Бокал шампанского
– Что дальше? – спросил я.
– Дальше? – повторила она.
– Это все, что вы хотели рассказать?
– А разве этого мало? Ну да, вы же не знаете Фэйт так близко, как я. Здесь, в роскошном особняке с дворецким, в компании нарядных мужчин, с бокалом шампанского в руках – именно здесь она могла бы свести счеты с жизнью, если бы все-таки захотела. – Роуз вдруг снова развеселилась. – И я тоже! – воскликнула она. – Я бы капнула яду себе в бокал, присела на стул, подняла бы бокал высоко, громко сказала бы: «За все наши горести!» – так говорила одна девушка в приюте, когда наливала колу, – выпила бы до дна, отшвырнула бокал, встала и начала бы оседать на пол, а мужчины со всех сторон кинулись бы меня ловить… Интересно, как скоро я бы умерла?
– Через пару минут или еще быстрее, если яда будет нужное количество. – Я высвободил локоть, за который Роуз продолжала держаться. – Ладно, вы рассказали что хотели. На вашем месте я бы выкинул все это из головы. Вы сами флакон видели?
– Да, она мне показывала.
– А нюхать нюхали?
– Нет, она не открывала пробку. Та была крепко завернута.
– Флакон стеклянный? Что внутри, видно было?
– По-моему, пластмассовый.
– Говорите, Хелен Ярмис видела этот флакон в сумочке Фэйт? Какая у нее сумка?
– Из черной кожи. – Роуз огляделась по сторонам. – Вон она, лежит на стуле. Наверное, пальцем показать будет неправильно…
– Я проследил за вашим взглядом. Как я сказал, лучше выбросьте все это из головы. Я приму меры, чтобы ничего не случилось. Потанцуем?
Она согласилась, и мы влились в веселый хоровод, а когда оркестр снова взял паузу, подошли к стойке за шампанским. Потом я пригласил Фэйт Ашер.
Раз уж она играла в тягу к самоубийству не меньше года, раз уж во флаконе мог быть аспирин либо соленый арахис и, даже если допустить, что там и вправду цианид, раз уж я не разделял мнения Роуз Таттл об особняке Робилотти как идеальном месте для смерти, шанс того, что здесь действительно случится что-то непоправимое, составлял, по моим прикидкам, один к десяти миллионам, но все равно – на меня взвалили определенную ответственность, и поэтому я продолжал приглядывать за сумочкой Фэйт Ашер и за ней самой. Проще всего наблюдать было, танцуя с ней, поскольку тогда за сумочкой следить не требовалось.
Как было сказано, я бы выбрал ее себе в сестры, потому что выглядела она так, словно нуждается в братской опеке. Возможно, сказывалось и то, что среди всех четырех девушек она была самой привлекательной. От шампанского она не отказывалась, это угадывалось по тому, как расслабились ее лицевые мышцы, и, пускай порой сбивалась с шага, танцевать с ней было подлинным удовольствием. Когда ей нравилось какое-нибудь мое движение или замечание, ее глаза с зелеными искорками посверкивали, и, когда танец завершился, я засомневался в том, нужен ли ей именно брат. Скорее, она хотела бы кузена…
Впрочем, выяснилось, что она себе на уме, если не насчет братьев и кузенов, то уж точно по поводу выбора партнеров. Мы стояли у окна, и к нам подошел издатель Эдвин Лэйдлоу. Поклонившись Фэйт, он произнес:
– Потанцуете со мной, мисс Ашер?
– Нет, – коротко ответила она.
– Я почел бы за честь…
– Нет.
