Стамбульский бастард

– Заходите, девушка, – позвала стоявшая в дверях секретарша, в который раз за день сражаясь со словом «доктор», опять это несчастное «р». – Доктор ждет.

Зелиха вскочила, в одной руке каблук, в другой – коробка с сервизом. Она почувствовала, как все уставились на нее, следят за каждым шагом, – и не побежала, как обычно, со всех ног. Нет, она двигалась медленно, почти томно. На пороге Зелиха остановилась и, как по команде, обернулась. Будто знала, на кого смотреть. Женщина в платке глядела мрачно, лицо ее исказилось от злости, она беззвучно шевелила губами, проклиная и доктора, и девицу. Почему Аллах послал дитя не ей, а этой вертихвостке?

Доктор, крупный, сильный мужчина, держался уверенно и очень прямо. Не чета секретарше, смотрел без осуждения и не задавал глупых вопросов. Казалось, он радушно приветствует Зелиху. Дал ей подписать какие-то одни бумаги, потом другие, вдруг что-то случится во время или после операции. Рядом с ним Зелиха чувствовала, как теряет самообладание и будто обмякает. И это никуда не годилось, потому что, если потеряешь самообладание и обмякнешь, станешь сразу вся как хрупкий стаканчик для чая, а когда ты как хрупкий стаканчик для чая, то и расплакаться недолго. Этого она терпеть не могла. Зелиха с раннего детства глубоко презирала слезливых баб и поклялась, что, когда вырастет, ни за что не станет такой, как эти плаксы, от которых просто житья нет, вечно ноют, на все жалуются и все вокруг слезами заливают. Она запретила себе плакать. И до сегодняшнего дня вроде держала слово. Если слезы вдруг подступили, надо вдохнуть и вспомнить обет никогда не плакать. Так и сегодня, в первую пятницу июля, она попробовала, как обычно, подавить слезы: глубоко вдохнула и гордо выпятила подбородок, смотрите, мол, какая я сильная. Только вот на этот раз вышла осечка, и на выдохе Зелиха всхлипнула.

Доктора это нисколько не удивило. Он привык. Женщины всегда плачут.

– Ну-ну, будет, – проговорил он, натягивая перчатки, – все обойдется, не бойтесь. Это же просто как подремать. Поспите немного, может, сон вам приснится, только вы его даже досмотреть не успеете, мы вас уже разбудим и домой отправим. Вы и не запомните ничего.

Когда Зелиха плакала, черты ее заострялись, а щеки западали, что сразу подчеркивало самую выразительную и без того самую заметную часть ее лица. Нос. А нос у нее был и правда выдающийся, орлиный. Все сестры унаследовали такой от отца, но у нее он был горбатее и длиннее.

Доктор похлопал Зелиху по плечу и протянул ей бумажный платок, а потом и всю коробку. Он всегда держал на столе запасную упаковку платков. Фармацевтические компании рассылали их бесплатно. Помимо разной ерунды с логотипами, всяких ручек и блокнотов, они выпускали еще и носовые платки для вечно плачущих пациенток.

– Инжир, вкусный инжир, отличный спелый инжир! – донеслось из окна.

Интересно, а покупатели как его называют? Инжирщик? – подумала Зелиха, лежа на столе в до жути стерильной, белоснежной палате.

Этой совершенной белизны она боялась больше, чем всех хирургических инструментов, даже скальпелей. В белом цвете было что-то от тишины, а в них обоих не было жизни.

Пытаясь ускользнуть от этой немой белизны, Зелиха уставилась на какую-то черную точку на потолке. Она смотрела и смотрела, и постепенно точка стала превращаться в черного паука. Сначала паук просто сидел, но потом пополз. Наркоз расходился по венам, а паук все рос и рос. Вот она уже и пальцем пошевелить не может, вся отяжелела. Борясь с забытьем, она вдруг снова всхлипнула.

– Вы уверены? Может, еще подумаете? – Доктор говорил так нежно, словно она была горсточкой праха, скажешь громкое слово, он и разлетится. – Пока не поздно передумать.

Но нет, было поздно. Зелиха знала: это надо сделать сегодня, в первую пятницу июля. Сегодня или никогда.

– Нечего думать, не могу я ее оставить! – неожиданно для самой себя выпалила Зелиха.

