Дневник доктора Финлея

Он начал следить за тем, как Джесси обращалась с сыном, считая совершенно неестественной ее суровость.

Этот умный, нежный и чуткий мальчик тянулся к книгам, но был вынужден выживать в грубой и небезопасной среде судоверфи, которой он явно не подходил, тогда как легко мог бы выучиться на школьного учителя, о чем и мечтал. Но кривобокая воля Джесси препятствовала этому.

Выражалась она односложно и категорично – ни одного ласкового словечка не слетало с ее губ.

Время шло, и для Финлея эта ситуация становилась почти невыносимой.

А затем фанфары и многочисленные афиши, расклеенные на столбах ворот в округе, объявили о прибытии в Ливенфорд самого Лестрейнджа.

Этот Лестрейндж, или, как он гордо называл себя, доктор Лестрейндж, представлял собой смесь шоумена и псевдолекаря, родом из Америки, он объехал весь мир и наконец оказался в Ливенфорде.

Вооруженный внушительным электрооборудованием, он выдавал себя за великого целителя, мага, который помогает человечеству, излечивая безнадежных больных, когда обычная медицина бессильна.

Он имел обыкновение выставлять перед входом в зал, где проходили представления, умопомрачительную коллекцию медицинских шин, костылей и стальных ножных протезов, от которых якобы радостно отказывались исцеленные им пациенты.

Это было чистое надувательство. Но по случаю визита Лестрейнджа такая выставка действительно появилась и в Ливенфорде перед Бург-Холлом, дополненная множеством фотографий и кучей письменных свидетельств от бывших калек.

Финлей сам осмотрел эту выставку, и она вызвала у него не более чем удивление и насмешку. Там и думать было особо не о чем.

Но судьба распорядилась так, что Финлей будет в мыслях много раз возвращаться к Лестрейнджу.

Ближе к вечеру, когда он шел по Черч-стрит к своей приемной, на его пути возникла Джесси Грант. Она явно ждала его, и в ее глазах горел огонь решимости. Прямо, без обиняков она заявила:

– Больше не приходите к моему Дункану. С меня хватит и вас, и вашего бесполезного лечения. Сегодня вечером я отведу его к доктору Лестрейнджу.

Застигнутый врасплох, Финлей поначалу только хлопал глазами, но затем воскликнул:

– Ну что за глупость!

– Действительно глупость! – взорвалась она. – Я устала от этой вашей возни-размазни. Все одно от нее никакого проку.

– Но я же объяснял, что это дело долгое, – возразил Финлей. – Дункан поправится через пару месяцев. Ради бога, наберитесь терпения!

– Да вы уж мне все мозги с этим терпением проели! – огрызнулась она.

– Но этот Лестрейндж вовсе не врач, – возразил Финлей.

– Это вы так говорите! – вспыхнула Джесси, издав короткий едкий смешок. – А люди говорят иное. И я буду не Джесси Грант, если не отведу к нему Дункана.

И прежде, чем он успел еще что-то сказать, она напоследок бросила на него злобный взгляд и пошла прочь.

Финлей чуть не поспешил за ней следом, но тут же осознал, что возражать бесполезно. Покачав головой, он продолжил свой путь.

Ему было ясно, что Лестрейндж – самозванец, который никоим образом не вылечит Дункана. Этой мыслью он и довольствовался, подумав, что вмешательство этого человека приведет лишь к разочарованию и унижению Джесси Грант.

Но тут Финлей слегка недооценил и саму личность беспардонного Лестрейнджа, и его приемы воздействия на публику. Так называемый доктор столь долго торговал человеческой доверчивостью, что стал настоящим мастером в искусстве плутовства и обмана. Внешне он тоже прекрасно подходил для этой роли: высокий и прямой, с патриархальной гривой волос и сверкающим магнетическим взглядом.