Я не мог не задаться мысленно вопросом о причине отказа. Лэйдлоу был выше Фэйт всего на пару дюймов; возможно, она предпочитала более рослых – вроде меня. Или, может, все дело в его лохматости – то ли он не причесывался, то ли его волосы не желали лежать ровно. Или тут что-то личное, какая-то давняя обида? Вряд ли он сказал ей что-либо неподобающее за столом, они сидели далеко друг от друга, но такой разговор вполне мог состояться раньше или позже. Лэйдлоу молча отвернулся и ушел, оркестр заиграл музыку, и я раскрыл было рот, чтобы предложить Фэйт новый танец, но вмешался Сесил Грантэм, решительно ее перехвативший. Ростом он приблизительно с меня, волосы аккуратно расчесаны, так что, похоже, Лэйдлоу отказали из-за внешнего вида. Я не стушевался, пригласил Этель Варр и за время танца ухитрился не сказать ни словечка по поводу ее меняющегося лица. Пока мы танцевали, я старался не слишком уж явно вертеть головой, но все-таки продолжал наблюдать за Фэйт Ашер и стулом, на котором лежала ее сумочка.
Когда наконец случилось то, что случилось, это событие застигло меня врасплох. Мне нравится думать, что я умею ловить намеки на лету, и часто так и вправду бывает, но на сей раз чутье меня подвело; хуже того, беседуя с Этель Варр, я поглядывал на Фэйт Ашер. Если она собиралась покончить с собой и если у меня на самом деле талант ловить намеки, я бы, наверное, задышал чуть чаще в предвкушении, но и этого не произошло. Я видел, как Сесил Грантэм проводил ее к стулу футах в пятнадцати от того, где лежала сумочка; Фэйт села, а Сесил ушел и вернулся с двумя бокалами шампанского. Он поднял свой бокал и что-то сказал. Вообще-то, я следил за ними краешком глаза, чтобы не обидеть невниманием Этель Варр, но в тот миг мой взгляд целиком сосредоточился на Фэйт. Нет, никакого предчувствия не было, просто в голове засели слова Роуз Таттл насчет яда в бокале шампанского, и я невольно насторожился. Короче, я смотрел на Фэйт Ашер, а она сделала глоток, внезапно словно окаменела, потом содрогнулась всем телом, покачнулась, издала некий звук – что-то среднее между вскриком и стоном – и обмякла без чувств. Пожалуй, она бы упала со стула прямо на пол, не подхвати ее Сесил.
Когда я подбежал, он продолжал держать ее на руках. Я велел положить ее на пол и позвать врача, а сам взял Фэйт за плечи. Она вдруг забилась в судорогах, голова моталась туда и сюда, ноги дергались, и Сесил попробовал схватить ее за лодыжки. Я сказал ему, что это бесполезно, и спросил, позвали ли врача. Кто-то за моей спиной ответил утвердительно. Я опустился на колени, следя, чтобы Фэйт случайно не ударилась головой о пол, выкроил мгновение, чтобы оглядеться, и заметил, что Робилотти, Кент и дирижер оркестра оттесняют от нас всех прочих. Очень скоро судороги ослабли, а затем и вовсе прекратились. Фэйт дышала быстро и натужно, однако вздохи становились все реже, а ее шея под моими пальцами начала затвердевать. Я понял, что наступает паралич и что никакой врач уже не успеет помочь.
Сесил кричал на меня, слышались и другие голоса. Я вскинул голову и рыкнул:
– Будьте так любезны, ну-ка заткнитесь! Мы ничего не можем поделать. – Мелькнуло лицо Роуз Таттл. – Роуз, ступайте охранять ее сумочку. Не прикасайтесь к ней. Просто встаньте рядом и не сводите с нее глаз.
Роуз послушалась.
Миссис Робилотти сделала шаг вперед:
– Вы в моем доме, мистер Гудвин. Эти люди – мои гости. Что с ней случилось?
Я уловил запах дыхания Фэйт, а потому мог бы ответить в подробностях, но это могло подождать до ее скорой кончины. Пропустив слова хозяйки мимо ушей, я спросил:
– Кто пошел за врачом?
– Селия звонила по телефону, – ответили мне.
