Дневник доктора Финлея

Затем, не давая повиснуть очередной паузе молчания, он в своей обычной залихватской манере сверкнул перед ней золотым портсигаром.

Но она покачала головой:

– Не сейчас, спасибо. – На ее губах появилась легкая улыбка. – Я кашляю от курения.

Еще одна довольно неловкая пауза. Все оказалось не так забавно, как они ожидали. Но Догги встряхнулся:

– Что ж, мисс ле Брюн, пожалуй, нам лучше сказать au revoir. Мы ждем вас завтра вечером. И еще раз поздравляю вас с прекрасным выступлением.

Когда они выходили, она снова тихо улыбнулась.

На следующее утро, сидя за завтраком, Камерон бросил перед Финлеем только что полученную записку.

– Послушай, – суховато заметил он, – тебе лучше отреагировать на это, раз уж ты так интересуешься театром.

В адресованной доктору записке была просьба заглянуть к Летти ле Брюн.

Так вот и получилось, что Финлей отправился утром в дом номер 7 на Черч-стрит. Он пошел рано, движимый странным любопытством и странным же чувством стыда.

Должно быть, когда он вошел в комнату, что-то из испытываемых им чувств отразилось на его лице, потому что Летти чуть ли не ободряюще улыбнулась ему.

– Да не волнуйтесь вы так, – сказала она с меньшей, чем обычно, невозмутимостью. – Я хотела, чтобы вы пришли. Я справилась о вас после вашего ухода. Вы единственный, кто не пытался надо мной подшучивать.

Она лежала в постели, в окружении нескольких вещей, очевидно своих собственных: фотография в тисненой серебряной рамке, хрустальный флакон «Флоридской воды», маленькие, в когда-то изысканном, а теперь изрядно побитом корпусе дорожные французские часы.

Вокруг царила атмосфера какой-то странной утонченности, которую только сама Летти могла придать комнате для приезжих. Финлей это остро почувствовал, и в его голосе прозвучала исключительная сдержанность, когда он спросил, чем может ей помочь.

Она жестом пригласила его сесть и, перед тем как ответить, откинулась на подушку:

– Я хочу, чтобы вы сказали, сколько мне осталось жить.

В этот миг на его лицо стоило посмотреть, что, должно быть, даже позабавило ее, поскольку, прежде чем продолжить, она слабо улыбнулась:

– У меня чахотка… Простите, вы, наверное, предпочитаете слово «туберкулез». Я бы попросила вас послушать мои легкие и сказать, долго ли еще мне с этим возиться.

Он был готов проклинать себя за такую оплошность. Как можно было не заметить этого? Все симптомы были очевидны: лихорадочный румянец, истощение, учащенное дыхание – абсолютно все.

Теперь уже не было ничего непонятного в той странной, вызывающей жалость апатии, с которой она выступала накануне. Он поспешно поднялся и, не говоря ни слова, достал стетоскоп. Он долго прослушивал ее грудную клетку, хотя в длительной аускультации не было необходимости, настолько были поражены ее легкие.

Правое легкое практически не дышало, левое было испещрено активными очагами болезни. Закончив, он не знал, что сказать.

– Ну же, – подбодрила она его. – Смелее, просто скажите мне.

Наконец, в сильном замешательстве, он произнес:

– Вам осталось, наверное, месяцев шесть.

– Вы очень добры. – Она изучающе смотрела ему в лицо. – На самом деле вы имеете в виду шесть недель.

Он не ответил. Огромная волна жалости захлестнула его. Он пристально взглянул на нее, пытаясь представить, каким было в прошлом это изможденное лицо. Она и правда не была старой. Болезнь, а не годы, состарила ее. Глаза у нее были действительно необыкновенные; должно быть, когда-то она была прелестной женщиной – явно женщиной со вкусом. А теперь гротескно семенящая в десятиразрядной пантомиме мишень для каждого провинциального хама!

Его мысли невольно сложились в неуклюжие слова:

– Сегодня вечером вам лучше не беспокоиться насчет этого ужина. Вам явно не стоит туда идти.

– Ой, но я иду! Уже и не помню, когда в последний раз меня приглашали на ужин. А следующего – еще дольше ждать…

– Но разве вы не понимаете… – перебил он ее.

– Понимаю, – ответила она. – Но если им хочется, пусть пошутят. Что такое жизнь? Просто маленькая шутка.

Она лежала, глядя в окно.

