Когда шагалось нам легко

Командный состав, похоже, с равной степенью беглости говорил на всех языках; некоторые из офицеров прежде ходили на быстроходных парусниках; после ужина, сидя между танцами в палубных креслах, пока судно гладко скользило через теплый мрак на скорости в пятнадцать узлов, они травили леденящие кровь байки о начале своего пути, о тайфунах, о полном штиле и прочих злоключениях; думаю, временами на всех накатывала легкая тоска от нынешнего оранжерейного существования, и тогда они утешались воспоминаниями.

Вскоре я стал ловить себя на мысли, что мне куда интереснее наблюдать за своими попутчиками и их поведением в каждом порту захода, нежели осматривать достопримечательности.

Один из человеческих типов, кои преобладают на круизных судах, – это обеспеченные вдовы средних лет: дети у них благополучно пристроены в школы-интернаты с солидной репутацией, слуги причиняют одни неприятности, а сами хозяйки, как оказалось, нынче распоряжаются такими средствами, о каких прежде не помышляли; взоры их обращаются к рекламным буклетам судоходных компаний и обнаруживают стандартный набор фраз, полупоэтических, чуть пьянящих, которые призваны рисовать в неискушенных умах слегка нереальные, гламурные картины. «Тайны. Истории. Море. Удовольствия». Откровенно сексуального посыла в них нет. Есть только розовая дымка ассоциаций: пустыня под луной, пирамиды, пальмы, сфинксы, верблюды, оазисы, мулла, нараспев читающий вечернюю молитву с высокого минарета, Аллах, Хитченс[25], миссис Шеридан[26] – весь перечень исподволь указывает на шейхов, похищение и гарем, но пребывающий в счастливом неведении ум не делает столь рискованных выводов: он видит общее направление и восхищается панорамой издалека.

Сдается мне, это самые счастливые путешественницы: им неведомо разочарование от увиденного. После каждой экскурсии они возвращаются на борт с горящими глазами: им дали возможность приобщиться к удивительным тайнам, речь их обогатилась лексикой управляющего туристическим бюро; руки оттянуты покупками. Увидеть, что они сметают с прилавков, – само по себе диво. В этих местах, насколько можно судить, традиционная рачительность, которая двадцать лет требовала приобретения электрических лампочек, консервированных абрикосов и теплого белья для детишек, выходит из-под контроля. Пассажирки начинают виртуозно торговаться, а вечерами в кофейном салоне уподобляются рыболовам из юмористических журналов и азартно лгут, сравнивая цены и пуская по рукам свою добычу под рокот восхищения и баек одна другой хлеще. Интересно, какая судьба ждет весь этот хлам? Когда, уже в Англии, его распакуют в сером свете какого-нибудь провинциального утра, не развеется ли хотя бы отчасти волшебная дымка? Не откроются ли черты его сходства с теми безделушками, что выставлены в галантерейной лавке чуть дальше по улице? Перейдет ли он к друзьям и родным в знак того, что в круизе о них не забывали, или же будет бережно храниться на стенах и редких консольных столиках, как проклятье для горничной и вместе с тем как постоянное напоминание об этих магических вечерах под более широкими небесами, где устраивались танцы, скользили подтянутые офицерские фигуры, плыл над водой звон храмовых колоколов, базары окутывал загадочный полумрак, а в воздухе витали Аллах, Хитченс и миссис Шеридан?

Но далеко не все пассажиры были одинаковы. Я даже сдружился с одной молодой парой; звали их Джеффри и Джулиет.

В небольшом офисе на прогулочной палубе «Стеллы» работало экскурсионное бюро, которым ведал терпеливый и необычайно обаятельный норвежец, бывший капитан дальнего плаванья; пассажиры во всех подробностях обсуждали насущные вопросы целесообразности предлагаемых экскурсий. В Неаполе, сойдя на берег в полном одиночестве и не зная ни слова по-итальянски, я горько пожалел, что не присоединился ни к одной группе.