Продолжая стоять на коленях, я отвернулся от Фэйт и бросил взгляд на свои наручные часы. Пять минут двенадцатого. Она пролежала на полу шесть минут. На ее губах появилась пена, взор остекленел, а шея сделалась твердой как камень. Пару минут я внимательно следил за ней, игнорируя все вопросы, потом взял ее за руку и сильно надавил на ноготь среднего пальца. На ногте остался белый след, который не пропал и спустя тридцать секунд.
Я встал и повернулся к Роберту Робилотти:
– Мне позвонить в полицию или вы сами справитесь?
– В полицию? – переспросил он растерянно.
– Верно. Она мертва. Я побуду тут, а вы звоните, немедленно.
– Нет! – встряла миссис Робилотти. – Врач скоро приедет. И я здесь распоряжаюсь. Я позвоню в полицию, когда сочту необходимым.
Я разозлился. Зря, конечно: злиться в малоприятных ситуациях – всегда ошибка, особенно злиться на себя, но сдержаться я не смог. Не больше получаса назад я уговорил Роуз предоставить все мне: мол, я прослежу, чтобы ничего не случилось. Вот и проследил, называется. Я огляделся. Ничье лицо, ни мужское, ни женское, не сулило надежд. Муж и сын, две гостьи, дворецкий, три кавалера – никто из них, судя по всему, не рисковал возражать миссис Робилотти. Селия отсутствовала. Роуз стерегла сумочку Фэйт. Тут я заметил дирижера, широкоплечего парня с крепкой челюстью, который стоял спиной к оркестровой нише и спокойно взирал на суету вокруг. Я окликнул его:
– Моя фамилия Гудвин. А ваша?
– Джонсон.
– Скажите, мистер Джонсон, вам охота застрять здесь на всю ночь?
– Нет.
– Мне тоже. Я считаю, что эту женщину убили. Если полиция придет к тому же выводу, вы знаете, что это означает. Поэтому чем скорее они прибудут, тем лучше для всех. Я лицензированный частный детектив и не могу отойти от тела. В холле я видел телефон на стойке. Позвоните вот по этому номеру. – Я продиктовал цифры.
– Хорошо. – Он направился к арке.
Миссис Робилотти громко приказала ему остановиться и двинулась было наперерез, но он легко ее обошел, не ввязываясь в пререкания, и тогда она обратилась к мужчинам:
– Робби! Сесил! Задержите его!
Те никак не отреагировали, и она накинулась на меня:
– Вон из моего дома!
– Я бы с удовольствием, – честно ответил я. – Но если я уйду, копы скоро доставят меня обратно. Никто не покинет ваш дом в ближайшее время.
Муж взял миссис Робилотти под руку:
– Не надо, Луиза. Жуткая трагедия, да, но не надо спорить. Прошу, сядь и успокойся. – Он обернулся ко мне. – С чего вы взяли, что ее убили? Почему вы так сказали?
Пол Шустер, многообещающий молодой юрист, добавил:
– Я собирался спросить то же самое, Гудвин. Она носила яд в сумочке.
– Откуда вам это известно?
– Мне рассказала мисс Варр.
– А я узнал от другой гостьи. Вот почему я поручил мисс Таттл охранять сумку. Я уверен, что Фэйт Ашер убили, но объяснения приберегу для полиции. Вы пока можете…
В комнату вбежала Селия Грантэм с криком «Как она?» – и умолкла, уставившись на бездыханное тело Фэйт Ашер.
– Господи боже! – прошептала она, схватила меня за руку и воскликнула: – Почему вы ничего не делаете?! – Потом оглядела музыкальную гостиную, губы у нее задрожали, и я осторожно взял ее за плечи и помог отвернуться. – Спасибо… Мой бог, она такая красавица, даже в смерти…
– Верно. Вы вызвали врача?
– Да, он едет. Нашего я не застала, пришлось звонить… Но зачем врач, если она мертва?