Потом, словно опомнившись, достала из-под подушки кошелек и спросила доктора, сколько ему должна.

Финлей густо покраснел. Ее обстоятельства говорили сами за себя. Но, несмотря на всю свою неопытность, он обладал тактом. У него хватило ума назвать плату – очень небольшую, – и он молча взял деньги.

Когда он уходил, она сказала:

– Я надеюсь увидеть вас сегодня вечером.

Весь этот день он не мог выбросить ее из головы.

Он поймал себя на том, что с нетерпением ждет наступления вечера. Ему хотелось снова ее увидеть и, если получится, помочь ей, разгадать скрывающуюся в ней тайну. И все же ему становилось не по себе при мысли о предстоящем ужине. Он боялся, что беспардонные насмешки Догги оскорбят ее.

Наконец пробило одиннадцать часов, настало время, назначенное для званого ужина в маленьком ресторанчике, недавно открытом на Черч-стрит человеком по имени Уильям Скотт. Это было довольно приличное заведение, посещаемое главным образом коммивояжерами и известное жителям Ливенфорда как «Суонк». Возможно, оно было названо так по причине некоторой утонченности, касающейся убранства столов, а именно скатертей и стеклянной посуды.

Разумеется, «Суонк» закрылся задолго до одиннадцати вечера, но Догги, знавший всех и вся, уговорил Скотта организовать хороший ужин в маленькой, с пылающим камином комнате.

На самом деле это была очень уютная комната с ковром и пианино в углу, возле красных бархатных занавесок, – его прикатили сюда для танцев.

Финлей пришел рано, но вскоре появились и остальные. Догги ворвался первым, с важным видом, словно давая знать, что сопровождает королевскую особу.

– Дандини! – напыщенно объявил он. – А вот и Дандини!

Джексон и молодой Уир, очевидно, были готовы поддержать кривляние Догги, потому что с преувеличенным почтением расступились перед Летти, пропуская ее к огню.

Она была одета очень просто, в темно-синее платье, и, возможно, благодаря полноценному дневному отдыху выглядела лучше – лицо ее было не таким измученным, как вчера.

Сразу же сели ужинать: отличный томатный суп, холодный цыпленок и отличное заливное из языка.

Затем Догги многозначительно выдернул пробку из бутылки шампанского и наполнил бокал Летти, умело вспенив его.

– Вы, конечно, пьете шампанское? – спросил он, подмигнув Уиру.

Она, должно быть, заметила это, но проигнорировала и ответила просто:

– Раньше мне нравилась «Вдова Клико». Но я уже очень давно его не пробовала.

– Да ладно, мисс ле Брюн, – сказал Догги. – Вряд ли это так. Полагаю, вы, звезды пантомимы, себя не забываете.

С полной невозмутимостью она ответила:

– Нет! У нас в турне совершенно отвратительная еда. Я уже несколько недель нормально не ела. Вот почему для меня это такое удовольствие. – Она отпила немного шампанского. – О, очень хорошее.

– Ага, мисс ле Брюн, – усмехнулся Догги. – Сразу видно знатока. Вы ведь бывали на многих званых ужинах. Ну же, расскажите нам о них поподробнее. Чем вас там угощали?

Она мечтательно посмотрела на огонь, протянула руку, как бы желая уловить его тепло.

– Да, меня приглашали. Много раз в «Романо», также и в «Гатти», и в «Кафе Рояль».

Догги ухмыльнулся. Наконец-то дело пошло на лад; она попалась на крючок. Через минуту он заставит ее витийствовать на столе.

С хитрой усмешкой он долил шампанского в ее бокал:

– Это когда вы выступали в Лондоне?

– Да, в Лондоне.

– Естественно, вы играли в… ну… в более масштабных постановках, чем эта, мисс ле Брюн. Артистка вашего таланта…

Финлей стиснул зубы от наглости Догги, но прежде, чем он успел вмешаться, она покачала головой:

– Нет! Это я в первый раз попробовалась в пантомиме, – она бросила взгляд на Финлея, – и в последний.

– Может быть, вы выступали в Гранд-опера? – предположил коварный Догги.

На сей раз она спокойно кивнула:

– Да. В Гранд-опера.

Это было уже слишком, о да, слишком. Гранд-опера! Они чуть со стульев не попадали. Молодой Уир фыркнул, даже флегматичный Джексон хохотнул. Но Догги подавил смех, боясь испортить игру.

