Рассказчица
– Как ты это делаешь? – мягко спрашиваю я, и теперь мой вопрос не только о ней и Джозефе, но и обо мне. – Как тебе удается вставать каждое утро и не вспоминать?
– Я никогда не говорила, что не помню, – поправляет меня бабушка. – Я говорила, что предпочитаю забыть. – Вдруг она улыбается, обрезая нить разговора и вместе с ней мой следующий вопрос. – А теперь моя прекрасная внучка вряд ли приехала сюда, чтобы обсуждать давнюю историю, верно? Расскажи-ка мне о пекарне.
Я пропускаю мимо ушей комплимент «прекрасная» и сообщаю:
– Я испекла хлеб с ликом Иисуса внутри. – Это первое, что приходит мне в голову.
– Правда? – Бабушка смеется. – Кто это сказал?
– Люди, которые верят, что Бог может проявить себя в каравае хлеба.
Бабушка выпячивает губы:
– Было время, когда я могла увидеть Бога в одной крошке. – (Я понимаю, что она протягивает мне оливковую ветвь, дает увидеть кусочек ее прошлого. Сижу тихо-тихо, чтобы не спугнуть ее, вдруг еще что-нибудь скажет.) – Знаешь, этого нам не хватало больше всего. Не кроватей, не наших домов, даже не матерей. Мы говорили о еде. Жареная картошка и грудинка, пироги, бабки. Тогда я могла бы жизнь отдать за отцовскую халу, только что вынутую из печи.
Вот почему бабушка печет по четыре штуки каждую неделю, хотя сама и одну не может съесть целиком. Она и есть-то их не собирается, просто хочет позволить себе роскошь раздать остальное тем, кто все еще голоден.
Начинает звонить мой мобильный, и я морщусь. Вероятно, это Мэри, сейчас устроит мне головомойку за то, что вместо меня в пекарню на ночную смену пришла Робена. Однако, вынув телефон из кармана, я вижу, что номер незнакомый.
– Это детектив Викс. Я хочу поговорить с Сейдж Зингер.
– Ничего себе, – говорю я, узнав голос. – Не ожидала, что вы мне позвоните.
– Я немного покопался в этом деле, – отвечает он. – Мы пока не можем вам помочь. Но если вы хотите обратиться с запросом куда-нибудь, я бы предложил вам ФБР.
ФБР. Это гигантский шаг вперед в сравнении с местным полицейским участком. Сотрудники ФБР поймали Джона Диллинджера[12] и Розенбергов[13]. Они обнаружили отпечатки пальцев, по которым уличили убийцу Мартина Лютера Кинга-младшего. Эти дела – важнейшие для национальной безопасности и неотложные, а не те, что томились в забвении десятками лет. Фэбээровцы, вероятно, обсмеют меня по телефону раньше, чем я успею закончить свои объяснения.
Поднимаю глаза и вижу бабушку, она стоит у разделочного стола и заворачивает халу в фольгу.
– Какой номер? – спрашиваю я.
Чудо, что я возвращаюсь в Вестербрук, не слетев с дороги, так я вымоталась. Захожу в пекарню, отперев дверь своим ключом, и застаю Робену спящей – она сидит на гигантском мешке с мукой, положив щеку на деревянную столешницу. Радует, что на стеллаже охлаждаются хлебы и из печи тянет запахом выпечки.
– Робена, – говорю я и мягко встряхиваю ее за плечо. – Я вернулась.
Она садится прямо:
– Сейдж! Я на минутку задремала…
– Это ничего. Спасибо за помощь. – Я надеваю передник и завязываю его на поясе. – Как Мэри, по десятибалльной шкале?
– Около двенадцати. Она сегодня уработалась, потому что ждет завтра наплыва клиентов из-за Иисусова Хлеба.
– Аллилуйя, – безрадостно возглашаю я.
По пути домой я пробовала набрать номер местного офиса ФБР, но там мне ответили, что я должна обратиться в отделение, которое является частью Министерства юстиции в Вашингтоне, и дали другой номер. Но очевидно, отдел по правам человека и специальным расследованиям работает по расписанию банков. Голосовой ответчик посоветовал мне набрать другой номер, если дело срочное.
Трудно судить, насколько неотложное у меня дело, учитывая, как долго Джозеф хранил свою тайну.
