Римский орел. Орел-завоеватель

Глава 3

Ближе к вечеру, когда сумерки сделались гуще и легкий морозец начал пощипывать щеки, Катон притащился в казарму. Там было тихо, но, закрыв дверь, юноша понял, что он не один, и ощутил укол раздражения. Он так ждал конца этого невероятно долгого дня и вот даже теперь не имел возможности хоть немного побыть в одиночестве. Пиракс сидел на своем лежаке и штопал форменную тунику. Когда Катон, не раздеваясь, вскарабкался на свою койку, он поднял голову:

– Нелегкий денек выдался, а, новичок?

– Да, – буркнул Катон, не желая вступать в разговоры.

– Дальше будет еще хуже.

– Да ну?

– Думаешь, справишься?

– Да! – решительно ответил Катон. – Справлюсь. Обязательно справлюсь.

– Сомневаюсь. – Пиракс покачал головой. – Ты слишком хилый. Я даю тебе месяц.

– Месяц? – сердито спросил Катон.

– Ага. Месяц, если ты не дурак. Если дурак, может выйти и больше.

– О чем вообще ты говоришь?

– Да о том, что в твоем присутствии здесь нет ни капли смысла. Не из того теста ты слеплен. Хилый слабак, вот ты кто. И тут ничего не изменишь.

– Мне скоро семнадцать.

– Это не в счет. Дело не в возрасте, а в крепости тела. Ахнуть не успеешь, как Бестия обломает тебя.

– Не обломает! Скорей я умру!

– Может, дойдет и до этого. – Пиракс пожал плечами. – Вряд ли кто-нибудь опечалится.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Да так, ничего. – Пиракс снова пожал плечами и вернулся к оставленному занятию, аккуратно – стежок за стежком – накладывая на разрыв ровный шов.

Катон, разалевшийся от волнения и стыда, невольно залюбовался сноровистыми движениями его рук. Конечно, некоторые рабы при дворце тоже в случае надобности занимались починкой одежды, но тем не менее штопка считалась преимущественно женской работой, и то, что мужчина умеет так ловко управляться с иголкой, казалось чем-то весьма необычным, похожим на фокус.

А намек Пиракса был ему очень понятен. Заняв должность оптиона, он, Катон, волей-неволей нажил себе кучу врагов. Да и центурион Бестия, похоже, его невзлюбил, и хуже того – даже кое-кто из новобранцев. В первую очередь это относилось к молодчикам из перуджийской тюрьмы, с ними Катон столкнулся еще в дороге. В их вожаки мало-помалу выдвинулся приземистый, бочкоподобный детина, отличавшийся столь редкостным безобразием, что сотоварищи тут же дали ему прозвание Пульхр[1]. Урод только скалился, обнажая огромные зубы. На одном из переходов Катон оказался непосредственно позади этого малого, и тот на привале вдруг обернулся и потребовал передать ему фляжку. Вроде бы мелочь, но в тоне Пульхра звучала такая угроза, что фляжка словно сама собой выскользнула у Катона из рук. Пульхр, смачно чмокая, сделал несколько энергичных глотков, а потом стал угощать вином приятелей.

– Ты хочешь пить? – осклабился он. – Тогда забери у меня свою баклагу.

– Отдай мне ее.

– Возьми сам.

Вспомнив об этом, Катон снова вспыхнул, и его совесть вновь потребовала ответа: как в этом случае повел бы себя настоящий мужчина? Надо полагать, настоящий мужчина без промедления наградил бы обидчика тумаком. Правда, этот поступок шел бы вразрез со здравым смыслом, ведь осмелиться выступить против этой гориллы мог только тот, кто сложен по меньшей мере из кирпичей. К тому же громила вдруг резко подался вперед, и Катон инстинктивно отпрянул, отчего все вокруг рассмеялись, а проходящий мимо легионер, оценив ситуацию, молча забрал у Пульхра фляжку и для острастки ткнул смутьяна тупым концом копья. Пульхр плюнул в его сторону, а Катону, растерянно вертевшему в руках пустую посудину, мрачно пообещал:

– Поквитаемся в лагере, парень. – Он выразительно позвенел кандалами. – Как только их снимут с меня.