Под стать ему была и его главная помощница, красивая молодая женщина по имени Мариетта, молчаливая, темноволосая, с влажными глазами, которую он называл дочерью индейского вождя. Поэтому неудивительно, что доверчивая публика попадала под гипноз такой вопиющей наглости.

В тот вечер перед переполненной аудиторией Бург-Холла Лестрейндж и Мариетта в окружении лейденских банок и прочих электрических приборов, включая нечто странное под названием «Камера возрождения», неуклонно продвигались к кульминации своего действа, то есть, разумеется, к демонстрации чуда исцеления.

Итак, эффектным взмахом руки Лестрейндж призвал всех к вниманию и попросил привести к нему хромого калеку.

Первым среди таких оказался Дункан Грант. Безжалостно вытолкнутый матерью, он стоял на сцене, бледный и дрожащий, в то время как на него были устремлены взоры всех, кто набился в этот зал.

Лестрейндж театрально шагнул к Дункану и покровительственно положил руку ему на плечо.

С показной благонамеренностью он уложил мальчика на специальную кушетку и на глазах у публики произвел как бы тщательнейший осмотр.

Хотя похожее на маску лицо Лестрейнджа не выразило никаких чувств, он, ощупав ногу Дункана, явно воодушевился.

Не имея никаких медицинских знаний, он тем не менее благодаря своему долгому опыту мог определить, кто из хромоножек наиболее подходит для его «чудо-исцелений». Дункан подходил идеально, потому что нога в результате терпеливого и настойчивого лечения прекрасно отзывалась на прикосновения. Опухоль спала, кость зажила – лодыжка, благодаря Финлею, в сущности, была почти здорова.

Театрально выпрямившись, Лестрейндж поднял руку, требуя внимания зала.

– Леди и джентльмены, – начал он своим резким гнусавым голосом, – теперь я приступаю к демонстрации своих способностей!

Продолжая гипнотизировать публику и используя малопонятные термины, он в самых суровых выражениях осудил «старомодных костоломов», изуродовавших ногу мальчика проклятым железом, а затем с пафосом объявил, что намерен вылечить его.

Кивнув Мариетте, подошедшей к нему с очаровательнейшей улыбкой, которую никогда не увидишь на лице опытной медсестры, он поднял Дункана с кушетки и с помощью своей красотки-помощницы повел к «Камере возрождения».

Облачившись в белые длинные одежды и натянув резиновые перчатки, Лестрейндж вместе с Дунканом вошел в «Камеру». В мертвой тишине были отрегулированы различные внушительные стержни и провода; затем в почти болезненном безмолвии прозвучала скрежещущая команда мага.

Мариетта повернула рычаг, и треск известил, что по аппаратуре пошел ток. Из камеры посыпались искры, окружив ее экраном голубого пламени. Затем рычаг вернулся на исходную позицию, пламя погасло, и наступило напряженное молчание.

Завороженные зрители видели, как Лестрейндж нагнулся, снял с ноги Дункана железную скобу и с видом победителя небрежно швырнул ее через сцену.

Затем, когда Дункан, пошатываясь, вышел из камеры, сделал несколько шагов и, повинуясь шипящей команде Лестрейнджа, бегом покинул сцену, в зале раздался громкий вздох, перешедший в вопль восхищения.

Под восторженные возгласы Дункан спустился по ступенькам и прижался к матери, а Лестрейндж, вытянув перед собой одну руку и приложив к сердцу другую, поклонился зрителям с благодарностью за признание его искусства.

О, это был волнующий, поистине великий момент для всех, кто находился во взбудораженном зале!

На следующее же утро, когда Лестрейндж и его компания, заполучив кругленькую сумму, были уже в тридцати милях от Ливенфорда, в приемную Финлея со зловещим торжеством в глазах ворвалась Джесси Грант.

