Непокоренный. От чудом уцелевшего в Освенциме до легенды Уолл-стрит: выдающаяся история Зигберта Вильцига

«Понимаете, – рассказывал Зигги интервьюеру, – я мог перехитрить охранников и поэтому чувствовал свое превосходство. Я ненавидел их. Я ненавидел их жестокость, их бесчеловечность. Я считал себя сильнее и умнее и с детства был уверен в себе. С детства я считал себя очень умным человеком. Так что, несмотря на их оружие и все эти убийства, я чувствовал свое превосходство. В этом, безусловно, была определенная наглость – частично оправданная, а частично нет, но даже в такой безнадежной ситуации я смотрел на них сверху вниз».

С 1933 по 1945 год в нацистской Германии было создано около 42 000 различных лагерей для заключения евреев и других «врагов рейха», собранных со всей Европы: концентрационные лагеря, трудовые лагеря, лагеря для военнопленных, пересыльные лагеря, а также центры убийств, именовавшиеся лагерями уничтожения или лагерями смерти[13].

Освенцим был не только крупнейшим концентрационным лагерем, но и самым большим лагерем смерти.

Чтобы дать место растущему числу узников, немцы освободили около 47 квадратных километров земли от местных жителей. После эвакуации жителей шести близлежащих деревень площадь Освенцима составила более 4000 гектаров. В трех километрах от главного лагеря находилась станция, куда днем и ночью приходили поезда с депортированными. В Освенциме было уничтожено от 1,1 до 1,3 миллиона человек, включая синти и рома («цыган»), советских военнопленных, политических заключенных и «антисоциальные элементы». Но девять из десяти жертв Освенцима были евреями.

Изначально убийства мужчин, женщин и детей, прибывавших в Освенцим, происходили в импровизированных газовых камерах, но вскоре их оказалось недостаточно, потому что число жертв постоянно росло. В начале 1943 года в Биркенау было построено четыре крупных и эффективных крематория, в каждом из которых была своя газовая камера. Эти новые газовые камеры были вместительными: в каждую можно было втолкнуть по 2000 человек за раз. К концу февраля, когда прибыл эшелон Зигберта, казни вручную в Освенциме были заменены конвейерными линиями, которые «производили» более 4000 жертв в сутки.

Более чем из миллиона евреев, отправленных в Освенцим за пять лет существования лагеря, всего около 200 000 были отобраны для принудительных работ, поселены в лагере и зарегистрированы в качестве заключенных. Обнародованные после войны документы свидетельствуют, что в одном эшелоне с Зигбертом прибыло около 3800 человек. Он стал одним из шести сотен переживших первый отбор, во время которого начальство лагеря решало, кто пригоден для рабского труда, а кто нет – и, соответственно, должен быть казнен. За последующие двадцать три месяца он пережил еще с десяток таких отборов, два из которых были проведены под руководством зловещего доктора Менгеле[14].

В Буне-Моновице Зигберт был одним из примерно 80 000 подневольных рабочих, трудившихся на немецкую военную промышленность. День начинался в половине пятого утра, когда узники должны были выбегать из своих бараков на Appelplatz, то есть площадь для переклички, где стояли по нескольку часов независимо от погоды, пока не завершится подсчет заключенных. Каждого, кто был слишком слаб, чтобы стоять, уводили на казнь.

Следующим пунктом в распорядке дня была сама работа. Узники должны были маршировать к рабочим местам, расположенным как внутри лагеря, так и за его пределами, подчас даже в десяти километрах. Рабочий день длился по двенадцать часов и больше; отдых не разрешался. Зигберт должен был копать дренажные канавы, укладывать кабели и таскать камни для мощения дорог[15]. Материалы привозили на грузовиках, и охранники бдительно следили за тем, как Зигберт пытается разгрузить мешки с цементом весом по полцентнера и длинные металлические арматурные прутья. Каждый из таких прутьев несли трое заключенных. При любой возможности Зигберт старался оказаться средним из них, что позволяло немного освободить плечи, так как основной вес приходился на более высоких мужчин по краям прута. Когда охранники велели ему становиться вперед или назад, грубые металлические прутья прорывали его ветхую одежду, отчего плечи начинали болеть и кровоточить. Зигберт ждал, пока охранники отвернутся, отрывал уголки от бумажных мешков с цементом и прокладывал ими плечи.

«Если бы охранники увидели, как я разрываю мешки, меня бы непременно избили, – объяснял он. – Но боль в плечах была ужасной, так что я решил, что можно рискнуть. Работа была очень тяжелой и рано или поздно доконала бы меня, так что мне надо было найти способ как-то спастись».

Однажды утром, по дороге на работу, он услышал, что эсэсовцы приказывают группе заключенных поступить в бригаду каменщиков. Зигберт вышел из шеренги, подбежал к ним, стянул шапку и отдал честь.

«Класть кирпичи? – сказал он, сжимая шапку. – Я шесть месяцев работал каменщиком».

