Голоса лета. Штормовой день. Начать сначала

Она пошла не в дом, а на поиски Джеральда – через арку, образуемую эскаллонией, которая вела в сад. Она увидела подстриженный газон – травяной полосатый ковер из двух оттенков зеленого. Увидела мужа. Он лежал в шезлонге на террасе с вымощенным каменными плитами полом. На голове – морская фуражка, в руке – бокал с джином и тоником, на коленях – «Таймс».

Его вид, как всегда, доставил ей удовольствие. Джеральд никогда не тратил время попусту, и это было одно из его главных достоинств. Некоторые мужья, Ева знала, бесцельно прожигали жизнь – постоянно суетились, что-то делали, но ничего не доводили до ума. А Джеральд всегда был либо предельно занят, либо находился в полнейшем бездействии. Сегодня он целый день подстригал газон, значит следующие пару часов будет отдыхать.

Ее белый халат попал в поле его зрения. Он поднял голову и, увидев жену, отложил газету и снял очки.

– Привет, дорогая. – Ева подошла к мужу, положила руки на подлокотники его кресла, склонившись, поцеловала его. – Хорошо поплавала?

– Великолепно.

– Садись, расскажи, как ты купалась.

– Не могу. Нужно насобирать малины.

– Побудь со мной минутку.

Ева присела на краешек шезлонга, закинула ногу на ногу. В расщелинах между каменными плитами пробивался пахучий тимьян. Она выдернула крошечный стебелек, размяла его в руках. Воздух наполнился травянистым ароматом.

– Я только что встретила Сильвию, – сообщила Ева мужу. – Она зайдет к нам. Принесет тебе отростки хризантемы. Я пообещала ей, что ты нальешь нам «Пиммз».

– А в другой день она не может зайти? Скоро ведь Алек с Лорой приедут.

– Мне кажется, она хочет увидеться с Алеком. Они вроде бы говорили, что будут к ужину, не раньше. Может быть… – Она собиралась сказать, что, может быть, стоит предложить Сильвии остаться у них на ужин, но Джеральд перебил жену:

– Надеюсь, ты не станешь приглашать ее на ужин.

– Почему бы нет?

– Потому что Лора не готова к новым знакомствам, во всяком случае пока. Два дня как из больницы, целый день в автомобиле по жаре.

– Если человек зашел к тебе выпить, по-моему, неприлично выпроваживать его домой только потому, что тебе пришло время есть суп. Гостеприимные хозяева так не поступают.

– Ты не умеешь быть негостеприимной. Если повезет, Сильвия сама уйдет до их приезда.

– У тебя нет сердца, Джеральд. Сильвии так одиноко. Она все время одна. В конце концов, еще ведь так мало времени прошло со дня смерти Тома.

– Его уж год как нет. – Джеральд никогда не выбирал выражений и не опускался до банальностей. – И сердце у меня есть. Я очень хорошо отношусь к Сильвии, она мила и забавна. Но у каждого из нас своя жизнь. И я не позволю, чтобы ты сбивалась с ног, проявляя заботу сразу обо всех своих бедолагах. Каждый пусть ждет своей очереди. Сегодня вечером очередь Лоры.

– Надеюсь, она приятная женщина, Джеральд.

– Очаровательная.

– Откуда ты знаешь? Эрику ты терпеть не мог. Говорил, что она вбила клин между Алеком и его семьей.

– Я такого не говорил. Я вообще с ней не был знаком. Это Брайан ее терпеть не мог.

– Но мужчины, заключающие повторный брак, обычно всегда наступают на одни и те же грабли. Часто выбирают себе в супруги женщин, которые во всем схожи с их первыми женами.

– Не думаю, что это случай Алека. Брайан хорошо отзывается о его новой жене.

– Она очень молода. Чуть старше Ивэна.

– Значит, ты будешь видеть в ней дочь.

– Да.

Ева задумалась. Поднеся к носу стебелек тимьяна, она смотрела на сад.

От дома и террасы отлого простирался газон. По двум его сторонам росли камелии, в мае усыпанные розовыми и белыми цветами. Вдалеке, словно картина в раме, – перспектива, тщательно продуманная неким давно почившим садовником, – виднелись бухта, клин синего моря, испещренный белыми парусами и маленькими суденышками.

Все еще беспокоясь о Сильвии, Ева предложила:

– Если пригласить еще и Ивэна, за ужином нас будет четное количество, и мы сказали бы Сильвии…

– Нет, – отрезал Джеральд, остановив на жене суровый взгляд своих синих глаз. – Даже не думай.