А потому я решила закончить с выпечкой, переложить хлеб в витрины и уйти до появления Мэри, которая будет открывать магазин. Я позвоню из дому, когда останусь одна.
Робена показывает мне таймеры, которые расставила по кухне: одни отмеряют время выпекания, другие показывают, сколько еще бродить и выстаиваться тесту, третьи – сколько подходить сформованным хлебам. Почувствовав, что все успеваю, я провожаю Робену до выхода, благодарю и закрываю за ней дверь.
Взгляд мой сразу же падает на Иисусов Хлеб.
Впоследствии я не смогу объяснить Мэри, почему сделала это.
Хлеб зачерствел, он твердый как камень, мозаика из пятен и отверстий, создававшая лик, уже блекнет. Я беру лопату, которой вынимаю и ставлю хлебы в дровяную печь, и бросаю Иисусов Хлеб в разинутый зев топки, прямо на красные языки пламени, пылающего внутри.
Робена приготовила багеты и булочки; осталось еще много чего испечь до зари. Но, вместо того чтобы действовать по заведенному распорядку, я вношу изменения в меню сегодняшнего дня. Производя подсчеты в голове, я отмеряю сахар, воду, дрожжи, растительное масло, соль и муку.
Закрываю глаза и вдыхаю сладковатый мучной запах. Представляю себе магазин с колокольчиком над дверью, который звякает при входе покупателя; музыкальный звук падающих в кассу монет, который может заставить девушку, уткнувшую нос в книгу, поднять голову. Остаток ночи я пеку по одному рецепту, так что к моменту, когда первые лучи солнца начинают мерцать над горизонтом, полки в «Хлебе нашем насущном» плотно забиты узловатыми косицами прадедушкиных хал, их великое множество, просто невозможно себе представить, что такое голод.
На рынке я все время проводила в полудреме. Я не спала по-настоящему с тех пор, как похоронила отца, без колоколов и фанфар, о которых он в шутку мечтал, а тихо и скромно, на маленьком участке земли позади нашего дома. Однако моя бессонница не была порождена горем. Это было по необходимости.
Денег на уплату налогов нет. Мы не накопили никаких сбережений, доход нам приносила только продажа свежеиспеченного хлеба. Раньше отец пек, а я ходила на рынок. Но теперь я осталась одна.
Я работала без отдыха. По ночам, засучив рукава, формовала хлеб и, пока он поднимался, замешивала новое тесто; по утрам, когда солнце, как катастрофа, вставало над горизонтом, вынимала последние хлебы из кирпичной печи. Наполняла ими корзину и шла на рынок, где с трудом держалась на ногах и силилась не заснуть, пока продавала свой товар.
Сколько протяну так, я не знала. Но разве можно было позволить Баруху Бейлеру забрать у меня единственное, что осталось, – дом моего отца и его дело.
Однако на рынок приходило все меньше покупателей. Это было слишком опасно. Тело моего отца стало одним из трех, найденных за эту неделю на окраинах городка, среди них – один маленький ребенок, который ушел в лес да так и не вернулся. Все убитые были обезображены и разодраны одинаково, будто каким-то хищным зверем. Напуганные горожане предпочитали жить за счет собственных огородов и консервов. Вчера я видела всего дюжину покупателей; сегодня пришли шестеро. Даже некоторые торговцы предпочли закрыть лавки и сидеть дома. Рынок стал мрачным, недобрым местом, ветер со свистом проносился по булыжной мостовой, словно предупреждал об опасности.
Я открыла глаза и увидела Дамиана; он будил меня, встряхивая за плечо.
– Грезишь об мне, дорогая? – Он протянул руку, задев мое лицо, и отломил горбушку от багета. Закинул ее в рот. – Ммм… Ты почти такой же славный пекарь, каким был твой отец. – На мгновение сочувствие изменило черты его лица. – Я сожалею о твоей утрате, Ания.
Другие покупатели присоединились к его словам.
– Спасибо, – буркнула я.
– А я вовсе не сожалею, – заявил Барух Бейлер, подошел и встал за спиной капитана. – Так как это сильно уменьшило мои шансы получить с него налоги.
– Еще не конец недели, – в панике пролепетала я.
Куда я пойду, если он выбросит меня на улицу? Я видела женщин, которые торговали собой, бродили по темным закоулкам, как тени, и заглядывали прохожим в глаза. Я могла бы принять предложение Дамиана и выйти за него замуж, но это была бы всего лишь иная форма сделки с дьяволом. Но если я останусь без дома, сколько времени понадобится зверю, который задирал жителей нашей деревни, чтобы добраться до меня?