Доктор кивнул, и, словно повинуясь его жесту, в комнату хлынули крики муэдзина, призывавшего верующих на пятничную молитву с минарета ближайшей мечети. Тут же откликнулись с другой, и вот уже мечеть за мечетью вступают в хор. Зелиху передернуло, как от боли. Как она это ненавидела! Раньше на молитву призывал живой голос, а теперь превратился в бесчеловечный электрический рев, разносившийся над городом из динамиков и микрофонов. Все громче и громче. Зелиху совсем оглушило. Неужели на всех мечетях сразу взбесились репродукторы? Или у нее что-то с ушами?

– Сейчас пройдет, все хорошо.

Это был доктор. Зелиха поглядела на него озадаченно. Что, так заметно, какого она мнения об этих электромолитвах? Ну и плевать! Из всех женщин семейства Казанчи она одна не скрывала своего безбожия.

В детстве ей нравилось воображать, будто Аллах – ее лучший друг, и все бы хорошо, только еще у нее была лучшая подруга, болтливая конопатая девочка, курившая с восьми лет. Вся в веснушках, вечно тараторила и сигарету из рук не выпускала. Это была дочка уборщицы, толстой усатой курдянки, которая часто забывала побриться. Когда-то она приходила к ним два раза в неделю и всегда брала с собой дочку. Зелиха быстро подружилась с девочкой, они даже пальцы порезали и кровь смешали, чтобы стать кровными сестрами до гроба. После этого еще недели две вынуждены были ходить с повязками, напоминавшими об их сестринстве.

Когда маленькая Зелиха молилась, то всегда думала об окровавленном бинте. Вот бы и Аллах тоже стал ее братом, а лучше – сестрой по крови.

«Ой, прости! – опомнившись, извинялась она. – Прости, прости, прости». У Аллаха ведь всегда надо просить прощения трижды.

Она знала, что это неправильно. Аллаха нельзя представлять себе человеком. Уж если на то пошло, у него и пальцев-то нет, и крови тоже. И конечно, ему, то есть Ему, ни в коем случае нельзя приписывать человеческие свойства. Что непросто, так как любое из его, то есть Его, девяноста девяти имен как раз оказывалось каким-нибудь вполне человеческим свойством. Он мог все видеть, но не имел глаз; все слышал, но не имел ушей. Он мог до всего достать, но не имел рук. Из всего этого восьмилетняя Зелиха заключила, что Аллах на нас похож, а вот мы на него – нет. Или наоборот? В общем, надо его, то есть Его, как-то так себе представлять, чтобы при этом не слишком представить. Скорее всего, Зелихе и дела бы не было до всех этих высоких материй, не заметь она однажды такой же кровавый бинт на указательном пальце старшей сестры Фериде. Похоже на то, что курдяночка с ней тоже посестрилась. Зелиха чувствовала, что ее предали. И только тут до нее дошло, что с Аллахом не получилось не потому, что у него нет крови, а потому, что у него слишком много кровных сестер, так много, что ему до них в конечном счете и дела нет.

Дружба после этого случая продлилась недолго. Огромный ветхий дом и его упрямая сварливая хозяйка вскоре надоели уборщице, она уволилась и забрала дочь. Зелихе было горько остаться без лучшей подруги, дружба с которой, впрочем, оказалась довольно сомнительной. И непонятно, на кого злиться, то ли на уборщицу за то, что ушла от них, то ли на маму, которая ее до этого довела, то ли на двуличную подругу, то ли на старшую сестру, отбившую у нее сестру по крови, то ли на Аллаха. Она остановилась на Аллахе, ведь на остальных что злись, что не злись, проку нет. А выбрав быть неверной в столь юном возрасте, Зелиха не видела смысла меняться сейчас.

Вот еще один муэдзин присоединился к хору мечетей. Эхо расходилось, как круги по воде. Странное дело, но тут, в палате, Зелиха вдруг стала волноваться о том, что опоздает к ужину. Интересно, что сегодня будет на столе и кто из сестер готовил. У каждой было свое фирменное блюдо, и предпочтения Зелихи зависели от того, кто сегодня стоял у плиты. Ей страшно хотелось фаршированных зеленых перцев, а это было особенно мудреное блюдо, ведь все три сестры готовили его на свой манер. Фаршированные… зеленые… перцы… Она дышала все медленнее, а паук начал опускаться. Зелиха старалась не отрывать взгляда от потолка, но чувствовала, как неуклонно удаляется из палаты и от присутствующих в ней людей. Она вступила в царство Морфея.