– Никто не считается мертвым, пока врач не подтвердит смерть. Таков закон. – Другие гости снова загомонили, и я повернулся к ним и повысил голос: – Дайте отдых ногам, вокруг полно свободных стульев, но прошу держаться подальше от стула с сумкой. Если захотите выйти из гостиной, я не смогу вас остановить, но лучше послушайте моего совета и оставайтесь тут. Полиция может сделать неверные выводы, и вам придется отвечать на лишние вопросы. – Прозвенел дверной звонок, и Хэкетт сделал было шаг, но я крикнул: – Нет, Хэкетт, вы теперь один из нас. Мистер Джонсон сам откроет.
Так и вышло. Звука открывающейся двери мы не услышали, поскольку двери в особняках нынче распахиваются беззвучно, зато снизу донеслись голоса, и все, кто был в гостиной, повернулись к арке. Сквозь нее прошествовали двое полицейских в форме. Они четко встали рядом, и один позвал:
– Мистер Роберт Робилотти?
– Это я, – откликнулся Роберт.
– Это ваш дом? Нас вызвали…
– Нет, – перебила миссис Робилотти. – Это мой дом.
Глава 4
Когда в двенадцать минут восьмого утром в среду я поднялся по семи ступенькам на крыльцо старого особняка из бурого песчаника и вошел внутрь, настроение было никудышным. Я совсем было собрался швырнуть пальто и шляпу на скамейку в прихожей, но воспитание победило, и я повесил пальто на вешалку, шляпу положил на полку и двинулся в кухню.
Фриц, стоявший у холодильника, обернулся и застыл, разглядывая меня; дверца холодильника осталась открытой.
– Се грядет! – провозгласил он.
По его собственным словам, эту фразу он накрепко запомнил из англо-французского словаря, который штудировал много лет назад, как перевод слова «voila»[3].
– Хочу кварту апельсинового сока, сосиски, яичницу из шести яиц, два десятка блинчиков и галлон кофе, – объявил я.
– А как насчет пончиков с медом?
– Годится. Просто забыл назвать. – Я со стоном плюхнулся на стул, который обыкновенно занимал за завтраком. – Кстати, по поводу яиц. Если хочешь обзавестись другом, который никогда тебя не предаст, сделай мне гигантский омлет с порцией… Нет, это займет слишком много времени. Просто приготовь яичницу, ладно?
– Ни за что, это против моих правил. – Он помешал тесто в миске. – Скверная ночка выдалась?
– Угу. Убийство и все, что прилагается.
– О! Какой ужас! Значит, появился клиент?
Я не притязаю на то, чтобы понимать отношение Фрица к убийствам. Он их осуждает. Даже мысль о том, что одно человеческое существо лишает жизни другое, для него невыносима. Он сам мне об этом говорил и был предельно искренен. При этом он никогда не проявлял ни малейшего интереса к подробностям, не интересовался хотя бы тем, кто жертва, а кто убийца. Если я пытался с ним поделиться, он мгновенно начинал скучать. Помимо признания того факта, что очередной человек совершил нечто невообразимое, Фрица заботило только одно: нашелся ли у нас новый клиент.
– Нет, не появился.
– Раз ты был там, думаю, появится. Тебя что, не кормили?
– Нет. Три часа назад в офисе окружного прокурора мне предложили сэндвич, но мой желудок возмутился. Он, видите ли, предпочитает пищу, которая не просится наружу. – (Фриц вручил мне стакан с апельсиновым соком.) – Большое-пребольшое спасибо, старина. А сосиски пахнут просто чудесно.
Фриц не любит болтать или слушать, когда готовит, пусть даже всего-навсего варит сосиски, поэтому я взял со стола свежий номер «Таймс» и стал просматривать газету. Чтобы убийство попало на первую полосу «Таймс», оно должно быть из ряда вон выходящим, однако ночное событие отвечало этому условию, поскольку произошло во время знаменитого ежегодного приема для матерей-одиночек в доме миссис Роберт Робилотти. Ну да, вон целых три колонки в нижней части полосы и продолжение статьи на странице 23. Правда, в детали репортер не вдавался – преступление ведь случилось поздно ночью; фотографий тоже не было, моей в том числе. Закончив чтение, я бросил газету на стойку для прессы и нацелился на сосиску с блинчиком.