Краем глаза я увидела, что кто-то приближается к нам. Это был новый человек в городе, который водил на кожаном поводке своего брата. Он прошел мимо, даже не взглянув на хлеб, и остановился перед пустым деревянным прилавком, где обычно раскладывал свои товары мясник. Когда незнакомец оглянулся, я почувствовала, будто у меня под ребрами вспыхнул огонь.
– Где мясник? – спросил мужчина.
– Он сегодня не торгует, – тихо ответила я.
Этот человек был моложе, чем мне показалось сперва, вероятно, всего на пару лет старше меня. Глаза у него были самого невероятного цвета, какой мне доводилось видеть, – золотистые и сияющие, будто подсвечены изнутри. Он раскраснелся, на щеках выступили яркие пятна. Неровная каштановая челка падала на лоб.
На незнакомце была только белая рубашка, та же, что была под курткой, в которой он появился на рыночной площади в прошлый раз. Я подумала: на что же он будет выменивать продукты сегодня?
Мужчина молчал и, прищурив глаза, смотрел на меня.
– Торговцы разбегаются со страха, – сказал Барух Бейлер. – Как и все в этом богом забытом городишке.
– Не у всех есть железные ворота, за которыми можно укрыться от диких зверей, – заметил Дамиан.
– Или держать их, – буркнула я себе под нос, но Бейлер услышал.
– Десять злотых, – прошипел он. – К пятнице.
Дамиан сунул руку за полу своего мундира и вытащил кожаный кошелек. Отсчитал серебряные монеты и бросил их Бейлеру со словами:
– Долг уплачен.
Бейлер опустился на колени и стал подбирать деньги. Потом встал и пожал плечами.
– До следующего месяца. – Он прошествовал к своему особняку, запер за собой ворота и скрылся в массивном каменном доме.
Незнакомец и его брат наблюдали за этой сценой, стоя у прилавка мясника.
– Ну? – Дамиан посмотрел на меня. – Отец не научил тебя манерам?
– Спасибо.
– Не хочешь ли ты как-нибудь еще выразить свою признательность? Твой долг Бейлеру уплачен. Но теперь ты в долгу передо мной.
Сглотнув, я встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
Дамиан схватил мою руку и прижал к своему причинному месту. Я попыталась отдернуть ее, а он впился ртом в мои губы.
– Ты знаешь, я могу взять, что хочу, когда пожелаю, – тихо проговорил он, его руки сжали мою голову и надавили на виски так сильно, что я перестала соображать, только слушала. – Я предлагаю тебе выбор по доброте сердечной.
Только что его лицо маячило передо мной, и вот его уже нет. Я упала, ощутив под ногами холодные камни мостовой, а мужчина с золотистыми глазами оттащил от меня Дамиана и повалил его наземь.
– Она уже выбрала, – процедил он сквозь зубы, сопровождая свои слова ударами по лицу капитана.
Я отползла в сторонку от их схватки, мальчик в кожаной маске таращился на меня.
Думаю, мы с ним одновременно сообразили, что кожаный поводок болтается свободно.
Мальчик откинул назад голову и побежал, топот ног беглеца эхом пистолетных выстрелов разнесся над пустой площадью.
Его брат на миг отвлекся от борьбы. Этого момента замешательства хватило, чтобы Дамиан нанес ему сильный удар. Голова незнакомца резко откинулась назад, но мой защитник, пошатываясь, поднялся на ноги и кинулся за мальчиком.
– Беги, беги, – сказал Дамиан, утирая кровь с губ. – Но тебе не спрятаться.
Лео
Женщина, говорящая со мной по телефону, задыхается от волнения.
– Я много лет пыталась отыскать вас, – говорит она.
Это для меня первый красный флажок. В наше время людей не так уж трудно найти. Вы звоните в Министерство юстиции, объясняете, что вам нужно, и вас отправляют в отдел по правам человека и специальным расследованиям. Но мы принимаем все звонки и относимся к ним серьезно. Поэтому я прошу женщину назвать свое имя.
– Миранда Кунц, – говорит она. – Но это моя фамилия в замужестве, а в девичестве я была Шульц.
– Итак, миссис Кунц… Я вас очень плохо слышу.