Но по прибытии в крепость всех новобранцев взяли в ежовые рукавицы, и Катон стал надеяться, что Пульхр забыл про него. Он, правда, старался держаться от перуджийцев подальше, отворачивал от них голову, прятал глаза, а когда дневная муштра закончилась, тут же покинул плац, отчаянно сожалея, что не сумел обзавестись по дороге друзьями. Другие рекруты быстро разбились на приятельские кружки, а он в это время перечитывал вирши Вергилия. И дочитался до того, что остался один.

Один. Без поддержки, без помощи. Катон отвернулся к стене. Глаза его вдруг предательски защипало, он уткнулся носом в грубую, набитую соломой подушку, содрогаясь от беззвучных рыданий и кляня всех своих самодовольных наставников-греков со всей их дурацкой влюбленностью в пышные словеса. Зачем, скажите на милость, они столь рьяно ее ему прививали? Разве может поэзия защитить человека от всего этого скотства, от происков самодурствующего начальства и от кулаков наглого и безмозглого перуджийца? Нет, нет и нет.

Пиракс, склонив голову набок, прислушался, проворная игла в его руках застыла над швом. Он понял природу доносящихся сверху всхлипываний и сочувственно покачал головой. В армию, как правило, идут парни крепкие – уже закаленные, тертые, умеющие постоять за себя. Однако и им поначалу приходится нелегко, а что же взять с этого бедолаги? Совсем сопляк еще и вдобавок неженка, куда ему до других? Правда, кое-кто все-таки полагает, что солдатчина может делать мужчин из маменькиных сынков, но чаще все оборачивается много хуже.

Паренек наверху всхлипнул снова.

– Эй! – хрипло окликнул Пиракс. – Что с тобой? Ты мне руку сбиваешь.

Катон пошевелился:

– Я что-то расчихался. Прости.

– Ага, – кивнул Пиракс. – Это бывает. Это немудрено в такую погоду.

Катон утер лицо уголком грубого солдатского одеяла, делая вид, что сморкается.

– Кажется, все.

– Стало малость полегче?

– Да, – отозвался Катон благодарно, потом спросил, чтобы поддержать разговор: – Где остальные?

– В столовой. Играют в кости. Я тоже пойду к ним, как только закончу с шитьем. Хочешь пойдем туда вместе? Посидим, поболтаем с парнями?

– Нет, спасибо. Мне нужно поспать.

– Дело твое.

– Скажи-ка… – Катон неожиданно повернулся и свесил голову вниз. – Этот центурион… Бестия. Он и впрямь такой скот, каким кажется?

– А ты как думаешь? Бестия всегда бестия. Его за глаза у нас так и зовут. Но будь спокоен, ты у него не один. Он всех новичков гоняет до полусмерти.

– Всех? – с сомнением переспросил Катон. – Но мне почему-то перепадает гораздо больше, чем остальным.

– А ты чего хочешь? – буркнул Пиракс, затягивая концы узелка, чтобы тут же скусить их зубами. – Ты в лагере всего один день, а уже получил назначение, которого тут ждут годами.

Катон внимательно оглядел собеседника:

– Тебе это неприятно?

– Конечно. Ты ведь еще совсем сосунок.

Укол попал в цель, лицо юноши вспыхнуло, и он мысленно благословил царящий в помещении полумрак.

– Это решение легата. Я его ни о чем не просил.

– Просил не просил… все равно непорядок. Эта должность… она требует опыта, знаний, смекалки, а за что, объясни, ее дали тебе? Может быть, за прекрасные глазки?

Юноша вновь покраснел:

– Меня… поощрили. И вовсе не за прекрасные глазки, а за заслуги отца.

– Ха! Поощрили!

Высказавшись таким образом, Пиракс отложил в сторону превосходно заштопанную тунику.

– Кстати, – сказал он уже от дверей, – ты смотри, не засни там… в одежде. Бестия терпеть не может неаккуратных солдат. А раз уж у него на тебя зуб, дело совсем худо. Постарайся хотя бы не давать ему повода для лишних придирок. Дошло?

– Да, дошло.

– Ну, тогда… спокойной ночи, слюнтяй.

– Я не слюнтяй, – огрызнулся Катон, но дверь за Пираксом уже закрылась. Глаза юноши также стали слипаться, однако он не позволил сну одолеть себя и, резко вскинувшись, сел, нашаривая усталыми пальцами застежки на боку кожаной безрукавки. Пиракс прав. Муштра в лагере начиналась прямо с утра. Завтра ни свет ни заря его опять сгонят с койки и выпихнут на улицу, в строй таких же новоиспеченных солдат.