В гавань мы вошли ранним воскресным утром и пришвартовались у причала. Там уже стоял немецкий круизный лайнер, который в течение следующих недель нам предстояло лицезреть не один раз: наши маршруты совпадали практически полностью. Да и конструкцией он мало чем отличался от «Стеллы», но наши офицеры пренебрежительно отзывались о его ходовых качествах. В день спуска на воду, говорили они, лайнер опрокинулся и теперь вынужден брать балласт из бетонных плит. На палубе у него стоял маленький черный аэроплан, и пассажиры, заплатив по пять гиней с носа, получали возможность покружить над заливом. В темноте название лайнера высвечивалось разноцветными буквами на шлюпочной палубе. Два судовых оркестра, сменяя друг друга, не умолкали, считай, круглые сутки. Почти все пассажиры, немцы средних лет, были на редкость непривлекательны, зато одевались изобретательно и смело. Один мужчина неизменно появлялся в сюртуке, белых брюках и берете. На «Стелле» все прониклись глубоким презрением к той вульгарной посудине.

После завтрака выяснилось, что паспортные и карантинные формальности уже завершены и мы можем беспрепятственно выходить на берег. Стайка англичанок с молитвенниками в руках отправилась на поиски протестантской церкви. Потом дамы сетовали, что их бессовестно обманул извозчик, который, поколесив кругами, содрал с них восемьдесят пять лир. Кроме того, он убеждал их вместо заутрени отправиться смотреть какие-то помпейские танцы. Аналогичному нажиму подвергся и я сам. Не успел я сойти с трапа, как в мою сторону, излучая сердечность, ринулся с приветствиями коротышка в соломенной шляпе. На его коричневой, весьма жизнерадостной физиономии сверкала подкупающая улыбка.

– Здравствуйте, да, это я вам, синьор. Доброе утро, – кричал он. – Вы хотить одна миленькая женщина.

Я ответил: нет, для этого, пожалуй, рановато.

– Ладно, тогда вы хотить смотреть помпейские танцы. Стеклянный домик. Все девочки голышом. Очень искусницы, очень бесстыжий, очень французский.

Я отказался, и он стал предлагать другие развлечения, которые редко ассоциируются с воскресным утром. За этой беседой мы дошли до конца причала, где начиналась стоянка экипажей. Там я нанял небольшой кабриолет. Сводник попытался вскочить на облучок, но получил грубый отпор от извозчика. Я попросил отвезти меня к собору, но вместо этого был доставлен к гнездилищу пороков.

– Это здесь, – объявил извозчик. – Помпейские танцы.

– Нет, – отрезал я, – к собору.

Извозчик пожал плечами. Плата за проезд до собора составляла восемь лир, но объездные дороги потянули на все тридцать пять. Утратив опыт путешествий, я вступил в пререкания с кучером и начал приводить совершенно неуместные доводы, но в конце концов был вынужден заплатить сполна и направился в собор. К обедне пришла масса народу. Один мужчина оторвался от молитвенника и шагнул ко мне:

– После служба. Вы хотить идти в помпейские танцы?

С протестантской отрешенностью я только помотал головой.

– Отличный девочки?

Я отвел глаза. Он пожал плечами, осенил себя крестным знамением и вернулся к молитве…

В тот же вечер, во время ужина за капитанским столом, сидевшая рядом со мной дама сказала:

– Кстати, мистер Во, хранитель музея поведал мне об очень любопытной традиции помпейских танцев, которые, судя по всему, исполняются по сей день. Из его рассказа я поняла не все, но мне показалось, что это зрелище достойно внимания. Вот я и подумала: не согласитесь ли вы…