На двух яйцах пашот под четвертый блинчик зазвонил домашний телефон. Я снял трубку, пожелал собеседнику доброго утра и услышал голос Вулфа:
– Итак, ты дома. Когда ты вернулся?
– Полчаса назад. Сейчас завтракаю. Полагаю, в новостном выпуске в полвосьмого уже передавали?
– Верно, я только что прослушал новости. Как тебе известно, я не терплю слово «выпуск». Обязательно его употреблять?
– Поправка. Будем считать, что сообщили в полвосьмого по радио. У меня нет желания с вами спорить, а то блинчики остынут.
– Поднимись ко мне, когда наешься.
Я подтвердил, что понял. Когда я повесил трубку, Фриц уточнил, в каком настроении Вулф, но я ответил, что не знаю и что мне плевать. Честно говоря, я продолжал злиться на себя.
Заканчивать с завтраком я не спешил, выпил три чашки кофе вместо обычных двух и допивал последние глотки, когда Фриц вернулся сверху с подносом, на котором относил еду Вулфу. Я поставил чашку на стол, встал, с зевком потянулся, вышел в прихожую, неспешно поднялся по лестнице, свернул налево, постучал в дверь и вошел, когда мне разрешили.
В дверном проеме я моргнул. Утреннее солнце щедро заливало комнату светом и отражалось бликами от просторной желтой пижамы Вулфа. Он, босой, восседал за столом у окна и поглощал свежие фиги со сливками. Ну да, когда я перечислял потребности нашего хозяйства и необходимые расходы, мне следовало еще упомянуть свежие фиги в марте, доставленные по воздуху из Чили.
Вулф бросил на меня взгляд:
– Ты какой-то неприбранный.
– Так точно, сэр. А также недовольный и не выспавшийся. По радио сказали, что жертву убили?
– Нет. Сообщили, что она умерла от яда и что полиция ведет расследование. Твое имя не назвали. Ты был замешан?
– По самые уши. Ее подруга поведала мне, что девушка носит в сумочке флакон с цианидом, и потому я за ней присматривал. Мы находились вместе в гостиной, танцевали, вся дюжина гостей, не считая дворецкого и музыкантов. Один мужчина поднес ей бокал с шампанским, она пригубила, а через восемь минут умерла. Подтвердили, что это цианид, и по тому, как яд подействовал, понятно, что его растворили в шампанском, но сделал это кто-то другой, не она сама. Я наблюдал за ней и первым готов утверждать, что она ни при чем. Большинству гостей – может, и вообще всем – очень хочется, чтобы это было самоубийство. Миссис Робилотти попробовала меня окоротить, кое-кто из гостей был не против ей помочь. Самоубийство на вечеринке в ее доме уже достаточно скверно, а если докажут, что это было убийство… Короче, я замешан.
Вулф проглотил кусок фиги.
– Действительно. Полагаю, ты проявил благоразумие и воздержался от преждевременных выводов для полиции.
Я оценил его великодушие: он не стал критиковать ни мою наблюдательность, ни остроту зрения. В том состоянии, в каком я пребывал этим утром, подобное отношение дорогого стоило.
– Конечно, я сделал кое-какие выводы. Но пришлось признать, что мне заранее сообщили насчет цианида в ее сумочке, и поделиться этим знанием, поскольку девушка, которая это рассказала, не стала бы запираться перед полицейскими, следовательно, Кремер, Стеббинс и Роуклифф обоснованно исходили бы из того, что я был настороже. Но я, разумеется, не сказал им прямо, что да, я наблюдал за этой девицей и ее сумочкой, что смотрел на нее, когда Грантэм поднес ей шампанское и она отпила из бокала, что она могла, наконец, подсыпать себе что-то в бокал заблаговременно, хотя сам этого не видел.