– Ладно, – сдалась Ева. Они одновременно улыбнулись, понимая друг друга без лишних слов.

У него она была первой женой, он у нее – вторым мужем, но она любила его так же сильно (хотя и по-другому), как и Филиппа Эшби, отца Ивэна. Джеральду теперь было шестьдесят шесть. Лысеющий, седовласый, в очках, он по-прежнему привлекал своей неординарной внешностью, был видным и обаятельным, как и в ту пору, когда они познакомились. Тогда Джеральд был командиром ее мужа и слыл самым интересным холостяком в ВМС. Деятельный и энергичный, он до сих пор отличался завидной статью: длинноногий (семейная особенность Хаверстоков), фигура подтянутая, без живота. На приемах и вечеринках он неизменно был объектом пристального внимания молодых женщин или сидел на диване в обществе стареющих дам, которые помнили, каким он был в молодости, и не переставали им восхищаться. Еву это не смущало. Напротив, вызывало чувство гордости и самодовольства, ибо в конечном счете ведь именно ее он выбрал себе в жены и привез в Тременхир.

Джеральд надел очки и снова принялся изучать результаты матчей по крикету. Ева встала и пошла в дом.

Британскую империю создали морские офицеры на свои личные средства. И хотя Джеральд Хаверсток родился лет на сто позже и не имел возможности участвовать в создании империи, принцип остался тот же. Успех на службе ему по большей части обеспечили отвага, способности и находчивость; к тому же он не боялся рисковать и ставить на карту свою карьеру. И он рисковал, потому что мог себе это позволить. Ему нравилась служба в ВМС; он был крайне амбициозен, но никогда не гнался за чинами, пусть и желанными, из финансовых соображений. Как офицеру высшего командного состава, ему приходилось сталкиваться с проблемами, касающимися безопасности людей, дорогостоящего оборудования и даже международных отношений, и в решении этих проблем он никогда не искал легких, половинчатых или очевидных вариантов. Своим лихим поведением он завоевал себе репутацию хладнокровного человека, что сослужило ему хорошую службу: заработал право поместить на капот своего большого черного служебного автомобиля адмиральский флажок.

Конечно, ему в немалой степени сопутствовала удача, и Тременхир был частью этого везения. Усадьбу Джеральду завещала пожилая крестная мать, когда ему было всего двадцать шесть лет. Вместе с земельным владением он получил и солидное состояние, накопленное путем хитроумных сделок с компанией «Грейт Уэстерн рейлвей»[10], и финансовое будущее Джеральда было обеспечено до конца его геройской жизни. Думали, что он уйдет из ВМС, станет жить в Корнуолле жизнью сельского помещика, но Джеральд слишком сильно любил свою службу, и до поры до времени, пока он не вышел в отставку, Тременхир был предоставлен сам себе.

Поместье находилось на попечении местного управляющего, на ферму нашелся арендатор, дом несколько раз на долгие сроки сдавали внаем. В отсутствие жильцов за усадьбой присматривал сторож, штатный садовник ухаживал за газоном и цветочными клумбами, вскапывал обнесенные стенами сад и огород, выращивал овощи.

Иногда, возвращаясь из-за границы в длительный отпуск, Джеральд сам останавливался в Тременхире. И тогда в усадьбу съезжались его близкие родственники, племянники и племянницы, друзья по службе. Старый дом оживал, полнился голосами и смехом. У парадного входа стояли машины, дети на газоне играли во французский крикет, двери и окна были распахнуты настежь. На кухне постоянно что-то жарили, парили, пекли, здесь же, за выскобленным кухонным столом, все ели. Иногда в обшитой панелями столовой устраивались званые обеды и ужины при свечах.

Дом спокойно переносил все эти необычные веяния. Как пожилая добродушная тетушка, он не менялся, сохраняя безмятежность духа: та же обстановка, принадлежавшая старой крестной Джеральда, те же шторы, что она повесила, выцветшая обивка на стульях и креслах, викторианская мебель, фотографии в серебряных рамках, картины, фарфор.

Ева, приехавшая в Тременхир шесть лет назад в качестве жены Джеральда, произвела мало изменений.

– Здесь ужасно все обветшало, – сказал ей Джеральд, – но дом полностью в твоем распоряжении. Можешь хоть весь его перестроить.