У неаполитанских извозчиков обнаружилась совершенно несносная привычка (одна из многих): когда им объясняешь, куда ехать, они радостно кивают, потом выбирают замысловатый и, несомненно, кружной путь, а доставив тебя к зданию с фресками, которые ты хотел увидеть, разворачиваются на облучке к тебе лицом, с любезной улыбкой изображают поворот ключа в дверном замке и приговаривают: «Chiusa, signore»[27]. Во второй половине дня мне удалось посетить только капеллу Сан-Северо, но все усилия, затраченные на ее поиски, были вознаграждены сторицей. Мой извозчик слыхом не слыхивал такого названия, но после бесконечных расспросов мы все же отыскали небольшую дверцу в каком-то закоулке. Спустившись с облучка, извозчик пошел за смотрителем и после долгого отсутствия вернулся с прелестной босой девчушкой, которая несла в руке связку массивных ключей. Из уличного запустения мы шагнули в щедрую роскошь барокко. Топоча по церкви, маленькая ключница на удивление зычным голосом перечисляла приделы и надгробья. Скульптурное убранство этого здания ошеломляет, в особенности шедевр Антонио Коррадини «Целомудрие» – крупная женская фигура, с головы до пят окутанная прозрачной вуалью. Не знаю, может ли подражательная способность искусства превзойти этот уровень: каждая черточка лица и фигуры отчетливо различима под облегающей мраморной драпировкой, свободны от нее только кисти рук и стопы, но переходы текстуры от мрамора, изображающего открытую плоть, к мрамору, изображающему плоть под вуалью, настолько тонки, что не поддаются трезвому анализу.

Пока я осматривал капеллу, мой извозчик воспользовался случаем помолиться. В этой церкви, такой холодной и неухоженной, где не было ничего, кроме почти живых мраморных скульптур, его действия показались мне слегка неуместными.

Когда я завершил свою достаточно подробную экскурсию, юная ключница зажгла свечу и поманила меня к боковой двери; в этот миг ее личико озарилось подлинным восторгом. Спустившись на несколько ступеней вниз, мы свернули за угол. Если не считать горящей свечи, там царил непроглядный мрак, а в ноздри ударял густой запах тлена. Девчушка посторонилась, чтобы я смог разглядеть цель нашего спуска. В двух прислоненных к стене гробах, выполненных в стиле рококо, стояли в полный рост две фигуры со скрещенными на груди руками. Полностью обнаженные, темно-бурого цвета. У каждой имелось некоторое количество зубов и некоторое количество волос. Первой моей мыслью было то, что столь виртуозное исполнение увидишь нечасто. Но потом до меня дошло: это же эксгумированные трупы, которые частично мумифицировались в сухом воздухе, подобно мощам под дублинской церковью Святого Михана. При ближайшем рассмотрении я понял, что это мужчина и женщина. Мужское тело было рассечено и демонстрировало сплетение ссохшихся легких и органов пищеварения. Погрузив личико в это отверстие, девочка начала делать глубокие, жадные вдохи. А затем призвала меня последовать ее примеру.

– Вкусно пахнет, – сообщила она. – Приятно.

Мы вернулись из подземелья в зал.

Я задал ей вопрос об этих трупах.

– Ими священник занимается, – ответила девочка.

***

С моря город Катанья выглядел грязноватым и невзрачным. Навстречу нам вышла моторная шлюпка, до предела набитая портовыми чиновниками, представителями карантинной службы, пограничниками и другими официальными лицами; почти все они были в красивейшей парадной форме, в плащах, с кортиками и в треуголках. Для визитеров спустили отдельный трап, но довольно сильная качка мешала им подняться на борт. Когда волна подбрасывала шлюпку к трапу, официальные лица тянулись к поручням и к могучему норвежцу-матросу, стоящему на вахте. Некоторым удавалось вцепиться в поручни, но всякий раз, когда шлюпка находилась в высшей точке, мужество им изменяло; вместо того чтобы решительно ступить на трап, они слегка подпрыгивали, а затем отпускали поручень. Особой ловкости от них не требовалось: по возвращении из Таормины все пассажиры, в том числе и пожилые дамы, без труда совершали этот маневр. Однако сицилийцы вскоре оставили свои тщетные попытки и ограничились тем, что дважды обошли вокруг лайнера, словно вознамерившись показать, что вовсе не собирались подниматься на борт, а затем возвратились в свои конторы.

