит о моей маленькой дочери так, будто она какой-то механизм – машина с прохудившимся карбюратором, самолет, не выпускающий шасси. Но я не могу смириться с этим. Отворачиваюсь и мельком замечаю, как один из жухлых листов хлорофитума совершает суицидальный прыжок на ковер. Тогда я встаю и без всяких объяснений беру в руки горшок с цветком. Покидаю кабинет доктора Чанса, прохожу мимо администратора и вереницы шокированных родителей, которые ждут в коридоре со своими больными детьми. Вытряхиваю растение вместе с иссушенной землей в первую попавшуюся урну. Смотрю на оставшийся у меня в руках горшок и уже подумываю, не разбить ли его о кафельный пол, как вдруг слышу у себя за спиной голос.

– Сара, с вами все в порядке? – окликает меня доктор Чанс.

Я медленно разворачиваюсь, в глазах стоят слезы.

– Все в порядке. Я здорова. И проживу долго-долго. – Я передаю ему горшок и извиняюсь; он кивает и протягивает мне вынутый из кармана платок. – Я думала, Джесс сможет спасти ее. Я хотела, чтобы это был Джесс.

– Мы все этого хотели, – отвечает доктор Чанс. – Послушайте, двадцать лет назад выживало гораздо меньше людей. И я знал много семей, в которых один из детей оказывался неподходящим донором, а второй годился.

«У нас только эти двое», – собираюсь ответить я, а потом понимаю, что доктор Чанс говорит о семье, которой у меня еще нет, о детях, которых я не собиралась заводить. Я поворачиваюсь к нему с вопросом на губах.

– Брайан будет волноваться, куда мы пропали. – Доктор поворачивается к кабинету с горшком в руке и спрашивает, как бы между прочим: – Какое растение труднее всего загубить?

Так легко предположить, что если ваш мир замер в абсолютной неподвижности, то же произошло и со всеми людьми. Однако сборщик мусора забрал наш и оставил на обычном месте пустые баки. Под косяк входной двери засунут счет за доставку газа. На тумбе в прихожей – аккуратная стопка пришедшей за неделю почты. Удивительно, но жизнь продолжается.

Кейт отпустили домой через неделю после госпитализации для проведения первого курса химиотерапии. Катетер так и торчит из ее груди, выпирая из-под блузки. Медсестры поговорили со мной на прощание, чтобы вселить бодрость, и дали длинный список инструкций, которые следует выполнять: в каких случаях нужно, а в каких нет вызывать «скорую помощь»; когда нас ждут для очередного курса химиотерапии; какие предосторожности необходимо соблюдать, пока у Кейт снижен иммунитет.

В шесть утра на следующий день дверь в нашу спальню открывается. Кейт на цыпочках крадется к кровати, хотя мы с мужем сразу проснулись.

– Что случилась, милая? – спрашивает Брайан.

Она не отвечает, поднимает руку и проводит пальцами по волосам. Они отваливаются толстыми пучками и снежной поземкой падают на пол.

– Все, – заявляет Кейт за ужином через несколько дней.

Ее тарелка полна; она не притронулась ни к фасоли, ни к мясу. Пританцовывая, девочка отправляется в детскую играть.

– Я тоже. – Джесс отодвигается от стола. – Можно мне идти?

Брайан накалывает еду на вилку и отвечает:

– Нет, пока ты не съешь все зеленое.

– Ненавижу фасоль.

– Она от тебя тоже не в восторге.

Джесс глядит на тарелку Кейт:

– Пусть она тоже доест. Это нечестно.

Брайан кладет вилку на стол.

– Нечестно? – тихо произносит он. – Ты хочешь, чтобы все было по-честному? Хорошо, Джесс. В следующий раз, когда у Кейт будут брать на анализ костный мозг, мы, так и быть, разрешим тебе тоже пройти эту процедуру. Когда будем промывать ей катетер, постараемся придумать для тебя что-нибудь не менее болезненное. А в следующий раз, когда она поедет на химиотерапию…

– Брайан! – прерываю его я.