Однако Ева ничего не хотела менять. На ее взгляд, Тременхир находился в идеальном состоянии. Источал покой, умиротворение. Ей нравились изысканные украшения и детали интерьера викторианской эпохи, старинные кресла и стулья, кровати с латунным каркасом, выцветшие ковры с цветочным орнаментом. Она не хотела менять даже шторы, и, когда они от старости начали расползаться, целыми днями листала каталоги универмага «Либерти», подбирая ткани, по рисунку соответствующие вощеному ситцу, из которого были сшиты прежние шторы.

Теперь она вошла в дом через стеклянные окна-двери, что вели с террасы в гостиную. После яркого уличного света помещение казалось прохладным и сумеречным. Пахло душистым горошком, который Ева утром в большой вазе поставила на инкрустированный стол в центре комнаты. Из гостиной можно было выйти в широкий коридор с дубовым полом, который вел в просторный холл, а оттуда по деревянной лестнице с резными балясинами перил подняться мимо стрельчатого окна на верхний этаж, где висели старинные портреты и стояли украшенные резьбой большие шкафы, в которых некогда держали постельное и столовое белье. Дверь в их спальню была распахнута, отчего комната полнилась воздухом, а шторы с цветочно-геометрическим рисунком чуть раздувались под первыми порывами легкого вечернего ветерка. Ева сняла махровый халат и купальник, прошла в ванную и встала под душ, чтобы смыть соль с уже высохших волос. Потом надела свежее белье, бледно-розовые джинсы и кремовую шелковую блузку. Раньше волосы у нее были белокурые, теперь – почти белые. Она причесалась, подкрасила губы, подушилась.

Все, теперь за малиной, решила Ева. Она покинула спальню, по коридору дошла до двери на верхней площадке черной лестницы, ведущей в кухню. Но, взявшись за дверную ручку, она остановилась и, подумав немного, вместо того чтобы спуститься вниз, отправилась по коридору в то крыло, где некогда располагалась детская, а ныне жила Мэй.

Она постучала в дверь:

– Мэй?

На ее зов никто не откликнулся.

– Мэй?

Ева отворила дверь, вошла. В комнате, находившейся в глубине дома, воздух был душный и спертый. Из окна вид был очаровательный – внутренний двор, дальше – поля, – но оно было плотно закрыто. В старости Мэй постоянно мерзла и потому не видела смысла в том, чтобы страдать, как она выражалась, от «завывающих сквозняков». Здесь было не только душно, но еще и тесно. Кроме тременхирской детской мебели, были еще вещи самой Мэй, которые она привезла с собой из Гемпшира: ее собственный стул, полированный сервировочный столик на колесиках, перед камином – коврик с узором из махровых роз, который сестра Мэй некогда связала для нее. На каминной полке фарфоровые фигурки – сувениры с позабытых приморских курортов – боролись за место со множеством фотографий в рамках. Почти на всех снимках были запечатлены либо Ева, либо ее сын Ивэн, оба в детском возрасте: когда-то давно Мэй была няней Евы, а потом, много лет спустя, волей-неволей, стала няней Ивэна.

Середину комнаты занимал стол, за которым Мэй ужинала или что-нибудь чинила. Ева увидела альбом для наклеивания вырезок, ножницы, клей. Наклеивание вырезок было новым развлечением Мэй. Она купила альбом в «Вулворте» во время одной из своих еженедельных поездок в Труро[11], где она обедала со старой подругой и бесцельно бродила по магазинам. Это был детский альбом с изображением Микки-Мауса на обложке, и он уже распух от вырезок. Помедлив в нерешительности, Ева стала листать альбом. Фотографии принцессы Уэльской, парусное судно, вид Брайтона, незнакомый ребенок в коляске. Это все были вырезки из газет и журналов, вклеенные аккуратно, но безо всякой логики.

Ох Мэй…

Ева закрыла альбом.

– Мэй?

Ответа по-прежнему не было. Ее охватила паника. В последнее время она постоянно переживала за Мэй, опасаясь худшего. С ней мог случиться сердечный приступ или удар. Ева подошла к двери спальной, заглянула, со страхом думая, что сейчас увидит Мэй распростертой на ковре или бездыханной на кровати. Но здесь тоже было пусто, опрятно и душно. На прикроватной тумбочке тикали часы, постель была аккуратно заправлена, застелена покрывалом, которое Мэй связала сама.