– Извините их, мисс ле Брюн, я полагаю, что с шампанским небольшой перебор. Вы сказали об опере, мисс ле Брюн, о Гранд-опера, мисс ле Брюн…

Она посмотрела на него спокойно и печально:

– Лучше не называйте меня этим глупым именем. Оно только для пантомимы. Мое настоящее имя Грей – Летти Грей, – распространенное имя в Австралии, откуда я родом, под этим именем я и пела.

Последовало ошеломленное молчание.

Затем Джексон, который так гордился тем, что помнит все публикации в прессе и что в его голове полно историй знаменитостей, длинно и насмешливо присвистнул:

– Летти Грей! Как можно выдавать себя за Летти Грей!

– Хотите верьте, хотите нет.

– Но Летти Грей была звездой. Она приехала из Австралии выступать в Ковент-Гардене. Она пела в «Изольде», «Аиде», «Богеме». У нее был триумф в «Мадам Баттерфляй». Десять лет назад Летти Грей была королевой Лондона.

– А теперь она здесь.

Джексон недоверчиво уставился на нее.

– Я вам не верю, – без обиняков брякнул он. – Летти Грей умела петь. Но вы, хоть убей, не запоете.

Она осушила свой бокал. Шампанское, ударив ей в голову, вызвало непривычный блеск в глазах, а щеки заметно порозовели.

– Вы не могли слышать, как я пою. – И в ее голосе неожиданно прозвучали надменные нотки. – Я уже много лет не пою. – Она снова бросила взгляд на Финлея. – Он мог бы сказать вам почему. Но сейчас мне хочется петь. Да, полагаю, что сейчас спою. Я спою джентльменам, чтобы они заплатили за мой ужин.

Теперь она была похожа на королеву, обращавшуюся к деревенщине.

Догги и Уир, разинув рты, смотрели, как она встала и подошла к пианино.

Она открыла его, опустила пальцы на клавиши и замерла в долгой выразительной паузе. Затем, запрокинув голову, сделала глубокий вдох и запела. Она запела по-немецки – одну из «Lieder»[4] Шуберта. Ее голос, в первые секунды еще неуверенный, как давно не использовавшийся инструмент, наполнил маленькое помещение божественной чистотой.

Он звучал все выше, выше, выше, поднимая их вместе с собой и насыщая сам воздух своей небесной гармонией.

Когда песня закончилась, наступила мертвая тишина.

Джексон смотрел на гостью как человек, узревший привидение, а в глазах молодого Уира были испуг и какой-то горький стыд. Но она забыла о присутствующих. Учащенно дыша, чуть наклонившись вперед, она мечтательно и отстраненно сидела за пианино.

Затем, уже для себя одной, снова запела – любовную арию из «Изольды».

Когда она закончила, они все еще сидели, словно окаменев. Наконец Догги очнулся.

– Боже мой! – смиренно прошептал он. – Это было какое-то чудо.

Она повернулась к ним и с полуулыбкой на губах сказала:

– Позвольте мне спеть «Allan Water».

Финлей, наблюдая за ней, за ее прерывистым дыханием, вскочил из-за стола.

– Нет-нет! – воскликнул он. – Ради бога, не надо… не надо больше петь.

Но она уже начала. Трогательные слова старой шотландской песни лились с несказанным подъемом:

На брегах спокойного Аллана,Медленно струящегося с гор…

Они завороженно слушали ее – в глазах Финлея стояли слезы; Догги уронил голову на руки. Но голос, поднявшийся на втором куплете до последней, самой высокой ноты, внезапно оборвался и смолк.

Актриса покачнулась на стуле, на губах у нее выступила алая пена. Летти бессмысленно посмотрела на них и стала валиться на бок.

Финлей успел подхватить ее. Остальные с грохотом поднялись из-за стола.

– Что случилось? – ахнул Джексон.

– Кровотечение, – отрезал Финлей. – Принеси холодной воды, быстро!

Он отнес ее на диван в дальнем углу комнаты. Догги стоял и всхлипывал:

– Это я во всем виноват! Это все моя вина! О боже! Что я могу для нее сделать?

– Лови такси, дурак, – сказал Финлей. – Мы должны отвезти ее в больницу.

Когда ее доставили в больницу, Летти уже пришла в себя. В течение следующих нескольких дней она действительно немного окрепла, а затем стала медленно угасать. В общей сложности она прожила еще три недели.