– Мне приходится говорить шепотом, – объясняет она. – Он подслушивает. Ему всегда удается зайти в комнату, как только я начинаю говорить людям о том, кто он на самом деле…
Она продолжает лить воду, я жду, когда прозвучит слово «нацист» или хотя бы «Вторая мировая». Наш отдел ведет расследования деятельности людей, совершивших преступления против человечности, тех, кто участвовал в геноциде, пытках, военных преступлениях. Мы настоящие охотники на нацистов, хотя совсем не такие гламурные, какими нас изображают в фильмах и на телевидении. Я не Дэниел Крейг, Вин Дизель или Эрик Бана, а всего лишь старина Лео Штайн. У меня нет пистолета; мое любимое оружие – это историк по имени Джиневра, она говорит на семи языках и никогда не упускает случая сказать, что мне пора бы постричься или что мой галстук не подходит к рубашке. Я занимаюсь работой, выполнять которую все труднее с каждым днем, так как поколение, совершавшее преступления Холокоста, вымирает.
Пятнадцать минут я слушаю Миранду Кунц, которая объясняет, как ее преследует кто-то из близких и сперва она думала, что это ФБР послало его вместо беспилотника, чтобы убрать ее. Еще один красный флажок. Во-первых, ФБР не занимается убийствами. А во-вторых, если бы они действительно хотели ее убить, она уже была бы мертва.
– Знаете, миссис Кунц, – говорю я, когда она на миг умолкает, чтобы сделать вдох, – я не уверен, что вы позвонили в нужный вам отдел…
– Если вы потерпите, то все обретет смысл, – обещает она.
Не в первый раз я удивляюсь, как парень вроде меня – тридцать семь лет, окончил Школу права в Гарварде лучшим на курсе – променял партнерство и умопомрачительный заработок в бостонской юридической фирме на зарплату бюджетника и карьеру заместителя начальника отдела по правам человека и специальным расследованиям (ПЧСР). В параллельной вселенной я расследовал бы преступления белых воротничков, вместо того чтобы подкапываться под бывших эсэсовцев, которые мрут за пару дней до того, как мы соберем достаточное количество документов, чтобы экстрадировать их. Или, как сейчас, выслушивать миссис Кунц.
Но ведь мне потребовалось провести совсем немного времени в мире корпоративного права, чтобы понять: в суде правда – как запоздало пришедшая в голову мысль. На самом деле истина – это запоздалая мысль в большинстве испытаний. Но было шесть миллионов человек, которым лгали во время Второй мировой войны, и кто-то должен выяснить правду ради них.
– …И вы слышали о Йозефе Менгеле?
Тут я навостряю уши. Разумеется, я слышал о Менгеле, печально известном Ангеле Смерти из Освенцима-Биркенау, главном враче, который ставил эксперименты на людях и, встречая поступающих в лагерь заключенных, отправлял одних направо – на работы, других налево – в газовые камеры. Хотя исторически мы знаем, что Менгеле не мог встречать каждый транспорт, почти каждый выживший после Освенцима, с которым мне довелось говорить, утверждал, что его или ее партию заключенных встречал именно Менгеле, – не важно, в какое время дня происходило прибытие. Об Освенциме написано очень много, и бывшие заключенные иногда смешивают свой личный опыт с этими сведениями. Я не сомневаюсь, они искренне убеждены, что по прибытии в концлагерь видели именно Менгеле, но каким бы чудовищем ни был этот человек, все же ему иногда нужно было спать. А значит, заключенных вместо него встречали другие монстры.
– Считается, что Менгеле сбежал в Южную Америку, – говорит миссис Кунц.
Я подавляю вздох. Вообще-то, я знаю, что он жил и умер в Бразилии.
– Менгеле жив, – шепчет миссис Кунц. – Он перевоплотился в моего кота. И я не могу повернуться к нему спиной или уснуть, потому что боюсь, он убьет меня.
– Боже правый! – бормочу я.
– Конечно, – соглашается миссис Кунц. – Я думала, что беру милого маленького котика из приюта, но однажды утром проснулась и увидела у себя на груди кровоточащие царапины…
– Со всем уважением к вам, миссис Кунц, это преувеличение – думать, что Йозеф Менгеле превратился в кота.
– Но эти царапины, – мрачно произносит она, – были в форме свастики.
Я закрываю глаза.