Ева спустилась вниз и нашла Мэй там, где и боялась ее найти, – на кухне. Старушка суетилась без дела: расставляла посуду, банки и прочее не по тем шкафам, кипятила чайник…

Мэй не полагалось работать на кухне, но, стоило Еве отвернуться, она тотчас же сюда тайком пробиралась в надежде, что ей удастся помыть грязные тарелки или почистить картошку. Она хотела приносить пользу, и Ева, понимая ее желание, старалась давать старушке какие-нибудь пустячные задания, например очистить от шелухи горох или погладить салфетки, пока сама Ева готовила ужин.

Ее никак нельзя оставлять одну на кухне. Ноги ее держали плохо, она постоянно теряла равновесие и хваталась за что ни попадя, дабы не упасть. Зрение у нее тоже слабело, координация движений была нарушена, и выполнение самых простых задач – нарезать овощи, заварить чай, спуститься или подняться по лестнице – могло окончиться для нее катастрофой. Ева жила в постоянном страхе, что Мэй порежется, обожжется, сломает ногу, и тогда придется вызывать врача и «скорую», которая отвезет ее в больницу. А уж в больнице наверняка Мэй покажет себя во всей красе. Возможно, станет оскорблять врачей, пока те ее осматривают, а то выкинет и еще что похуже: стащит виноград у другого пациента или вышвырнет в окно свой ужин. Это вызовет подозрения у администрации, они станут задавать лишние вопросы. И Мэй поместят в богадельню.

Это-то и пугало Еву, ибо она знала, что Мэй выживает из ума. Альбом с Микки-Маусом был не единственным тревожным симптомом. Примерно месяц назад Мэй вернулась из Труро с детской шерстяной шапочкой, которую она носила, как стеганый чехольчик на чайник, – натягивала на уши всякий раз, когда выходила на улицу. Письмо, что Ева поручила Мэй отнести на почту, через три дня она нашла в холодильнике. Свежеприготовленное жаркое Мэй выбросила в ведро для пищевых отходов.

Своими тревогами Ева поделилась с Джеральдом, и тот твердо сказал, чтобы она не изводила себя беспокойством раньше времени. Ему все равно, заверил он жену, что Мэй не в своем уме. Она никому не причиняет вреда и, если не будет поджигать шторы или дико вопить посреди ночи, как несчастная миссис Рочестер[12], пусть живет в Тременхире, пока не отдаст богу душу.

– А если с ней произойдет несчастный случай?

– Давай не будем волноваться заранее.

Пока обходилось без несчастных случаев. Но…

– Мэй, дорогая, что ты задумала?

– Не нравится мне, как пахнет этот кувшин для молока. Хочу ошпарить его кипятком.

– Он абсолютно чистый, не нужно его ошпаривать.

– Если не ошпаривать кувшины в такую погоду, можно подхватить диарею.

Некогда Мэй была пышной женщиной, в теле, но к восьмидесяти годам усохла. Пальцы узловатые, крючковатые, будто корни старых деревьев; чулки на ногах морщатся, близорукие глаза потускнели.

Она была идеальной няней, любящей, терпеливой и очень разумной. Но даже в молодости придерживалась твердых нравственных убеждений, по воскресеньям всегда ходила в церковь, ратовала за строгий образ жизни. К старости ее нетерпимость стала граничить с фанатизмом. Приехав вместе с Евой в Тременхир, она отказалась посещать местную деревенскую церковь и стала прихожанкой скромной часовни в городе – мрачного здания, расположенного на глухой улице, где священник в своих проповедях вещал об ужасах пьянства. Мэй вместе с другими членами паствы еще раз дала обет трезвости и своим надтреснутым голосом вознесла молитвы к Богу.

Чайник закипел.

– Я налью воды в кувшин, – сказала Ева.

И налила. Лицо у Мэй было недовольное. Чтобы ублажить ее, Еве пришлось придумать ей занятие.

– Мэй, будь милочкой, насыпь в солонки соль и отнеси их на обеденный стол. Я уже накрыла к ужину и цветы поставила, а про соль забыла. – Она рылась в шкафах. – Где большая миска с синей полоской? Хочу набрать в нее малины.

Мэй с выражением мрачного удовлетворения на лице достала миску с полки, где стояли кастрюли.

– В котором часу приезжают мистер и миссис Алек? – спросила она, хотя Ева говорила ей это двадцать раз.

– Сказали, что будут к ужину. Еще миссис Мартен обещала отростки принести, – будет здесь с минуты на минуту, останется выпить что-нибудь. Если услышишь, что она пришла, передай ей, что адмирал на террасе. Он позаботится о ней до моего возвращения.