Мы с Джеффри на часок-другой сошли на берег. Местные городские жители представляли собой убогое зрелище, особенно уличные ребятишки, которые сбивались в небольшие тоскливые кучки на углах, что, вообще говоря, свойственно только взрослым мужчинам, да и то в более благополучных местах.

В тот вечер мы взяли курс на восток и за двое суток штиля достигли Хайфы. Как раз в эти дни Джулиет слегла с пневмонией, и мы с Джеффри почти не виделись. На лайнере полным ходом велись палубные игры.

Чтобы придать им видимость турниров, на борту создали комиссию, куда по чистой случайности вошел и я, напрочь лишенный организаторских способностей. Любопытно было наблюдать за англичанами: они по большей части рьяно брались за организацию состязаний, подсчет очков и судейство, но к играм как таковым относились с явно легкомысленной небрежностью. В свою очередь, представители других наций, особенно скандинавы, всеми силами рвались к победе.

Через двое суток соревнований, уже затемно, мы прибыли в Хайфу. В последнее время это название мелькало на газетных полосах в связи с антиеврейскими выступлениями. Наутро город выглядел вполне мирным; других крупных судов в гавани не было, а местные жители по причине моросящего дождя в основном сидели по домам.

Памятуя о своем неаполитанском опыте, я присоединился к организованным экскурсиям в Назарет, Тиверию и на гору Кармель. Сразу после завтрака мы вместе с другими пассажирами «Стеллы» сошли на берег. На пристани нас ожидали автомобили. Мне досталось место на переднем сиденье «бьюика», рядом с водителем, который отличался землистым интеллигентным лицом и европейской одеждой. Другие водители в большинстве своем сидели в фесках; наш главный сопровождающий выделялся гигантскими усами, которые напоминали бизоньи рога и виднелись даже со спины. Позже мы обогнали караванщиков – несколько семей в арабских одеждах. В здешний пейзаж они как-то не вписывались: если бы не эти торчащие тут и там пучки кактусов, эти холмы в сиреневой дымке мелкого дождика, это скопление евреев среди уныния хвойников, все остальное могло сойти за облюбованный куропатками уголок Шотландского нагорья.

Наш водитель проявлял нервозность и досаду. Он не расставался с пачкой «Лаки страйк». Прикуривая очередную сигарету от предыдущей, он отпускал руль, причем нередко на поворотах, даже не думал сбрасывать скорость и быстро оторвался от основной кавалькады. Когда мы чудом избегали столкновений, он разражался свирепым хохотом. По-английски он говорил почти безупречно, с американским акцентом. Признался, что в пути курение заменяет ему еду и питье; в прошлом месяце он возил одного господина, немца, в Багдад и обратно, после чего приболел. Улыбался он разве что на перекрестках или на проселочных дорогах, когда перед нами выскакивал на проезжую часть какой-нибудь карапуз, чья мать отчаянно голосила вслед. В такие моменты водитель втапливал педаль газа и азартно подавался вперед. Когда ребенок уворачивался буквально из-под колес, шофер издавал огорченный присвист и с учтивой грустью возобновлял свои нескончаемые байки, мрачные, но корректные. У этого человека, по его собственному признанию, не было ни религиозных убеждений, ни дома, ни национальности. Его сиротское детство прошло в Нью-Йорке, под надзором Комитета помощи Ближнему Востоку[28]; наверняка утверждать он не мог, но предполагал, что родители его погибли от рук турок. Америка, сказал он, ему полюбилась: там народ богатый. После войны он пытался получить американское гражданство, но не тут-то было. У него начались серьезные неприятности из-за «бумажек»; я так и не понял, каких именно. Его отправили осваивать Палестину. В Палестине ему не понравилось: там богатых – раз-два и обчелся. Евреев он терпеть не мог за их нищету, а потому подался в магометанство. Ему полагалась дюжина жен, но он так и остался бобылем. Женщины требуют времени и денег. А он планировал разбогатеть, чтобы постоянно, до самой смерти переезжать с места на место. Глядишь, если он разбогатеет, ему и гражданство американское дадут. Но селиться в Америке он не собирается: просто в поездках хорошо представляться американцем – уважения больше. Да, его ведь и в Лондон как-то раз занесло: неплохой город, богачей полно. Как и Париж, между прочим: тоже городок приятный, да и богачей немало. Доволен ли он своей нынешней работой? «А к чему еще себя приложить в этой вонючей дыре? Одно название: Святая земля». Была у него и цель на ближайшее будущее: устроиться стюардом, только не на вонючее корыто, а на такое судно, как «Стелла поларис», где богачей полно.