Так и вышло. Спозаранку, еще в сумраке полусонных новичков построили, и они под моросящим колючим дождем побрели к вещевому складу, чтобы надолго, если не навсегда, распроститься с последними свидетельствами своей былой принадлежности к штатскому миру и облачиться в легионную униформу.

– Прошу прощения, – пискнул, волнуясь, Катон. И повторил чуть потверже: – Прошу прощения.

Кладовщик оглянулся через плечо:

– Что тебя беспокоит, приятель?

– Эта туника… она мне вроде бы… малость великовата.

Легионер рассмеялся:

– Нет, приятель. Туника в порядке. Она – правильная, а вот ты – не очень. Это армия. И один размер тут годится для всех.

– Но ты взгляни! Это же просто нелепо!

Катон потряс подолом мешковатой туники, слишком просторной и едва доходящей ему до колен.

– Она с меня свалится, намотается на ноги. Неужели на складе ничего больше нет?

– Нет. Ты приладишься к ней.

– Как? – Катон не верил своим ушам. – Я ведь не сделаюсь ни толще, ни ниже. Прошу, найди мне что-нибудь подходящее.

– Ты что, не понимаешь хорошего обращения? Сказано тебе, тут не столичное ателье. Бери, что дают, ничего другого не будет.

В складской каморке заскрипел стул, и на пороге ее возник крепкий дородный мужчина:

– Что, пропади вы все пропадом, тут за крик?

Вот кто здесь главный, догадался Катон и приосанился, чувствуя, что каптерщик получит сейчас хорошую взбучку. В римских лавках тоже попадались нерадивые продавцы, но обращение к хозяину резко меняло все дело.

– Я пытаюсь втолковать этому человеку…

– Да кто ты такой, чтоб тебе провалиться? – взревел интендант.

– Квинт Лициний Катон. Оптион шестой центурии, четвертой когорты.

Толстяк озадаченно сдвинул брови, потом хохотнул:

– Оптион, говоришь? Как же, как же, наслышан. Ну и чего же ты хочешь от нас… оптион?

– Я всего лишь хочу, чтобы мне поменяли тунику. На другую – поуже и подлинней.

– Дай-ка я посмотрю. – Интендант с демонстративной дотошностью ощупал тунику, встряхнул, поднес к свету, пробежался пальцами по грубым стежкам. – Да, – заключил он, кивнув головой. – Это стандартная воинская туника. И притом очень добротная. Тебе повезло.

– Но…

– Заткнись! – Интендант, не глядя, швырнул Катону тунику. – Забирай эту хреноту и лучше не зли меня, гребаный выскочка!

– Но…

– И называй меня командиром, сопляк!

Катону каким-то чудом удалось удержаться от взрыва.

– Так точно, командир, – выдавил он из себя.

– Вот и прекрасно. Забирай свое барахло.

Интендант повернулся и только тут заметил собравшуюся у каморки толпу. И новобранцы, и старослужащие легионеры с большим интересом наблюдали за представлением. Здоровяк подбоченился.

– А вам чего надо здесь, идиоты?

Толпа вмиг рассеялась, и Катон остался у стойки один. Кладовщик ушел и через минуту вывалил перед ним ворох остального обмундирования. Помимо пары шерстяных штанов в него входили желтая кожаная безрукавка, плотный красный плащ, водонепроницаемый, с меховой подстежкой, и подкованные железными гвоздями, грубо стачанные сапоги. Кладовщик придвинул к Катону оловянную плошку и указал на покрытую воском табличку.

– Поставь здесь метку или подпишись.

– А что это?

– Твое согласие на добровольную сдачу своей гражданской одежды.

– Что?

– Солдату не положено иметь при себе гражданское платье. Переодевшись в армейскую форму, ты отдашь то, в чем ходил до этого, нам. Мы продадим твои шмотки на местном рынке и отдадим тебе выручку. Не всю, конечно, но бо́льшую часть.

– Я не согласен! – вскликнул Катон.

Кладовщик обернулся к каморке.

– Подожди! – Катон скрипнул зубами. – Дай табличку. Я ее подпишу. Но зачем продавать все? Оставь мне хотя бы обувь и плащ. Он совсем новый.