Он останавливается так же резко, как начал, и трясущейся рукой проводит по глазам. Потом его взгляд останавливается на сыне, забившемся под мой локоть.

– Я… прости меня, Джесс. Я не… – Но фраза остается недосказанной, и Брайан выходит из кухни.

Мы долго сидим в тишине. Потом Джесс поворачивается ко мне:

– Папа тоже заболел?

Я напряженно думаю, прежде чем ответить:

– С нами все будет хорошо.

Через неделю после возвращения домой посреди ночи нас будит какой-то грохот. Мы с Брайаном наперегонки бежим в комнату Кейт. Малышка лежит в кровати и так сильно дрожит, что из-за этого с тумбочки слетела лампа.

– Она вся пылает, – говорю я Брайану, щупая лоб дочери.

При выписке из больницы я про себя задавалась вопросом: как буду решать, вызывать или нет врача, если у Кейт появятся какие-нибудь странные симптомы? Сейчас я смотрю на нее и не могу поверить: неужели я могла быть настолько глупой, чтобы сомневаться, смогу ли мгновенно определить, как выглядит больной ребенок!

– Мы едем в больницу, – заявляю я, хотя Брайан уже завернул Кейт в одеяло и вынимает ее из кроватки. Мы сажаем девочку в машину, заводим мотор и только тут вспоминаем, что не можем оставить Джесса дома одного.

– Ты поедешь с ней, – говорит Брайан, прочитав мои мысли. – А я останусь здесь. – Но он не сводит глаз с Кейт.

Через несколько минут мы уже едем к больнице. Джесс, на заднем сиденье рядом с сестрой, спрашивает, зачем мы встали, если солнце еще не взошло.

В больнице Джесс спит в гнезде из наших курток. Мы с Брайаном следим, как врачи, будто пчелы над цветущим лугом, вьются над дрожащим в лихорадке тельцем Кейт, высасывая из нее что нужно. У малышки берут анализы на все инфекции и делают спинномозговую пункцию, чтобы определить причину и исключить менингит. Радиолог доставляет переносной рентгеновский аппарат – нужно сделать снимок груди и проверить, не проникло ли воспаление в легкие.

Врач кладет руку мне на плечо:

– Миссис Фицджеральд, проблема с сердцем Кейт.

Панцитопения – заковыристое слово, означающее, что в организме Кейт не осталось ничего, что защищало бы ее от инфекций. Следовательно, говорит доктор Чанс, химиотерапия сработала и бóльшая часть белых клеток крови уничтожена. Но, кроме того, это означает, что нейтропенический сепсис – инфекция, возникающая после химиотерапии, – не вероятность, а данность.

Кейт дают тайленол, чтобы сбить температуру. Берут анализы крови, мочи и мазок из горла, чтобы подобрать подходящие антибиотики. Только через шесть часов ее перестают сотрясать приступы озноба, такие сильные, что из-за них она едва не слетает с кровати.

Медсестра, которая, чтобы повеселить Кейт, заплетала ее волосы в косички, похожие на шелковистые ряды кукурузных зерен, измеряет пациентке температуру и поворачивается ко мне:

– Сара, теперь можете вздохнуть.

Личико Кейт кажется таким маленьким и белым, как те луны, которые рассматривает Брайан в своем телескопе, – спокойные, далекие, холодные. Она похожа на труп… и даже хуже, но видеть ее такой легче, чем наблюдать за страданиями бедняжки.

– Эй! – Брайан гладит меня по макушке; на другой руке у него сидит Джесс; уже почти полдень, а мы все в пижамах – даже не подумали о том, что надо бы переодеться. – Я схожу с ним в кафе пообедать. Ты чего-нибудь хочешь?

Я качаю головой, приставляю стул поближе к кроватке Кейт и поправляю одеяло на ее ногах. Беру руку дочки и сравниваю со своей.