– Маловероятно, – согласился он. Покончив с фигами, Вулф приступил к закуске из яиц пашот с сосисками в горшочке. – Итак, ты был на месте преступления. Подозреваю, выгодное предложение нам вряд ли поступит.
– Не думаю. Во всяком случае, не от миссис Робилотти.
– Что ж… – Он сунул булочку в тостер. – Напомнить тебе мой вчерашний совет?
– Я и так его помню. Вы сказали, что я принижаю себя. Но не предупредили, что я окажусь замешанным в невыгодное расследование убийства. Ладно, чеки обналичу сегодня…
Вулф отправил меня отсыпаться, но я возразил: мол, если я лягу, то меня не разбудит и старт управляемой ракеты.
Душ, бритье, чистка зубов, свежие рубашка и носки, прогулка до банка и обратно – после всего перечисленного я начал думать, что как-нибудь переживу этот день. Для похода в банк нашлись сразу три причины: во-первых, люди смертны, и, если тот, кто выписал чек, умрет раньше, чем я побываю в банке, денег нам не видать; во-вторых, хотелось подышать воздухом; в-третьих, в офисе окружного прокурора мне велели никуда не отлучаться, но я намеревался воспользоваться своим конституционным правом на свободу передвижений. Обошлось без скандала. Когда я вернулся, Фриц сказал, что звонил только Лон Коэн из «Газетт».
За минувшие годы Лон нередко оказывал нам разные услуги, кроме того, он нравился мне чисто по-человечески, так что я перезвонил ему. Он, естественно, желал узнать от очевидца подробности последних часов жизни Фэйт Ашер, и я сказал, что подумаю и свяжусь снова. Он предложил за мой рассказ пятьсот баксов – не для Ниро Вулфа, а конкретно для меня, ведь я присутствовал на вечеринке не по работе; попытался надавить на меня – журналисты всегда давят, – но я осадил его. Спору нет, наживка шикарная, пятьсот долларов и мой портрет в газете, однако придется ведь откровенничать, а если я расскажу, как все было, если выяснится, что мое упорство – единственная причина усматривать в случившемся убийство, а не самоубийство, на меня набросится весь белый свет, от окружного прокурора до дворецкого. С немалым сожалением я решил, что отвергну щедрое предложение Лона, и тут телефон зазвонил. Я снял трубку и услышал голосок Селии Грантэм. Первым делом она спросила, один ли я. Я ответил, что да, но ровно через шесть минут Вулф спустится из оранжереи.
– Уйма времени, я уложусь быстрее. – Ее голос был хриплым, быть может от выпивки; с другой стороны, все мы, включая меня, очень много говорили за последние двенадцать часов. – Хочу задать тебе один вопрос. Ты не против?
– Спрашивай.
– Вчера ночью ты кое-что сказал, пока я бегала звонить врачу. Моя мать говорит, что, с твоих слов, Фэйт Ашер убили. Ты правда так сказал?
– Да.
– Почему? С чего ты взял? Это мой вопрос.
– Потому что я так думаю.
– Прошу, Арчи, не надо умничать. Почему ты так подумал?
– У меня не было оснований думать иначе. Обстоятельства вынуждали. Если сочтешь, что я уклоняюсь от ответа, то ты права. Я бы с радостью все изложил девушке, которая так здорово танцует, но не могу. Сейчас точно не могу. Извини, но на твой вопрос я не отвечу.
– Ты по-прежнему считаешь, что ее убили?
– Да.
– Но почему?!
Обычно я не обрываю разговор, вешая трубку, однако могло бы дойти и этого, не осознай Селия наконец, что толку от ее расспросов не будет. Мы попрощались в тот миг, когда лифт Вулфа остановился на нижнем этаже. Вулф вошел в кабинет, пересек его, уселся за свой стол, разместился со всеми доступными удобствами, просмотрел почту, глянул на перекидной календарь и откинулся на спинку кресла, читая трехстраничное письмо от охотника за орхидеями из Новой Гвинеи. Он дошел до третьей страницы, когда прозвенел дверной звонок. Я поднялся, вышел в прихожую, различил сквозь одностороннюю стеклянную панель коренастую фигуру и круглое красное лицо, после чего отпер дверь.