Мы приехали в Кану Галилейскую, где маленькая девочка торговала вином в кувшинах. Кувшины были подлинные, времен таинства превращения воды в вино. Для кого они слишком велики, тому она вызывалась живо принести из дома поменьше; ясное дело, такие же подлинные. Дальше мы направились в Тиберию, рыбацкий городок с кубиками домов на берегу Галилейского моря[29]. Там находились руины какой-то крепости, а также горячие минеральные источники, питавшие белые, увенчанные куполом общественные бани. Туда нас и повели. Во внутреннем дворе проходило нечто вроде пикника; арабская семья, сидя прямо на земле, подкреплялась лепешками и изюмом. В банях было темно; нагие купальщики возлежали в клубах пара, не замечая нашего вторжения. Обедали мы в Назарете – в отеле, который держали немцы: нам подали омлет, рубленые бифштексы, свинину и весьма посредственное вино под названием «Золото Яффы». За время обеда дождь прекратился. Мы отправились на экскурсию по святым местам. Нам показали пещеры: в одной произошло Благовещение, в другой некогда находилась мастерская Иосифа. Врата отворял для нас жизнерадостный рыжебородый монах-ирландец. Он, как и мы, скептически относился к пещерным предпочтениям Святого семейства.

Реакция моих попутчиков была весьма любопытной. Этот здравомыслящий клирик вызывал у них раздражение. В роли сопровождающего они ожидали увидеть человека средневекового склада: очень богобоязненного и легковерного, к которому можно относиться со скрытой насмешкой. На деле же объектом насмешки – причем со стороны Церкви – сделались мы сами. Это ведь не кто-нибудь, а мы проехали двадцать четыре мили, чтобы только опустить свою лепту в сундучок для сбора пожертвований, и таким суеверием вызвали у него легкую иронию.

У стен церкви предлагался ходкий товар: пресс-папье из оливкового дерева. К нашим ногам бросались мальчишки – чистильщики обуви. Монахиня продавала вырезанные из бумаги кружевные салфетки. Навязывала свои услуги старуха-гадалка. Пробиваясь сквозь толпу назаретян, мы возвращались к автомобилям. Наш водитель курил в одиночестве. Эта шоферня, бросил он, сплошь невежды и дурачье. С ними трепаться – только зря время убивать. Он издевательски обвел глазами купленные нами сувениры.

– Все это не представляет никакого интереса, – заявил он, – абсолютно никакого. Но коль скоро у вас возникло желание их приобрести, надо было обратиться ко мне. Я бы сторговал вам их в десять раз дешевле.

С оглушительным криком он схватил гаечный ключ и прошелся по пальцам какого-то старика, пытавшегося всучить нам мухобойку. Наша поездка продолжилась. По склонам холмов пестрели златоцветники, анемоны, цикламены. Мы попросили водителя сделать остановку, и я вышел, чтобы нарвать цветов для Джулиет.