Все здесь было слишком ярким, почти глянцевым. Медленно и осторожно она шла по мосту, с трудом пробираясь среди потока машин и пешеходов, мимо рыбаков, застывших в неподвижности, которую нарушали лишь извивавшиеся на удочках червяки. Булыжники под ногами шатались, и, содрогнувшись, она поняла, что под ними ничего нет, только пустота. Вскоре она с ужасом осознала, что наверху было то же, что и внизу, и булыжники дождем сыпались с синего неба. С каждым падавшим с неба булыжником другой булыжник исчезал из мостовой. Над небом и под землей была лишь ПУСТОТА. Булыжники падали с неба, и каждый пробивал дыру внизу, дыра становилась все шире и глубже, и Зелиху стала охватывать паника, вдруг ее тоже без следа заглотит голодная бездна. «Нет!» – кричала она падавшим под ноги камням. «Нет!» – приказывала машинам, но те неслись на нее с бешеной скоростью, переезжали ее и неслись дальше. «Нет!» – умоляла она толкавшихся пешеходов. «Нет, пожалуйста!»

Зелиха очнулась в какой-то незнакомой комнате. Она была одна. Ее мутило. Она не знала и не хотела знать, как она здесь оказалась. Она ничего не чувствовала, ни боли, ни горя. Похоже, решила она, победа осталась за безразличием. Выходит, что на белом столе в соседней палате абортировали не только ее ребенка, но и все ее чувства. Быть может, все не так безнадежно. Быть может, теперь и она сможет пойти на рыбалку и часами стоять неподвижно, не досадуя на то, что осталась за бортом, а жизнь промчалась мимо, словно быстроногий заяц, на которого можно смотреть издали, а вот поймать – никогда.

– Ну, вот вы и вернулись наконец-то! – Секретарша стояла в дверях, подбоченившись. – Господи, мы такого страха натерпелись! Ну вы нас и напугали. Да вы хоть представляете, как вы визжали? Это был такой кошмар!

Зелиха лежала неподвижно и даже не мигала.

– Люди на улице, должно быть, подумали, что мы вас тут убиваем… Странно, как это к нам полиция не нагрянула.

Да потому, что это стамбульская полиция, а не брутальные копы из американских фильмов, подумала Зелиха и наконец позволила себе моргнуть. Она так и не поняла, чем достала секретаршу, но уж точно не стремилась злить ее еще больше, и поэтому сказала в свое оправдание первое, что пришло в голову:

– А может быть, я кричала, потому что мне было больно?

Но это, казалось бы, неопровержимое оправдание было разбито в пух и прах.

– Не могло вам быть больно. Это никак невозможно, ведь доктор… доктор не смог провести операцию. Мы вас пальцем не тронули.

– Что вы хотите сказать? То есть? – Зелиха запнулась не столько в ожидании ответа, сколько пытаясь осознать смысл своего же вопроса. – Вы хотите сказать, что вы не…

– Нет, мы ничего не сделали. – Секретарша вздохнула и схватилась за голову, словно чувствовала приближение мигрени. – Вы кричали как резаная. Доктор к вам и подступиться не мог. Вы ведь не отключились, дорогая, ничего подобного. Сначала вы принялись нести всякий бред, а потом стали визжать и материться. Я пятнадцать лет работаю, но ничего подобного не видела. Наверное, на вас морфий в два раза позже подействовал.

Зелиха подумала, что секретарша немного перебарщивает, но спорить не стала. За два часа, проведенные у гинеколога, она поняла, что пациенты тут разговаривают только тогда, когда их о чем-то спрашивают.

– А когда вы наконец отключились, нам все равно не верилось, что вы снова не завизжите, поэтому доктор предложил подождать, пока вы не придете в себя. «Если будет настаивать на аборте – потом сделаем», – так он сказал. Поэтому мы вас перенесли сюда и положили спать. А уж поспали вы на славу…

– То есть вы не сделали… – Сейчас Зелиха не могла произнести это слово, еще недавно столь смело сказанное при посторонних. Она положила руку на живот и посмотрела на секретаршу, словно моля об утешении, на которое та была способна меньше чем кто-либо.

– То есть она все еще там?

– Ну, вы не знаете, он это или она, – заметила между прочим секретарша.

Но Зелиха знала, просто знала.