– Господь всемогущий, вы что, никогда не спите?
– Бывает иногда, – ответил гость, переступая порог.
Я взял у него пальто, чтобы повесить, и сказал:
– Какая честь, вы ведь пришли навестить меня. А почему просто не вызвали к себе… Кремер?
Он было направился в кабинет, но то, что я назвал его просто «Кремер», а не «инспектор Кремер», настолько изумило полицейского, что он застыл в полном недоумении.
– Ну почему вы не желаете ничему учиться? – требовательно спросил я. – Вам же чертовски хорошо известно, что он терпеть не может вторжений, даже ваших – или ваших в особенности, – но вы все не унимаетесь. Разве вам не я нужен?
– Да, ты, но я хочу, чтобы и он послушал.
– Это очевидно, иначе вы послали бы за мной, а не топали сюда. Если вам будет угодно…
Меня прервал рык Вулфа:
– Да чтоб вас, идите сюда оба!
Кремер развернулся и пошел на зов, я последовал за ним. Вулф приветствовал нас хмурым взглядом:
– Я не могу читать корреспонденцию в таком шуме.
Кремер занял свое обычное место – красное кожаное кресло в торце стола Вулфа.
– Я пришел к Гудвину, но…
– Я слышал ваши объяснения в прихожей. Желаете просветить меня? Для этого я вам понадобился?
Инспектор вздохнул:
– В тот день, когда я и вправду попытаюсь вас просветить, меня отправят в сумасшедший дом. Просто я помню, что Гудвин – ваш человек, и счел за лучшее обрисовать вам ситуацию. А разумнее всего это сделать за разговором с ним в вашем присутствии. Согласны?
– Не исключено. Я отвечу, когда послушаю вашу беседу.
Кремер вонзил в меня пристальный взгляд своих серых глаз:
– Не пугайся, Гудвин, я не собираюсь возвращаться к самому началу. Тебя я допрашивал дважды и твои показания тоже читал. Меня интересует лишь одно, крайне важное обстоятельство. Для начала я скажу кое-что, не подлежащее распространению далее. Показания всех остальных никоим образом не опровергают версию о самоубийстве. Понял? Более того, налицо множество улик, которые в совокупности делают эту версию крайне убедительной. Короче, если бы не ты, все давно признали бы смерть жертвы самоубийством, и кажется – кажется, подчеркиваю, – что именно таков будет окончательный вердикт. Догадываешься, к чему я клоню?
– Ага, – кивнул я. – Я как муха в супе. Мне это нравится не больше вашего. Спросите у мух, каково им в супе, особенно в горячем.
Инспектор достал из кармана сигару, покатал в ладонях, сунул между зубами, белыми и ровными, и извлек обратно.
– Все-таки начну сначала, – заявил он. – Ты там был, когда все случилось. Я помню твой рассказ, и в показаниях ты сообщил, что тебе позвонил Остин Байн, а за ним – миссис Робилотти. Так и было, разумеется. Когда ты сообщаешь то, что можно проверить, твои слова всегда подтверждаются. Но что, если ты или Вулф причастны к преступлению? Зная Вулфа и зная тебя, я должен учесть возможность того, что ты хотел попасть на прием – или Вулф захотел, чтобы ты там был, – и все устроили нужным образом. Какие оправдания у тебя есть?
– Прошу прощения. – Я широко зевнул. – Могу просто ответить, что это глупость, но давайте чуть подробнее разжую. Зачем и как я попал на прием, объясняется в моих показаниях. Уверяю вас, там ничего не упущено. Мистер Вулф отговаривал меня от приема на том основании, что участием в этом сборище я себя унижаю.