– Новобранцам положено носить униформу. Ничего штатского иметь в казарме не разрешается. А на складе тоже нет лишнего места. Но я обещаю, что мы не продешевим. Ты будешь доволен, сынок.

Однако Катону почему-то стало казаться, что лично ему эта сделка особых богатств не сулит.

– Как я могу быть уверен, что ты меня не обманешь?

– Уж не хочешь ли ты обвинить в нечестности товарища по оружию? – с издевательским негодованием возопил кладовщик.

Катон вздохнул и стал раздеваться, потом натянул на голое тело тунику. Сидела она на нем хуже некуда и вдобавок не прикрывала колен, напоминая рабочее одеяние римских шлюх, трущихся возле рынков и цирков. Форменные штаны тоже были сплошным наказанием, кожа под ними невыносимо зудела, кроме того, чтобы они не свалились, их пришлось завязать на бедрах узлом. Тяжеленные армейские сапоги тоже не добавили ему бодрости. Шляпки гвоздей, какими они были подбиты, немилосердно клацали при ходьбе, и многие новобранцы тут же принялись шаркать подошвами по полу, высекая снопы искр из каменных плит. Склад мгновенно наполнился топотом и радостным гоготом, пока вспышку неожиданного веселья не погасил высунувшийся из своей норы интендант.

Когда сапоги были зашнурованы и завязаны, Катон натянул через голову тяжелую, похожую на панцирь кожаную безрукавку. Жесткая, стоящая коробом, она не давала нагнуться, и ему с огромным трудом удалось дотянуться до ремешков крепления на боках. Воюя с ними, он краем глаза заметил, что на правом плече его что-то белеет, но тут же об этом забыл.

В складском помещении на миг потемнело, через порог шагнул центурион Бестия. Какое-то время он стоял, пренебрежительно постукивая кончиком трости по наголенникам, потом рявкнул:

– Смирно!

Гомон и гогот вмиг прекратились, новобранцы попятились к стенам. Бестия презрительно фыркнул:

– В жизни не видел столько никчемного неповоротливого бабья. Ну-ка, девочки, живо на улицу! Там посмотрим, как с вами быть.

Рассвет разогнал тучи, моросящий дождь прекратился, и сквозь туманную пелену проглянуло солнце. Утренний воздух был свежим, бодрящим, и Бестия с удовольствием втянул его в грудь. Военный лагерь начинал жить привычной хлопотливой дневной жизнью, пора и ему заняться муштрой новичков.

Что-что, а гонять распустех Бестия любил и с наслаждением играл роль грубого, сурового, жесткого, как кремень, отца-командира, время от времени подпуская нотки заботливости в площадную брань. Он хорошо знал, что постепенно эти молокососы станут и впрямь тянуться к нему, как к отцу. Правда, не все, но таких ожидала очень и очень невеселая жизнь.

Бестия оглядел ряды новобранцев, и его грозный пристальный взгляд тут же уперся в долговязого недоноска, что был на голову выше других. Он вмиг признал в нем позавчерашнего грамотея и, поморщившись, выкрикнул:

– Ты! – Трость его, описав в воздухе полукруг, поддела нашивку на плече умника. – Ты, сукин сын, «у меня есть письмо!». Что это за хреновина, а?

Катон вздрогнул:

– Не могу знать, командир.

– Не можешь знать? А почему же, тупица? Сколько ты пробыл в лагере? День? Полтора? И все еще не разбираешься в знаках различия? – Он сердито нахмурился. – Какой же ты после этого, в задницу, будешь солдат?

– Я не знаю, командир. Я…

– Не сметь пялиться на меня! – заорал Бестия, брызжа слюной. – Подними свои зенки. И смотри только прямо перед собой! Всегда! Ты меня понял?

Катон вытянулся и отчеканил:

– Так точно, командир.

– А теперь отвечай – какого хрена ты нацепил знак оптиона?

– Я оптион, командир.

– Что? – взревел, опешив, центурион. – А ты не бредишь? Где это слыхано, чтобы хренов молокосос за ночь дослужился до оптиона?

– Вообще-то, меня произвели в оптионы еще вчера, командир, – ответил Катон.

– Сегодня, значит, оптион, завтра центурион, послезавтра трибун, а потом кто? Император?

– Прошу прощения, командир, – произнес тихо стоявший позади Бестии инструктор. – Этот малый и впрямь оптион.