Несмотря на сгущавшиеся сумерки, казалось, только рассветало. Дождь перестал, а жить стало хорошо и почти легко. К пробкам на улицах прибавилась еще и слякоть, но после дождя пахло такой свежестью, что во всем городе повеяло чем-то волшебным. Там и сям дети топали по лужам, c наслаждением предаваясь этому маленькому греху. Если и было время грешить, то именно сейчас, в эту краткую минуту. В такие мгновения Аллах кажется не только всевидящим, но и заботливым. В такие мгновения Он словно становится ближе.

Зелихе подумалось, что еще немного – и Стамбул превратится в счастливый город, романтический и живописный вроде Парижа. В Париже она, впрочем, никогда не бывала. Мимо пролетела чайка и прокричала какое-то тайное, но почти понятное ей послание. Секунд на тридцать Зелиха решила, что стоит на пороге совсем новой жизни.

– Почему же Ты не дал этого сделать? – прошептала она к собственному удивлению, но тотчас устыдилась сорвавшихся благочестивых слов и принялась в ужасе просить прощения у себя, безбожницы.

Прости, прости, прости.

На небе появилась радуга, а Зелиха ковыляла весь дальний путь до дома, прижимая к себе чайный сервиз и сломанный каблук, а на душе у нее было так хорошо, как давно не было.

Вот так в первую пятницу июля около восьми вечера Зелиха пришла домой, в несколько обветшалый особняк с высокими потолками, построенный еще в османские времена и очень странно смотревшийся между теснившими его высокими многоквартирными домами. Одолев изогнутую полукругом лестницу, она обнаружила, что все дамы семейства Казанчи уже собрались наверху за большим обеденным столом и приступили к трапезе, явно не сочтя нужным дождаться младшую.

– Здравствуй, незнакомка, проходи, займи место за нашим столом! – воскликнула Бану, склоняясь над хрустящим запеченным куриным крылышком. – Пророк Мухаммед велит делиться со странниками.

Губы у нее лоснились, щеки тоже. Лоснились даже ее блестящие оленьи глаза, как будто она специально размазала куриный жир по всему лицу. Она была на двенадцать лет старше и на тридцать фунтов тяжелее Зелихи, так что могла показаться, скорее, ее матерью, а не сестрой. Бану утверждала, что у нее очень странный обмен веществ, поэтому все съеденное тотчас откладывается в теле. В это вполне можно было бы поверить, если бы не утверждение, что, питайся она одной лишь чистой водой, ее организм и это превращал бы в жир, так что она при всем желании никак не может повлиять на свой вес и нет никакого смысла предлагать ей сесть на диету.

– Угадай, что у нас сегодня? – весело продолжила Бану, погрозила Зелихе пальцем и ухватила второе крылышко. – Фаршированные зеленые перцы.

– Похоже, мне повезло! – ответила Зелиха.

Меню сегодня было вполне привычное. Гигантская курица, йогуртовый суп, а еще запеченные баклажаны карныярык (фаршированные мясом баклажаны), пилаки, вчерашние котлетки кадынбуду, соленые огурцы, свежеиспеченный борек, кувшин айрана и, само собой, фаршированные зеленые перцы. Зелиха тотчас придвинула стул. У нее был тяжелый день, а тут еще этот семейный ужин. Но что поделать, слишком уж хотелось есть.

– И где ты шлялась, красавица? – проворчала мать, в прошлой жизни бывшая не иначе как Иваном Грозным.

Она приосанилась, выпятила подбородок, свирепо нахмурила брови и наконец повернулась к Зелихе, как будто, сделав такое страшное лицо, лучше могла читать мысли дочери. Так они и стояли, Гульсум и Зелиха, мать и дочь. Стояли, сурово уставившись друг на друга, и каждая была готова к ссоре, но не хотела начинать первой. Зелиха отвела глаза, прекрасно понимая, что выказывать характер при матери не стоит.

Заставив себя улыбнуться, она уклончиво ответила:

– На базаре были отличные скидки. Я купила набор чайных стаканчиков. Они потрясающие. Все в золотых звездочках, и ложечки такие же.

– Ах, они такие хрупкие, – прошептала вторая по старшинству сестра Севрие, учительница отечественной истории в старших классах одной частной школы. Она всегда придерживалась здорового сбалансированного питания, а волосы укладывала в идеальный низкий узел, из которого не выбивалась ни единая прядь.

– Так ты на базаре была? А почему корицы не купила? Я же с утра тебе сказала, у нас сегодня на десерт рисовый пудинг, а корица вся вышла, нечем посыпать, – нахмурилась было Бану, но только на долю секунды и беззаботно откусила еще кусочек хлеба.