– Да вы их не довезете, они по дороге сдохнут, – сказал водитель.

Бедняга Джеффри вместе с судовым врачом целый день занимался поисками сиделки. В конце концов они заручились услугами приземистой молодой особы неопределенной национальности: та кое-как изъяснялась по-английски и имела опыт работы в стационаре. Для начала она в течение получаса растирала Джулиет жестким полотенцем и перекатывала с одного края кровати на другой; в итоге у больной угрожающе подскочила температура. Тогда, вооружившись пилкой для ногтей, сиделка принялась соскребать налет у Джулиет с языка. Вследствие таких трудов помощницу по уходу сильно укачало, и она ретировалась к себе в каюту, а несчастный Джеффри, который сутки провел без сна, вновь остался бодрствовать, но уже на пару с горничной (к которой сиделка обращалась «сестра»). В Порт-Саиде сиделку отправили поездом восвояси. Это был ее первый выход в море. Она провела его у себя в каюте, лежа пластом на койке, но тем не менее высказала глубокое удовлетворение своим боевым крещением и обратилась к судовому врачу с просьбой о предоставлении ей штатной должности. После ее списания на берег Джеффри обнаружил у нее в каюте странный документ, написанный на фирменном листе судовой почтовой бумаги. Сверху, над эмблемой пароходства, читалась карандашная строка, нацарапанная весьма нетвердым почерком: «Пневмония (La Grippe) очень превалентное эпидемическое Заболевание весной является».

В Хайфе многие пассажиры на время распрощались со «Стеллой», дабы продолжить путь в Египет через Дамаск и Иерусалим, а по прошествии восьми дней вернуться на лайнер в Порт-Саиде. Остальные переночевали на борту, а наутро отправились поездом в Каир и Луксор. После первого дня стоянки в Порт-Саиде на борту оставались только мы с Джеффри и Джулиет, да еще двое больных. Для всего экипажа такая неделя праздности в середине круиза – настоящий подарок судьбы. Офицеры переодеваются в гражданское и едут за покупками в «Симон Арцт»[30]; палубная команда и обслуга отправляются в увольнение веселыми компаниями человек по шесть-семь. Для них это, наверное, единственная возможность совершить какую-нибудь продолжительную вылазку; небольшая группа даже уехала на весь день в Каир. Те же, кто несет вахту, совершают невиданные чудеса наведения чистоты, блеска и свежести. Лайнер пополнил запасы топлива и пресной воды. На берегу в одном из кафе играл оркестр. Капитан устраивал званые обеды для официальных лиц и своих знакомых. Солнце сверкало и грело, но не припекало; мы впервые смогли с комфортом расположиться на палубе и, не кутаясь в пальто и шарфы, наблюдать за непрерывной швартовкой и отправлением больших судов по всей акватории канала.

Эту благодать нарушало только одно: серьезное обострение болезни Джулиет. Врач объявил, что по состоянию здоровья продолжать круиз она не может; в соответствии с этим заключением ее на носилках снесли на берег и увезли в Британский госпиталь. Я сопровождал процессию, в которую входили судовой врач, державший наготове подогретый бренди и чайную ложку, один из старших офицеров и полуобезумевший от волнения Джеффри в окружении плотной толпы любопытных: ее составляли египтяне, копты, арабы, матросы-индийцы и суданцы, а также санитары бригады скорой помощи, из которых двое оттесняли зевак, а остальные грузили в санитарный транспорт совсем усохшую Джулиет, до боли похожую на труп. Санитары оказались греками; они отвергли всякую оплату своих услуг. Наградой для них была возможность появиться на людях в форме. Надо думать, в Египте испокон веков не бывало других людей, согласных трудиться безвозмездно. Через пару недель я встретил одного из них на улице: он маршировал с отрядом бойскаутов, но отделился от колонны и бросился на другую сторону, чтобы пожать мне руку и справиться о здоровье Джулиет.