Глаза малютки приоткрываются. Мгновение она не понимает, где находится.

– Кейт, – шепчу я, – мама здесь. – Когда она поворачивает голову и фокусирует на мне взгляд, я подношу ее ладошку к губам и целую в самую серединку. – Ты такая храбрая, – улыбаюсь я. – Хочу вырасти и стать такой, как ты.

К моему удивлению, Кейт сильно мотает головой. Голос ее как перышко, тонкая ниточка.

– Нет, мама, – отвечает она. – Тогда ты заболеешь.

В моем первом сне жидкость из капельницы вытекает слишком быстро, и моя дочь раздувается от физраствора, как воздушный шарик. Я пытаюсь отключить катетер, но он прочно присоединен к подключичной вене. В ужасе я смотрю, как черты Кейт сглаживаются, расплываются, исчезают, пока ее лицо не превращается в белый овал, который может быть кем угодно.

Во втором сне я нахожусь в родильном доме, рожаю. Мое тело – туннель, сердце пульсирует внизу живота. Возникает сильное давление, и с молниеносным напором из меня вываливается ребенок.

– Это девочка, – широко улыбаясь, говорит акушерка и передает мне малышку.

Я отдергиваю с ее лица розовое одеяло и замираю.

– Но это не Кейт!

– Конечно нет, – соглашается акушерка. – Но она все равно ваша.

Прибывший ангел одет в костюм от «Армани» и, входя в палату, гавкает в мобильник.

– Продайте его! – распоряжается моя сестра. – Мне все равно, Питер, придется ли вам установить стойку с лимонадом в Фанейл-Холле и раздавать акции за просто так. Я сказала: продайте! – Она нажимает кнопку и протягивает ко мне руки. – Ну-ну, – сюсюкает Занни, когда я начинаю плакать. – Ты действительно решила, что я послушаюсь, раз ты велела мне не приходить?

– Но…

– Факсы. Звонки. Я могу работать из дома. Кто еще станет присматривать за Джессом?

Я переглядываюсь с Брайаном, так далеко мы не загадывали. В ответ мой муж встает и неловко обнимает Занни. Джесс бросается к ней на полной скорости.

– Вы что, усыновили какого-то мальчика, Сара? Джесс не может быть таким большим… – Она снимает Джесса с коленей и наклоняется над больничной койкой, где спит Кейт. – Могу поспорить, ты меня не помнишь, – говорит Занни, глаза ее блестят. – Но я тебя не забыла.

Все произошло так просто – мы позволили ей взять на себя ответственность за нашего сына. Занни увлекает Джесса игрой в крестики-нолики и заставляет китайский ресторан, который не занимается доставкой еды, привезти ланч. Я сижу рядом с Кейт и наслаждаюсь уверенным спокойствием сестры. Позволяю себе притвориться, что она сможет управиться с тем, что не под силу мне.

После того как Занни увозит Джесса домой, мы с Брайаном, как упоры для книг на концах полки, с двух сторон обнимаем Кейт.

– Брайан, – шепчу я, – я тут подумала…

Он шевельнулся на своем месте:

– О чем?

Я нагибаюсь вперед, чтобы поймать его взгляд:

– О том, чтобы завести ребенка.

Брайан прищуривается:

– Боже, Сара! – Он встает и поворачивается ко мне спиной. – Иисусе!

Я тоже поднимаюсь:

– Ты не так понял.

Он смотрит на меня, каждая черточка лица напряжена от боли.

– Мы не сможем просто заменить Кейт, если она умрет.

Наша дочь переворачивается на больничной койке, шурша одеялом. Я пытаюсь представить, какой она будет в четыре года, одетой в костюм для Хеллоуина; в двенадцать лет, красящей губы помадой; в двадцать, танцующей в комнате общежития.

– Я знаю. Поэтому мы должны сделать так, чтобы этого не произошло.