– Кто? – Бестия ткнул пальцем в Катона. – Этот хилятик?

– Боюсь, что так, командир. Внеочередным назначением он занесен в списки нижних чинов по приказу легата. – Инструктор протянул центуриону покрытую воском табличку.

– Квинт Лициний Катон. Оптион, – прочел Бестия вслух и повернулся к задохлику: – Вот, стало быть, что за письмо ты привез! От своих долбаных покровителей в Риме? Ну так знай, тут они тебе не помогут. Будь ты хоть тысячу раз оптион, но на плацу к тебе будут относиться точно так же, как к остальным. Понял?

– Так точно, командир.

– А на деле, – Бестия доверительно подался вперед, – ты теперь будешь взят на заметку, засранец. Должность тебе досталась не по заслугам, и я лично стану приглядывать, как ты оправдываешь свое назначение.

Он развернулся, привстал на носках и проорал замершим новобранцам.

– Первый урок, бабье. Основа основ: стойка «смирно». Десятники уже расставили вас в четыре шеренги. Запомните, кто где стоит. И всякий раз по команде «строиться» занимайте свои места. Без толкотни и без суеты. Вы – легионеры, а не стадо баранов. Стойка «смирно» для невооруженных солдат выглядит так.

Бестия опустил свою трость, выпятил грудь и застыл, отведя плечи назад, вскинув подбородок и плотно прижав к бедрам руки.

– Все видели? – спросил он после паузы. – А сейчас поглядим, как это выйдет у вас.

Новобранцы принялись неуклюже копировать его позу. Все очень старались, и это понравилось Бестии. Как только десятники заставили самых тупых подобрать животы, он почти довольным тоном продолжил:

– Следующий урок. Взгляд солдата в строю должен быть устремлен лишь вперед. Не вверх, не вниз, не в сторону, вашу мать, а вперед! Что бы ни случилось. Когда я говорю: что бы ни случилось, понимать меня нужно буквально. Ваши глаза должны оставаться недвижными, даже если перед строем пройдется сама Венера в сопровождении целой оравы голозадых девиц. Понятно? Я вас спрашиваю, понятно?

Новобранцы вздрогнули и что-то выкрикнули, но очень невнятно и вразнобой.

– Громче! Не слышу, мухи сонные! А ну-ка еще раз!

– Так точно! – проорали солдаты.

– Уже лучше. – Бестия улыбнулся. – Вы теперь не какой-нибудь сброд, а единое целое, зарубите себе на носу. И делать отныне вы все будете как один: ходить, говорить, даже думать. Сейчас мы отправимся в оружейную. Ну-ка, с левой ноги и все разом – вперед шагом марш! Левой! Правой! Левой! Правой! Ать-два-три! Ать-два-три!

Подчиняясь команде, новобранцы, поджимаемые с флангов десятниками, зашагали по плацу. Все они опять очень старались, хотя мало кому из них удавалось держать четкий строй. Катон, впрочем, мог бы приладиться к общему ритму, но ему сильно мешал преуспеть в том шагающий впереди Пульхр, коротконогий и, как медведь, косолапый. «Мы с ним слишком разные, чтобы двигаться слаженно», – подумал Катон и тут же, словно в подтверждение своей мысли, задел носком сапога лодыжку мрачно сопящего перуджийца.

– Дерьмо! – злобно вскричал тот, сбившись с шага. – Осторожней, ублюдок!

– Молчать! – приказал один из десятников. – Никаких разговоров в строю! Эй, жирный боров, проснись! Иначе я буду гонять тебя до вечерней поверки!

Плотный, приземистый Пульхр быстро выправил шаг, но, улучив мгновение, прошипел:

– Ты заплатишь за это, приятель.

– Извини, – прошептал покаянно Катон.

– Засунь свои извинения себе в жопу.

– Это вышло случайно.

– Дерьмо!

– Но…

– Заткни свою пасть, не то будет хуже.

«Ну и видок у этих ребят», – беззлобно подумал Макрон, наблюдая за суетой в оружейной. Новобранцы, получившие боевые кинжалы, кольчуги и шлемы, очень приободрились, но тут же скисли, когда им выдали деревянные тренировочные мечи.

– Все время одно и то же, а? – усмехнулся он, глянув на старика-ветерана.