Она была совершенно спокойна. Она не испытывала боли, у нее было все, что она хотела. Догги позаботился об этом. Он все оплатил. Каждый день он приносил ей цветы – огромные букеты цветов, которые вызывали на ее осунувшемся лице ту, уже знакомую, слабую, неуловимую улыбку.

Он был с ней, когда она умерла, и, выйдя тем холодным январским днем из больницы, он, пожалуй, выглядел несколько иначе, чем прежде, – взгляд его стал более зрелым.

Летти Грей похоронена на ливенфордском кладбище.

Каждую неделю Догги со своей большой тростью и трубкой ходит туда. Он утратил порывистость, свой пустой смех и отчасти свое пристрастие к «тяпнем бренди». Но что-то в нем еще осталось от того, прежнего Догги.

3. Сестры Скоби

В то ясное сентябрьское утро, когда Финлей грел башмаки у камина, прежде чем обуться, в комнату с листком бумаги в руке вошла Джанет.

– Это вызов, – заметила она, – от Анабель Скоби. – И с каким-то особым выражением на лице протянула ему листок.

Финлей взял его – необычную узкую полоску бумаги, аккуратно вырезанную по линейке, что почему-то произвело на него впечатление, – и прочел написанное угловатым старомодным почерком:

Мисс Бет Скоби любезно просит доктора нанести визит ее сестре Анабель, которая захворала.

– Хорошо, Джанет, – кивнул он. – Я у себя это отмечу.

Она постояла, наблюдая, как он делает запись в своем журнале, и явно горя желанием рассказать ему что-то о Скоби. Противоборство между напускной сдержанностью Джанет и ее ужасной склонностью к сплетням привело к тому, что опущенные уголки губ у нее дернулись, как у кошки, увидевшей запретные сливки. Внезапно подняв глаза, он поймал ее устремленный на него взгляд, полный жажды чем-то поделиться. Финлей откровенно рассмеялся.

– Не волнуйся, Джанет, – дружелюбно сказал он. – Я наслышан о Скоби.

– Это и к лучшему, – взвилась она. – А то из меня вы ни словечка про них не вытянули бы.

Джанет развернулась и в сильном гневе выскочила из комнаты.

Дело в том, что большинство жителей Ливенфорда знали о Скоби. Бет и Анабель были сестрами. Две незамужние дамы, в возрасте далеко за пятьдесят, занимали старый домик из серого камня в конце Ливенфорд-Кресент, стоявший за полосой деревьев прямо на берегу эстуария и продуваемый ветром, с чудесным видом на открытую воду и корабли, с привкусом соли в воздухе, насытившей морские глубины.

Он выглядел как дом морского волка, да таким он и был.

Построил дом капитан Скоби, когда после долгих схваток с атлантическими штормами, будучи вдовцом с двумя взрослыми дочерьми, ушел в отставку. Он построил его правильно и удобно, чтобы видеть, слышать и обонять море, которое так любил.

Абернети Скоби, невысокий, подтянутый, добродушный человек, отслужил свой срок на парусниках, нес вахту на старых, с гребными колесами, пароходах, которые в восьмидесятые годы с лязганьем и шумом ходили в Калькутту, и наконец стал капитаном «Магнетика», лучшего двухвинтового судна, когда-либо покидавшего верфи Латты и предназначавшегося для переходов через Южную Атлантику. Но это в некотором смысле преданья старины, ибо капитан Скоби умер восемнадцать лет назад. Однако его дочери Бет и Анабель все еще жили на берегу эстуария в прочном, обдаваемом морскими брызгами домике, который построил их отец.

Бет была старшей – маленькая, смуглая, сухопарая, с черными грозными бровями, волосы, как проволока, туго стянуты в узел на затылке.

Анабель, на два года моложе, была очень похожа на сестру, только повыше и поугловатее. Однако отличалась румянцем на щеках, а иногда, когда дул резкий ветер, увы, покраснением кончика носа.

Одевались они – две настоящие старые девы – одинаково: у обеих одинаковые туфли, перчатки, шляпы, чулки из одной и той же шерсти, и всегда в черных платьях с узкой белой оторочкой на воротнике и манжетах.

И у них было одно и то же выражение на лицах – мрачноватый и несколько враждебный взгляд, который, похоже, почему-то свойствен старым девам, вынужденным слишком долго жить вместе. А они и были всегда вместе.

За пятнадцать лет они ни разу не расставались. Но за те же пятнадцать лет они не сказали ни единого слова друг другу.