– Может, вам просто завести какое-нибудь другое животное, – предлагаю я.
– У меня была золотая рыбка. Мне пришлось спустить ее в унитаз.
Углубляться в это страшновато, но все же я спрашиваю:
– Почему?
Женщина мнется:
– Скажем просто: у меня есть доказательства, что Гитлер тоже прошел реинкарнацию.
Мне удается отделаться от нее, сказав, что я попрошу знакомого историка заняться ее делом – и это правда, я передам этот запрос Джиневре в следующий раз, когда она меня достанет и мне захочется ей отомстить. Но только я вешаю трубку, закончив разговор с Мирандой Кунц, как секретарша снова вызывает меня звонком.
– Сегодня не ваша фаза Луны, что ли? – говорит она. – У меня на проводе еще одна. Местный офис ФБР отправил ее сюда.
Я смотрю на кипу документов, лежащих на столе, – отчеты, принесенные Джиневрой. Дотащить подозреваемого до суда в моем случае – длительная и трудоемкая экспедиция, которая зачастую оказывается бесплодной. Последнее дело, которое нам удалось довести до вынесения приговора, завершилось в 2008-м, и ответчик умер в конце судебного процесса. Мы действуем совсем не так, как полиция. Те видят преступление и ищут ответ на вопрос: «Кто это сделал?» Мы же начинаем с имени, роемся в базах данных и ищем людей, живущих под таким же именем, а потом выясняем, чем занимался этот человек во время войны.
У нас нет недостатка в именах.
Я снова беру трубку:
– Лео Штайн. Слушаю.
– Ммм… – мямлит какая-то женщина. – Я не уверена, что звоню куда нужно…
– Я скажу вам, если вы объясните причину своего звонка.
– Один мой знакомый, возможно, был офицером СС.
В нашем отделе мы выделяем такие звонки в категорию: «Мой сосед – нацист». Обычно это чертов сосед, который пинает вашу собаку, когда та забегает на его участок, и звонит в мэрию, когда листья с вашего дуба падают к нему на двор. У него европейский акцент, он носит длинное кожаное пальто и имеет немецкую овчарку.
– А как вас зовут?
– Сейдж Зингер, – говорит женщина. – Я живу в Нью-Гэмпшире, и он тоже.
Это заставляет меня сесть немного прямее. Нью-Гэмпшир – отличное местечко, чтобы спрятаться, если ты нацист. Никому в голову не придет совать нос в Нью-Гэмпшир.
– Как зовут этого человека? – спрашиваю я.
– Джозеф Вебер.
– И вы думаете, что он был офицером СС, так как?..
– Он мне сам об этом сказал, – отвечает женщина.
Я откидываюсь на спинку стула:
– Он сказал вам, что был нацистом?
За десяток лет, что я здесь работаю, это у меня первый случай. Моя работа всегда состояла в том, чтобы счищать маскировочные слои с преступников, которые думают, что через почти семьдесят лет давнишние убийства сойдут им с рук. Никогда обвиняемый добровольно не признавался мне в содеянном, пока я не припирал его к стенке неопровержимыми доказательствами и у него не оставалось другого выбора, кроме как сказать правду.
– Мы… приятели, – продолжает Сейдж Зингер. – Он хочет, чтобы я помогла ему умереть.
– Как Джек Кеворкян?[14] Он неизлечимо болен?
– Нет. Совсем наоборот – вполне здоров для человека в его возрасте. Он считает, в этом есть некая справедливость, что он просит меня поучаствовать, так как я из еврейской семьи.
– И?..
– Это имеет значение?
Не имеет. Я еврей, но половина сотрудников нашего отдела – нет.
– Он упоминал, в каком лагере был?
– Он использовал немецкое слово… Тотен… Отен… что-то там.
– Totenkopfverbändе? – высказываю догадку я.
– Да!
В переводе это означает «отряд „Мертвая голова“». Это не место службы, а подразделение СС, которое охраняло концентрационные лагеря Третьего рейха.