Мэй поджала губы, прищурилась. Так она выражала свое неодобрение. Для Евы ее реакция не явилась неожиданностью, ибо Мэй была категорически против употребления спиртного и недолюбливала Сильвию Мартен. Об этом вслух никогда не говорили, но все, включая Мэй, знали, что Том Мартен умер от пьянства. В этом отчасти заключалась трагедия Сильвии, ибо она осталась не только вдовой, но еще и без денег. Поэтому Ева жалела ее и всячески старалась помогать ей.

А еще Мэй считала Сильвию легкомысленной женщиной.

– Вечно целует адмирала, – недовольно бурчала она, и было бессмысленно объяснять ей, что Сильвия знает адмирала почти всю свою жизнь.

Мэй невозможно было убедить, что Сильвия не преследует какие-то свои тайные цели.

– Хорошо, что она придет сюда. Ей, должно быть, ужасно одиноко.

– Хм, – скептически хмыкнула Мэй. – Одиноко. Я могла бы такое рассказать, что у тебя уши завянут.

Ева потеряла терпение:

– Я не хочу это слышать.

Положив конец нелепому разговору, она повернулась к Мэй спиной и покинула кухню через дверь, ведущую непосредственно в просторный, защищенный от ветра внутренний двор. Сейчас немного сонный в лучах вечернего солнца, двор имел четырехугольную форму, образуемую гаражами, старым каретным сараем и домиком, где некогда жили садовники. За одной высокой стеной лежал огород. В центре двора находилась голубятня. В ней – белые голуби. Сидят на жердочках, воркуют, хлопают крыльями, перелетая с места на место. Между голубятней и гаражами натянуты веревки, на которых сохнет белье: кипенно-белые наволочки и кухонные полотенца, застиранные белые пеленки – уже сухие, хрустящие. Повсюду во дворе стоят кадки и ящики разных размеров – с геранью, с травами. Воздух полнится терпким ароматом розмарина.

Когда Джеральд вышел в отставку и поселился в Тременхире, каретный сарай и садовничий домик пустовали. Бесхозные, полуразрушенные, они превратились в хранилище сломанной садовой техники, гниющей упряжи и ржавого инвентаря – в общем, всего того, что оскорбляло его воспитанную на флоте любовь к порядку. Он потратил немало усилий и средств, чтобы отремонтировать эти постройки и переоборудовать их в жилые помещения. После того как домики обставили мебелью и всеми необходимыми удобствами, их стали сдавать в аренду отдыхающим.

Сейчас оба домика были заселены, но не отпускниками. В бывшем каретном сарае вот уже почти год жил сын Евы Ивэн, плативший Джеральду щедрую арендную плату за эту привилегию. Садовничий домик занимали загадочная Друзилла и ее пухлый смуглый малыш Джошуа. Как раз пеленки Джошуа и сушились во дворе. Друзилла за свое проживание пока еще не заплатила ни пенса.

Ивэна дома не было. Его автомобиля Ева не видела; входная дверь, по бокам которой стояли деревянные кадки с розовой пеларгонией, была заперта. Утром вместе со своим партнером по бизнесу Мэти Томасом, загрузив грузовик Мэти образцами мебели, произведенной на их маленькой фабрике в Карнеллоу, он отправился в Бристоль в надежде найти постоянных заказчиков в лице директоров тамошних больших магазинов. Ева понятия не имела, когда он вернется.

Дверь в домик Друзиллы была открыта, но ни самой Друзиллы, ни малыша ее видно не было. Правда, пока Ева стояла во дворе, из домика донеслись звуки флейты, и теплый благоуханный вечер наполнился звуками музыки. Ева слушала зачарованно. Играли произведение Вила-Лобоса.

Значит, Друзилла занималась на флейте. Что делал Джошуа, одному богу было известно.

Ева вздохнула.

И я не позволю, чтобы ты сбивалась с ног, проявляя заботу сразу обо всех своих бедолагах.

Сколько ж у нее бедолаг! Сильвия, Лора, Мэй, Друзилла, Джошуа, Ив…

Ева осеклась. Нет. Не Ивэн. Ивэн не бедолага. Ему тридцать три года, он дипломированный архитектор и абсолютно самостоятельный человек. Несносный, пожалуй, чересчур привлекательный, что ему только во вред, но вполне может сам о себе позаботиться.

Пойду-ка я лучше за малиной, сказала себе Ева. Нечего без дела изводить себя тревогами за Ивэна.