Он понимал, что заключенный не должен смотреть в глаза офицеру СС, даже если он при этом вызывается сделать какую-то работу. После войны многие узники клялись, что даже не знали, как выглядят их мучители, и могли сказать лишь, что все они носили ботинки, поскольку не осмеливались поднять глаза и посмотреть им в лицо, а не то что заговорить с ними: это было запрещено и могло стать поводом для сурового наказания. Ложное заявление о владении какими-то особыми навыками несло еще больший риск[16]. Охранники смотрели на полумертвого наивного подростка.

«Почему бы и нет?» – сказал один из них, пожав плечами.

Зигберта перевели в бригаду каменщиков и приказали ему научить остальных каменщиков всему, что он знал сам.

«Мне стоило больших сил не улыбнуться, – смеясь, рассказывал он впоследствии. – Я знал о ремесле каменщика не больше, чем вы знаете о танце живота. Но я учился, работая с ними, и каждый день я узнавал что-то новое. Поэтому я учил одних каменщиков тому, что узнавал от других. В Освенциме можно было либо пойти в газовую камеру, либо Всевышний оказывался на твоей стороне и подавал тебе идею, как пережить еще один день».

Кирпичи клали на открытом воздухе под дождем и на холоде, так что здоровье Зигберта быстро ухудшалось.

«Я хотел попасть в больницу для узников в Буне, чтобы получить работу получше и в помещении, – вспоминал Зигберт. – Врачи больницы даже не пытались спасти пожилых заключенных – их сразу отправляли в газовые камеры. Лечили только молодых. Но я был не так уж болен, так что меня тоже, скорее всего, не приняли бы. Чтобы попасть в больницу, мне нужно было обладать нужными навыками. Однажды я проник туда и услышал, как один врач из заключенных разговаривает с кем-то по-польски. Я немного владел польским и спросил: “Нужна помощь? Я раньше работал медбратом”. В общем, этот врач взял меня на работу. Он не озаботился разобраться, знаю ли я хоть что-то о работе медбрата. Его просто впечатлило то, что я умею говорить по-польски… В первый день в больнице, – вспоминал дальше Зигги, – капо заставили меня грузить пациентов-евреев в грузовик. Я до сих пор не могу забыть, как эти пациенты проклинали меня за то, что я не лгал охранникам, не говорил: мол, вот этот здоров, вон тот здоров… Узники думали, что медбрат вроде меня может их спасти. Но у меня не было такой возможности. Я просто грузил их в грузовик. Я знал, куда их везут, но отказывался сознавать, что это я отправляю их на смерть. Поэтому я говорил себе, что грузовик перевозит их поправляться в другую больницу или, может быть, в другой лагерь. Через три часа грузовик вернулся с их одеждой. Все люди были мертвы».

В больнице восемь пациентов распихали по койкам, предназначенным для четверых. Эти койки представляли собой деревянные поддоны, покрытые соломой, смешанной с фекалиями, мочой и гноем. Пациентов не мыли неделями, от их тел пахло так, что вонь чувствовалась издалека. Канализации в больнице не было, и узники облегчались в ведра, которые быстро переполнялись, так что пол превращался в болото из человеческих испражнений. Во всех помещениях больницы было множество блох и вшей. У врачей из числа заключенных не было никаких материалов, и раны перевязывали самодельными бинтами из клочков бумаги и грязных лохмотьев. Страдающим диареей предлагали проглотить кусок угля, а часто единственным средством лечения было ободряющее слово. Каждый день пациенты умирали десятками, а в мертвые тела, которые долго не увозились, вгрызались крысы.

«Ни в коем случае нельзя считать, что это была настоящая больница, – предупреждал Зигги. – Не говорите своим друзьям: “Эй, там явно было не так уж плохо, Зигги говорил, что там даже больница была!” В этой так называемой больнице при лечении отдавали предпочтение христианам, но если уж ты был евреем, то вряд ли мог выбраться оттуда живым».

Физическое уничтожение было предопределено всем евреям, здоровым и больным, с момента попадания в Освенцим, а немногие спасшиеся, подобно Зигги, всю жизнь терзались вопросом, как им это удалось.

Однажды врач взял Зигберта в палату, где пациенты были уже при смерти. Оглядевшись, Зигберт увидел на одной из нижних коек своего отца.

«Предположим, что в Освенциме содержалось около сотни тысяч человек, – объяснял Зигги. – Найти среди них моего отца было маленькое чудо. Он был сильно избит, до такой степени, что…» Вспоминая этот момент, он прослезился, а затем продолжил: «Я понимал, что он не поправится. Последними словами отца были: “Сын мой, в Берлине и ты, и твоя мать соблюдали кашрут, даже когда из еды оставались только хлеб да брюква. Но здесь тебе понадобится вся твоя сила, и ты остаешься один. Кто о тебе позаботится?”»

«Не беспокойся, у меня есть друзья», – уверил его Зигберт.

Примечания