Поездка в госпиталь была тоскливой, а наше с Джеффри возвращение своим ходом – еще тоскливее. Британский госпиталь расположен в дальнем конце набережной. На бугристом песчаном пустыре шел азартный футбольный матч; игроки, молодые египтяне, были в полной экипировке: зеленые с белым футболки, белые трусы, полосатые гетры и новехонькие черные бутсы. Каждый удар по мячу сопровождался воплями «гип-гип-ура!»; кое у кого имелись при себе свистки; под ногами у футболистов путалась пара коз, выискивая припорошенные песком отбросы.

Мы остановились пропустить по стаканчику на террасе «Казино-отеля»; к нам подскочил фокусник и начал проделывать трюки с живыми курами. Таких людей здесь называют балабонами – они не умолкают ни на минуту. Фокусники из них самые никудышные, зато клоуны прямо-таки отличные. Они бегают на корточках, гортанно кудахчут и, сияя улыбками, с минимальной изобретательностью достают из широченных рукавов только что запрятанные туда предметы; гвоздь программы – исчезновение в таком рукаве монеты в пять пиастров; но два-три раза посмотреть можно и даже забавно. По городу бродила маленькая арабская девочка, которая научилась мастерски им подражать; обладая редким даром отбрасывать все несущественное, она даже не озабочивалась фокусами, а заходила в какое-нибудь кафе, сновала между столиками и, приговаривая «бала-бала», вытаскивала из небольшой холщовой сумки цыпленка, чтобы тут же опустить обратно. У нее получалось не менее уморительно, чем у взрослых, и подавали ей не меньше. Правда, в тот день Джеффри было не до развлечений, а эти забавы только нагнетали его мрачность. По возвращении на судно я помог ему упаковать вещи и переселиться в гостиницу.

А через два дня и сам перебрался туда же.

Гостиница, где обосновались мы с Джеффри, стояла прямо на набережной: это была совсем новая бетонная постройка, принадлежавшая отставному офицеру-англичанину и его жене. Вся британская колония Порт-Саида рекомендовала это место по той причине, что там не увидишь «гиппи»[31]. Действительно, те, кого мы там встретили, были до мозга костей британцами, но далеко не жизнерадостными. Если приезжие и задерживаются в Порт-Саиде, то по довольно мрачным поводам. В «Боделлсе» постоянно проживали двое добродушных лоцманов, обеспечивавших проводку судов по каналу; снимал там номер и блестящий молодой адвокат, недавний выпускник Кембриджа, который невероятно скрашивал наше пребывание: дабы развеяться после курса юридических наук, он теперь исследовал ночную жизнь Александрии, Порт-Саида и Каира. Как некоторые по наитию обнаруживают в чужом доме туалетные комнаты, так этот молодой человек, прибывая на железнодорожный вокзал любого города на любом континенте, мгновенно ориентировался в плане расположения злачных мест. Но если не считать его и лоцманов, постояльцы «Боделлса» в основном обретались там поневоле: их вынудила прервать морское путешествие болезнь жен или детей. Был там плантатор из Кении с маленькой дочерью и ее гувернанткой: когда он возвращался домой после четырнадцатилетнего отсутствия, его жену госпитализировали в тяжелом состоянии. Еще был капитан танковых войск, который направлялся к своему первому месту службы, в Индию: его жену срочным порядком доставили в операционную с приступом аппендицита. Остановилась там и жена военнослужащего, увозившая детей домой от нестерпимой жары: самый младший ее сын заболел менингитом. Я с содроганием ждал наступления каждого вечера, когда мы все, сидя в плетеных креслах, скорбно обсуждали состояние больных, тогда как по веранде неслышно сновали с порциями виски и содовой почтительные слуги-берберы в белых джеллабах, подпоясанных малиновыми кушаками, а сам мистер Боделл, чтобы нас приободрить, заводил допотопный граммофон или организовывал малопонятную азартную игру, для которой требовались перфорированные полоски картона.