Когда она вернулась в дом с малиной, Сильвия уже была у них в гостях. Через стеклянные двери Ева вышла на террасу и увидела там ее вместе с Джеральдом. Сидя в непринужденных позах, благочинные, они неспешно болтали о том о сем. Пока Ева собирала малину, Джеральд потрудился принести на террасу поднос с напитками, бокалами, бутылками, нарезанным лаймом и ведерком со льдом, и все это теперь стояло между ними на маленьком столике.

Сильвия вскинула голову и, увидев Еву, подняла бокал.

– Видишь, за мной ухаживают как за самой дорогой гостьей!

Ева взяла еще один стул и села рядом с мужем.

– Что тебе налить, дорогая?

– «Пиммз», если можно.

– Еще и с лаймом… Какие деликатесы! – воскликнула Сильвия. – Где вы берете лаймы? Я их сто лет не видела.

– В супермаркете городском нашла.

– Надо и мне туда съездить купить, пока совсем не пропали.

– Извини, что сама тебя не встретила. Джеральда сразу нашла?

– Не совсем. – Сильвия по-мальчишески улыбнулась. – Я сначала вошла в дом, стала вас звать, но никто не откликался. Чувствовала себя полной дурой. Потом Мэй наконец-то пришла на помощь, сообщила, что Джеральд здесь. Должна сказать, – Сильвия поморщила нос, – она не очень обрадовалась моему приходу. Но, правда, она вообще меня не жалует.

– Не обращай на нее внимания.

– Забавная старушка, да? Знаешь, я тут на днях встретила ее в деревне. Жарища стояла несусветная, а она в какой-то дикой шерстяной шапке. Я глазам своим не поверила. Она, наверное, сварилась.

Ева откинулась на стуле и с улыбкой покачала головой, не зная, плакать ей или смеяться.

– Да знаю я, дорогая. Ужасно, да? Она купила ее в Труро пару недель назад и с тех пор не снимает. – Ева машинально понизила голос, хотя было маловероятно, что Мэй – где бы она ни находилась – могла услышать их разговор. – Она еще купила себе детский альбом с Микки-Маусом на обложке и теперь вклеивает туда вырезки из газет.

– Не вижу в том ничего предосудительного, – сказал Джеральд.

– Безусловно. Просто это несколько неожиданно. Странно. Уж и не знаю, чего от нее ожидать. Я… – Ева умолкла на полуслове, сообразив, что сболтнула лишнего.

– Ты же не думаешь, что она тронулась умом? – В голосе Сильвии чувствовался ужас.

– Разумеется, нет, – твердо сказала Ева. Об ее опасениях никто не должен догадываться. – Просто стареет.

– Ну, даже не знаю, мне кажется, вы с Джеральдом святые, заботитесь о старушке.

– Я не святая. Мы с Мэй вместе почти всю мою жизнь. Она меня вынянчила, потом Ивэна. В трудную минуту она всегда была рядом, всегда была мне поддержкой и опорой, как незыблемая скала. Когда Филипп заболел… В общем, без Мэй бы я не справилась. Нет, я не святая. Если кто и святой, так это Джеральд. Он безропотно взял ее в свой дом, когда женился на мне, дал ей крышу над головой.

– У меня не было выбора, – заметил Джеральд. – Я сделал Еве предложение и услышал в ответ, что, если она выйдет за меня, мне также придется жениться и на Мэй. – Он подал жене бокал с напитком. – Представляешь?

– И Мэй не возражала против того, что ей придется покинуть Гемпшир и переселиться сюда?

– Нет, она спокойно к этому отнеслась.

– Она присутствовала на нашей свадьбе, – добавил Джеральд. – На ней была фантастическая шляпка – блин, усыпанный розами. Просто настоящая подружка невесты, только очень старая и очень сердитая.

Сильвия рассмеялась:

– Она и медовый месяц с вами проводила?

– Нет. Тут уж я топнул ногой. Но к тому времени, когда мы вернулись в Тременхир, она уже здесь обустроилась и предъявила мне целый список претензий.

– Джеральд, ты несправедлив…

– Знаю. Это шутка, дорогая. Тем более что благодаря Мэй мои рубашки всегда выглажены, а носки заштопаны. Правда, у меня примерно час уходит на то, чтобы их найти, она вечно кладет вещи не в те ящики.

– Она и Ивэну все стирает, – сказала Ева. – И я уверена, ей не терпится заняться серыми пеленками Джошуа, прокипятить их как следует. Вообще-то, подозреваю, она не прочь бы и самого Джошуа к рукам прибрать, но пока еще попыток таких не делала. Полагаю, в ней борются инстинкты няни и сомнения насчет Друзиллы.