– А, сосунки, – махнул рукой тот. – Много спеси и мало мозгов. Все как один обалдуи.

– Можно подумать, ты был в их годы другим? – возразил Макрон, поднося к губам чашу.

– Я уж не помню. – Сцевола коротко сплюнул. – Скажи-ка мне лучше, зачем ты пришел? Я тебя вижу раз в год, не чаще. Последний раз, когда мы с тобой выпивали, ты числился рядовым, а теперь – фу-ты ну-ты! – центурион, хрен доссышь до макушки. – Он поднял голову. – Ежели ты приперся покрасоваться, то попал не туда. Тут таких петушков видали-перевидали.

– Что ты, старый, – Макрон улыбнулся. – Я и в мыслях того не держал. Разве я не могу прийти просто так? Посидеть, поболтать, оказать тебе уважение?

– Оказать уважение! – презрительно фыркнул Сцевола. – Не хитри, я ведь знаю, каким ветром тебя сюда занесло.

– И каким же?

– Думаю, ты хотел бы взглянуть на реестр заказов.

– Вовсе нет. – Макрон поднял фляжку и долил вина в обе чаши. – Я ничего и не слышал про этот реестр.

– Значит, ты один такой в легионе. – Сцевола шатнулся, но ухватил свою чашу твердой рукой и осушил ее, не пролив ни капли. – Все тут крутятся, но я молчу. Приказ есть приказ, понимаешь?

– Да, приказ есть приказ, – согласился с глубокомысленным вздохом Макрон, делая вид, что уже перебрал, хотя пил лишь для виду. – Сниматься с места, такая возня… хотя, знаешь, эта Германия давно мне обрыдла. Зимой стужа, летом жарища, а вместо вина тут все хлещут какое-то пойло.

Последнее заявление имело целью подчеркнуть тот факт, что он, Макрон, потчует старика не какой-то галльской кислятиной, а отменным фалернским. Сцевола промолчал, но покосился на свою чашу, и Макрон тут же наклонил над ней горлышко фляги.

– Куда бы нас ни отправили, надеюсь, там с выпивкой будет получше.

– Ха! – фыркнул Сцевола. – Пользуйся тем, что здесь есть. Там у нас и бурды, пожалуй, не будет.

– Совсем? – делано ужаснулся Макрон.

– Скорее всего, – буркнул Сцевола, потом, внезапно вскочив на ноги, заорал: – Эй, жердяй, ты как держишь меч? Ну-ка возьми его за эфес, или получишь хорошую взбучку!

Макрон с недобрым предчувствием повернулся. Так и есть, отличился не кто иной, как его долбаный оптион, он, идиот, стоял, держа меч под мышкой.

– Но, командир. Это же не настоящий меч. Он деревянный.

– На твое счастье, болван. Иначе ты располосовал бы себе весь бок и руку.

Центурион Бестия протиснулся сквозь толпу:

– Что тут у вас? Опять ты, сосунок? Ну, в чем дело сейчас? Меч не того размера?

– Никак нет, командир. Просто он деревянный. Это не настоящий меч, командир.

– Не настоящий? Конечно не настоящий. Это не настоящий меч, потому что ты не настоящий солдат. Как и все остальные.

Бестия набрал воздуху в грудь и обратился ко всем новобранцам:

– Может быть, некоторые из вас, как и этот прыткий молокосос, тоже сообразили, что оружие вам выдали не боевое. Это потому, что до настоящего вы еще не доросли. Дай вам боевое оружие, и вы моментально покалечите как себя, так и друг друга. А мы не хотим, чтобы вы выполняли за наших врагов их работенку. Прежде чем получить настоящий меч, нужно научиться держать в руках деревянный. И не просто держать, но относиться к нему с почтением. То же самое относится и к копью, хотя оно и тупое. Возможно, кое-кому из вас только что выданное оружие покажется непомерно тяжелым. Привыкайте, учебное оружие и впрямь вдвое тяжелей боевого. Нам нужно развить крепость в ваших руках, и мы ее разовьем, зато вам в бою будет легче. А сейчас пристегните ваши мечи к поясам. Да не слева, а справа, болваны! И нечего пялиться, на левом боку мечи носят лишь командиры. Копье берут в правую руку, щит – в левую, запомните это накрепко, идиоты! И, как только управитесь, живо бегите на плац! Помните, что последний будет наказан!