По поводу хлеба у Бану тоже была своя теория, которую она часто повторяла и неизменно претворяла в жизнь. Согласно этой теории, без должного количества хлеба за каждой трапезой ее желудок не поймет, что насытился, и будет требовать еще еды. Чтобы он осознал степень своего насыщения, необходимо все заедать изрядными порциями хлеба. Поэтому Бану все ела с хлебом: картошку, рис, макароны, борек, а если с желудком нужно было объясниться с недвусмысленной определенностью, она ела хлеб с хлебом. Ужинать без хлеба – великий грех. Может, Аллах его и прощал, но Бану – никогда.

Зелиха молча поджала губы, только сейчас вспомнив, какая судьба постигла палочки корицы. Вместо ответа она положила себе на тарелку фаршированный перец. Она всегда без труда могла угадать, кто приготовил перцы: Бану, Севрие или Фериде.

Бану обычно добавляла в перцы то, что больше никто никогда не клал, например арахис, кешью или миндаль. Фериде так набивала перцы рисом, что их было не откусить, сразу лопались. К тому же она обожала пряности, и долма у нее была до отказа наполнена не только рисом, но и всякими специями и травами. В зависимости от того, что именно Фериде намешала, блюдо получалось либо исключительно вкусным, либо просто несъедобным. А вот если стряпала Севрие, перцы всегда были сладковатые. Она в любое блюдо добавляла сахарную пудру, будто хотела подсластить свою постную жизнь. Случилось так, что сегодня долму делала как раз она.

– Я была у врача, – проговорила Зелиха, осторожно снимая с долмы бледно-зеленую шкурку.

– У врача? – поморщилась Фериде и, как указку, высоко подняла вилку, словно перед ней были не домашние, а школьники на уроке географии, которым надо было продемонстрировать на карте какой-то далекий горный хребет.

Фериде было сложно смотреть людям в глаза. Ей было проще разговаривать с неодушевленными предметами, поэтому она обратилась к тарелке Зелихи:

– Ты что, не читала утреннюю газету? Делали операцию девятилетнему ребенку, вырезали аппендицит и забыли внутри ножницы. Представляешь, сколько в стране таких врачей? Да их под суд надо отдать за преступную халатность.

Из всех дам семейства Казанчи Фериде лучше других была знакома со всяческими медицинскими процедурами. За последние шесть лет у нее нашли восемь заболеваний, одно экзотичнее другого. То ли врачи никак не могли решить, что с ней, то ли сама Фериде исправно обзаводилась новыми недугами, этого никто не знал. Со временем это стало не важно.

Душевное здоровье было для нее обетованной землей, земным раем, из которого ее изгнали еще подростком и куда она надеялась когда-нибудь вернуться. А по дороге периодически делала привал на очередной транзитной остановке со странным названием, где снова подвергалась изматывающим лечебным процедурам.

Фериде уже в детстве была со странностями. В школе с ней намучились. Она не интересовалась ничем, кроме физической географии, а на уроках географии – несколькими определенными вопросами, которые все имели отношение к изучению слоев атмосферы. Ее любимыми темами были распад озона в стратосфере и связь между поверхностными океанскими течениями и моделями атмосферной циркуляции. Она собирала всю доступную информацию об атмосферной циркуляции в северных широтах, о характеристиках мезосферы, о долинных ветрах и морских бризах, о солнечных циклах и тропических широтах, о размере и форме Земли. Все, выученное в школе, она залпом выдавала дома, так что любой разговор непременно сдабривался изрядной долей сведений об атмосферных явлениях. Когда Фериде демонстрировала свои обширные познания в физической географии, то всегда говорила с беспримерным энтузиазмом, возносилась в заоблачную высь и прыгала с одного слоя атмосферы на другой.

А потом, где-то через год после окончания школы, Фериде ушла в себя, и у нее стали появляться странности. Она продолжала интересоваться физической географией, но интерес этот постепенно вызвал к жизни новое, всецело захватившее ее увлечение: Фериде стали занимать несчастные случаи и природные бедствия. Каждый день она изучала третью полосу бульварных газет. Автомобильные аварии, серийные убийства, землетрясения, пожары и наводнения, неизлечимые болезни, инфекции и неизвестные науке вирусы… – все это Фериде внимательнейшим образом штудировала. Ее избирательная память впитывала в себя все несчастья, происходившие в городе, стране или в мире, а потом ни с того ни с сего Фериде сообщала о них окружающим. В считаные минуты она могла омрачить любой разговор, ведь с самого рождения имела обыкновение любое происшествие трактовать как несчастье, а если несчастья ну никак не наблюдались, могла и присочинить какое-нибудь горестное событие.