Сей поразительный факт казался невероятным. Но он действительно имел место. И как все самые невероятные факты, он возник самым нелепым образом. А именно из-за Руфуса.

Руфус был котом, большим рыжим котом, равно принадлежавшим обеим сестрам и равно уважаемым ими. Каждый вечер по очереди они вызывали Руфуса из садика во дворе, где он обычно, как разумный кот, совершал моцион, прежде чем с наслаждением растянуться на каменной плите перед кухонном очагом и уснуть.

– Руфус! Руфус! Иди сюда! – звала его вечером Анабель.

А на следующий вечер Бет, дабы не подумали, что она подражает сестре, восклицала:

– Киса, киса! Ко мне, Руфи, ко мне!

Все шло как часы до того рокового вечера пятнадцатилетней давности, когда Бет, оторвавшись от вязания, а может, от вышивки, посмотрела на часы и спросила:

– Почему ты не позовешь Руфуса, Анабель?

На что Анабель беззлобно ответила:

– Потому что сейчас не моя очередь. Я звала его вчера вечером.

– Вот уж нет! – возразила Бет. – Вчера вечером звала его я.

– Ты его не звала, Бет Скоби.

– Я звала!

– Ты не звала!

– Извини, но я звала! Я это помню, потому что он все время прятался в кустах смородины.

– Это было позавчера! Я прекрасно помню, что́ ты говорила мне, когда вошла. Это было не вчера.

– Прошу прощения, но это было вчера вечером.

После чего они обе вышли из себя и не на шутку распалились. В конце концов Бет решительно заявила:

– Последний раз прошу тебя, Анабель. Иди и позови кота!

На что Анабель с такой же решимостью прошипела:

– Сейчас не моя очередь звать кота.

Тут они обе вскочили и отправились спать. Ни та ни другая не позвала кота.

Все могло бы закончится хорошо, если бы Руфусу, столь неожиданно оказавшемуся на свободе, не взбрело в глупую кошачью голову гульнуть.

На следующее утро Руфуса в доме не оказалось – он пропал, и притом навсегда. И когда стало понятно, что Руфус безвозвратно потерян, Бет повернулась к сестре, как гадюка, на которую наступили.

– Я больше никогда, – заявила она со всей яростью, на какую только была способна, – не заговорю с тобой, пока ты не бухнешься на колени и не попросишь у меня прощения за то, что ты натворила.

– А я, – со всей страстью возразила Анабель, – больше никогда в жизни не заговорю с тобой, пока ты на коленях же не попросишь у меня прощения.

В ходе семейных ссор подобные клятвы звучали и раньше. Но на сей раз самым странным было то, что сестры Скоби стали блюсти клятву, и еще необычней было то, каким образом.

Итак, в половине двенадцатого, в тот самый день, когда Финлей получил записку с просьбой осмотреть мисс Анабель, он направился по усыпанной белой галькой дорожке к дому Скоби и осторожно постучал в дверь, которую открыла сама Бет Скоби.

Хотя сестры жили в достатке и получали доход от общей ренты, они гордились тем, что не держали горничной.

– Пройдите, пожалуйста, сюда, доктор, – сказала Бет, провожая его в холодную чистую гостиную с мягкой, набитой конским волосом мебелью, морскими пейзажами на стенах, превосходным фарфором Сацума в буфете и тяжелыми, представительского вида, мраморными часами, торжественно тикающими на каминной полке, и тем же бесцветным голосом добавила: – Я посмотрю, готова ли моя сестра вас принять.

И она вышла из комнаты.

Оставшись один, Финлей инстинктивно подался к камину, чтобы согреться. Однако в камине не было ни единого приветливого язычка пламени, только решетка, скрытая за резным лаковым экраном. Но внимание Финлея привлекла аккуратная стопка бумажных полосок на каминной полке, рядом с часами, таких же, как та, на которой была написана адресованная ему просьба. Рядом с этой стопкой лежал карандаш. Смутная догадка стала всплывать на поверхность сознания доктора.

Вдруг Финлей приметил две скомканные бумажки, валявшиеся за экраном на каминной решетке, и, движимый странным любопытством, наклонился и поднял их.

На первой было написано карандашом:

Я плохо себя чувствую, пожалуйста, пошли за доктором.

На второй:

Не мели чепуху, воображая, будто ты больна.

В изумлении Финлей бросил бумажки. «Так вот как они общаются все это время», – подумал он.

В этот момент посторонние звуки заставили его обернуться. В дверях стояла Бет.