В 1981 году мой отдел выиграл судьбоносное дело: Федоренко против Соединенных Штатов. Верховный суд решил – мудро, по моему скромному мнению, – что каждый, кто был охранником в нацистском концлагере, неизбежно принимал участие в совершении нацистами преступлений, которые преследуются по закону. Лагеря исполняли разные функции, и для их существования каждый участник цепочки должен был выполнять свою часть общего дела. Если бы кто-то уклонился от службы, весь аппарат уничтожения остановился бы. Поэтому на самом деле не важно, что совершил или чего не совершал этот конкретный человек, – действительно он нажимал на спусковой крючок или заправлял «Циклоном Б» газовые камеры, – подтверждения его членства в отряде СС «Мертвая голова» и службы в концентрационном лагере достаточно, чтобы возбудить против него дело.
Разумеется, это все еще далекое от реальности предположение.
– Как его зовут? – повторяю я вопрос.
– Джозеф Вебер.
Я прошу ее произнести имя по буквам, записываю в блокнот и подчеркиваю двумя линиями.
– Он сказал что-нибудь еще?
– Показал мне свою фотографию. В форме.
– Как она выглядела?
– Эсэсовская форма, – говорит женщина.
– И вы определили это, потому что?..
– Ну, она такая, как показывают в фильмах, – признается моя собеседница.
Тут есть два возражения. Я не знаю Сейдж Зингер. Может, она только что сбежала из психушки и выдумала всю эту историю. И с Джозефом Вебером я незнаком, а по нему, может статься, тоже дурдом плачет. К тому же за десяток лет я ни разу не получал от обычного гражданина подобного звонка с сообщением о нацисте, который вдруг сам объявил о себе. Большинство наводок для расследований мы получаем от адвокатов, которые представляют в бракоразводных процессах женщин, надеющихся приписать своим мужьям – определенного возраста и родом из Европы – нацистское прошлое. Представьте, как это сработает в их пользу, если адвокату удастся убедить судью в жестоком обращении супруга с его клиенткой. И всегда даже такие обвинения оказываются полной ерундой.
– Этот снимок у вас? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает она. – У него.
Разумеется.
Я потираю лоб.
– Мне нужно знать… у него есть немецкая овчарка?
– Такса.
– Это было бы мое второе предположение, – бормочу я. – Слушайте, давно вы знакомы с этим Джозефом Вебером?
– Около месяца. Он стал приходить на занятия психотерапевтической группы скорби, которые я посещаю после смерти матери.
– Мне грустно это слышать, – автоматически произношу я, будучи уверен, что моя собеседница рассчитывает на сочувствие. – Значит, нельзя утверждать, что вы хорошо понимаете этого человека и можете объяснить его мотивы, зачем ему наговаривать на себя…
– Боже, да что с вами со всеми?! – взрывается женщина. – Сперва копы, потом ФБР… Почему бы вам, по крайней мере, не прислушаться к моим словам? Откуда вы знаете, что он соврал мне?
– Потому что в таком поведении нет смысла, мисс Зингер. С чего вдруг человек, который успешно скрывался полвека, сбросит с себя маску?
– Я не знаю, – честно отвечает она. – Чувство вины заело? Боится Страшного суда? Или просто устал. Жить во лжи, понимаете?
Этими словами она подцепляет меня на крючок. Потому что это так по-человечески. Величайшую ошибку совершают люди, когда, думая о нацистских военных преступниках, представляют их всех чудовищами до, во время и после войны. Они не такие. Когда-то это были обычные люди с вполне сформированной совестью, которые сделали неправильный выбор и всю оставшуюся жизнь по возвращении к мирному существованию вынуждены придумывать себе оправдания.
– Вы, случайно, не знаете дату его рождения? – спрашиваю я.
– Я знаю, что ему за девяносто…
– Что ж, мы попытаемся проверить его имя и посмотрим, что из этого выйдет. Собранные нами сведения неполны, но у нас одна из лучших в мире баз данных, ее собирали по разным архивам целых тридцать лет.
– А потом что?
– Если мы получим подтверждение или по какой-то другой причине решим, что тут есть основания для подачи заявления, я попрошу вас встретиться с моим главным историком Джиневрой Астанопулос. Она задаст вам ряд вопросов, которые помогут нам продвинуться дальше в расследовании. Но должен предупредить, мисс Зингер, хотя к нам поступают тысячи звонков от граждан, ни один из них пока ни к чему не привел. Вообще-то, один привел, еще до создания этого отдела в 1979 году, тогда офис прокурора США в Чикаго начал процесс против предполагаемого преступника, который на поверку оказался не только не виновным, но еще и жертвой нацистов. С тех пор ни один сигнал, полученный нами от граждан, не повлек за собой судебного разбирательства.