Впрочем, возвещенные ею ужасные новости никогда никого не расстраивали, ведь родные давно перестали ей верить. Они на свой лад приспособились к ее помешательству: безумное просто считали недостаточно правдоподобным.

Сначала у Фериде нашли «язву на почве стресса», но к этому диагнозу никто серьезно не отнесся, ведь модное слово «стресс» уже всем набило оскомину. Став частью турецкой культуры, это слово особенно полюбилось стамбульцам. Они с энтузиазмом приняли его в свой лексикон, и в городе появилось множество пациентов, лечившихся от стресса и его последствий. От одного вызванного стрессом заболевания Фериде сразу переходила к другому и поражалась тому, какой тут простор: казалось, практически все было так или иначе связано со стрессом. После этого ее заносило то в обсессивно-компульсивное расстройство, то в диссоциативную амнезию, то в психотическую депрессию. Однажды она пыталась отравиться, и в медицинском заключении упоминался горько-сладкий паслен. Этот диагноз был особенно мил ее сердцу.

На каждом этапе своего путешествия в страну безумия Фериде меняла прическу и перекрашивала волосы. Тогда врачи, чтобы хоть как-то уследить за переменами в ее душевном состоянии, завели специальную таблицу, в которую вносили данные о ее волосах. Короткие, до плеч, очень длинные, сбритые налысо, поставленные торчком, выпрямленные, уложенные волнами, заплетенные в косички, покрытые тоннами лака, геля, воска или пенки для укладки, украшенные заколками, бижутерией или лентами, обстриженные, как у панка, заколотые в высокий пучок, как у балерины, выкрашенные во все возможные цвета целиком или отдельными прядями… Прически сменяли одна другую, только болезнь оставалась.

После довольно долгого периода «большого депрессивного расстройства» Фериде переместилась в область «пограничного расстройства личности», диагноз, который разные члены семьи толковали весьма произвольно. Мать слово «граница» сразу наводило на мысли о проблемах с полицией, таможенниками, чем-то нелегальным, поэтому Фериде стала представляться ей какой-то беглой преступницей. Она и так не особо доверяла помешанной дочери, а тут уж преисполнилась самых страшных подозрений. Сестры связывали слово «граница» с гранью, а грань заставляла их думать о смертельно опасном обрыве. Довольно долго они дрожали над ней, словно она была лунатиком и могла вот-вот свалиться с высокой стены. А вот Петит-Ma при слове «граница» думала о бордюре решетчатой вышивки и приглядывалась к внучке с глубоким интересом и симпатией.

Недавно Фериде сменила диагноз. Новый даже выговорить было невозможно, а уж толковать его и подавно никто не осмеливался: гебефреническая шизофрения. Этот термин ее удовлетворил, и она оставалась ему верна, наконец получив столь желанное ясное определение своего состояния. Независимо от диагноза, жила она по законам царства фантазии, пределы которого никогда не покидала.

Но сегодня, в первую пятницу июля, Зелиха проигнорировала известную всем нелюбовь сестры к докторам. Приступив к еде, она поняла, как проголодалась за весь день. Почти на автомате съела кусок борека, налила айрана, подцепила вилкой еще одну долму и сообщила распиравшее ее известие:

– Я сегодня была у гинеколога…

– У гинеколога? – тотчас переспросила Фериде, но ничего конкретного говорить не стала.

Гинекологи были единственным видом врачей, с которыми она почти не имела дела.

– Я ходила к гинекологу, чтобы сделать аборт, – договорила Зелиха, ни на кого не глядя.

Бану выронила куриное крылышко и зачем-то уставилась на свои ноги. Севрие плотно сжала губы. Фериде взвизгнула, а потом судорожно захохотала. Мать принялась напряженно тереть лоб, чувствуя приближение страшной мигрени, а Петит-Ma… Ну, Петит-Ma продолжала есть йогуртовый суп. Может быть, она совсем оглохла в последнее время. Может быть, начинала впадать в маразм. А может быть, полагала, что не о чем особо волноваться. Петит-Ma так просто не поймешь.