– Моя сестра примет вас, – ровным голосом объявила она.

И он мог бы поклясться, что она сжимала в ладони скомканную бумажную полоску.

По указке мисс Бет – сама она не последовала за ним – он поднялся по лестнице и вошел в одну из двух спален.

Анабель лежала на большой кровати с медными набалдашниками, под красиво вышитым покрывалом. Постельное белье и подушки выглядели великолепно. Однако о самой Анабель этого никак нельзя было сказать.

Всего каких-то пять минут потребовалось Финлею, чтобы диагностировать у нее грипп – его ранние симптомы, – с которым ей придется несладко.

Сухая кожа, повышенная температура, учащенный пульс и уже начавшиеся подозрительные хрипы в основаниях легких.

Она с мрачным видом дала себя осмотреть. В ней не было пугливой стеснительности, столь часто свойственной пожилым незамужним дамам.

Едва закончился осмотр, как она сразу же перешла к делу:

– Значит, я заболела, судя по вашему лицу?

– У вас грипп, – честно сказал он. – Сейчас очередная эпидемия. Протекает он тяжело, но без серьезных последствий.

В ответ на его уклончивые слова она коротко рассмеялась, что вызвало у нее кашель.

– Я имею в виду, – покраснев, уточнил он, – что через неделю или десять дней все пройдет.

– Конечно пройдет!

– А пока мне лучше найти для вас сиделку.

– Вот только не это, доктор. – Взгляд ее глубоко посаженных глаз снова посуровел. – Моя сестра позаботится обо мне. Конечно, сиделка из нее, бедняжки, никакая, но я как-нибудь с этим смирюсь. – Анабель помолчала. – Знаете, доктор, она очень упряма. Упряма донельзя и сварлива к тому же. Но я терпела это в здравии. Перетерплю и в болезни.

Ему больше нечего было сказать Анабель. Он сложил стетоскоп, захлопнул саквояж и спустился на первый этаж.

В гостиной, окруженный мягкой, набитой конским волосом мебелью, морскими пейзажами, фарфором Сацума и монументальными часами со стопкой бумаги возле них, он сообщил Бет:

– У вашей сестры грипп.

– Грипп! Всего-то? Ну-ну! Анабель всегда любила себя пожалеть.

– Ваша сестра действительно больна, – резко повысил он голос. – Неужели вам не понятно? В ближайшие дни ей станет только хуже, прежде чем может наступить улучшение. Гораздо хуже. Этот грипп – не шутка. У нее настоящий легочный тип. Ей нужен будет уход.

Бет легко отмахнулась с ироничным видом:

– Уж я-то о ней позабочусь. И позабочусь как положено. Хотя я почти не сомневаюсь, что она только притворяется бедненькой больной. Она, знаете ли, упряма, доктор. Упряма донельзя и к тому же сварлива. Вы и не поверите, что мне пришлось пережить. Но то, что я от нее терпела, пока она была здорова, уж поверьте, перетерплю и теперь, когда она больна.

Финлей в изумлении уставился на нее:

– Есть только одна проблема. – Он сделал паузу и от неловкости прочистил горло. – Похоже, вы с сестрой не в ладах. В таких обстоятельствах вы не сможете ухаживать за ней.

Она улыбнулась усталой, невеселой улыбкой:

– Мы справимся! Мы и так неплохо справлялись все эти пятнадцать лет!

Наступило молчание. Финлей пожал плечами – ему ничего не оставалось, как принять ситуацию.

Он начал пространно объяснять, что нужно делать. Дав четкие указания, доктор взял шляпу и вышел из дому.

И Бет принялась ухаживать за сестрой в том же упрямом молчании, которое длилось пятнадцать лет. Поначалу это было не так уж трудно.

Пока болезнь Анабель протекала в легкой форме, записки, как ласточки, летали между сестрами. Приподнявшись на подушках, больная писала:

Дай мне сегодня мясной бульон вместо каши.

И сиделка с невозмутимым видом писала в ответ:

Хорошо. Но сначала ты должна принять лекарство.

Смех, да и только! Но смех это или нет, от пятнадцатилетней привычки не так-то просто избавиться.

Однако под вечер второго дня в прекрасно отлаженной системе связи случился сбой.

Анабель стало хуже, гораздо хуже. Она лежала неподвижно и выглядела престранно. За окнами стемнело, и она, с пунцовыми щеками и невидящим взглядом распластавшись на кровати, впала в легкое беспамятство.