Она полыхала таким мстительным огнем торжества, что слова сорвались с ее губ подобно языкам пламени:

– Вы не хотели, чтобы я отводила мальчика к доктору Лестрейнджу! Вы хотели, чтобы он на всю жизнь остался калекой, верно?! И если вы еще не слышали, довожу до вашего сведения, что я действительно отвела его. И он вылечился – вылечился, слышите? Сегодня утром он снова отправился на верфь. Он в состоянии работать, несмотря на все ваше головотяпство. Вот что сделал для него настоящий доктор, а не какой-то там никуда не годный невежда, вроде вас.

Финлей уставился на разъяренную Джесси – брань прошла мимо его ушей, однако столь неожиданный поворот событий вызывал тревогу.

– Разве я не говорил вам? – отчеканил он. – Этот человек – отъявленный мошенник.

– У него парнишка пошел без вашей железки! – взвизгнула она. – Вам и не снилось такое сделать.

– Но разве не понятно, – сдерживая гнев, тут же возразил Финлей, – что Дункан в любом случае сам мог ходить? Беда в том, что если слишком рано снять протез, то все эти недели лечения пойдут насмарку.

– Чепуха! – закричала она. – Чепуха и вранье! Я вас знаю. Вам лишь бы лицо свое спасти.

Финлей посуровел и посерьезнел.

– Миссис Грант, – твердо заявил он, – говорите обо мне что хотите. Я думаю не о себе, а о Дункане. Он должен еще два месяца носить железный протез. Умоляю, позвольте ему. Дайте мне еще немного времени позаниматься им…

– Нет и нет! – в порыве ярости прервала она его. – С вами покончено. Вопреки вам мальчик вылечился. Так что никогда больше не смейте появляться на пороге моего дома.

Разразившись торжествующим и презрительным смехом, она повернулась и бросилась вон из приемной.

Гнев слишком поздно охватил Финлея. Доктор был в бешенстве.

Горя негодованием, он проклинал себя за то, что так долго терпел Джесси. Она была неописуема! Пусть делает что хочет, сказал он себе, хоть на голове стоит, он не будет вмешиваться. Разве он не предупредил ее. Теперь пусть несется навстречу катастрофе и принимает на себя все последствия.

Но по мере того, как проходило время и дни складывались в недели, негодование Финлея тоже проходило, и он начал испытывать огромную тревогу за Дункана. Это сильное чувство, обусловленное его профессией, подкреплялось естественным инстинктом человечности.

Почти месяц спустя, в одну из июньских суббот, проходя по Черч-стрит мимо публичной библиотеки, Финлей наткнулся на Дункана, и все подавленные доктором чувства внезапно обострились.

Дункан, выйдя из библиотеки, где проводил немногие свободные часы среди любимых книг, ужасно хромал, едва осмеливаясь переносить вес на правую ногу.

Лицо Финлея исказила болезненная гримаса. Он так и встал посреди тротуара прямо на пути Дункана и хотя и нахмурил брови, но спросил тихо и по-доброму:

– Как поживаешь, Дункан, малыш?

Вздрогнув, Дункан поднял глаза на доктора, и его бледные щеки залились краской.

– Не так уж плохо, спасибо, доктор. – Он неловко помолчал. – По крайней мере…

– Что «по крайней мере»?

– Надеюсь, что доберусь, – с несчастным видом пробормотал Дункан. – Я иду на работу. Но нет, сам не знаю, что…

Однако Финлей знал, что к чему. Посмотрев вслед прихрамывающему Дункану, он вернулся домой и, пылая возмущением, бросился к Камерону.

– Это беззаконие, – заключил он, яростно вышагивая туда-сюда по комнате. – Мы должны остановить ее. Мы не можем оставаться в стороне и допускать такой произвол. Это совершенно невозможно.

– Да, невозможно, – помолчав, согласился Камерон. – Невозможно для нас в это вмешиваться.

– Но мы обязаны! – яростно воскликнул Финлей.

– Мы не можем! – покачав головой, ответил Камерон. – Ты же знаешь, что мы не можем. Она его мать. Мы не можем навязать свое лечение. Я знаю, что она жестока и сурова с ним, что собственное черное честолюбие ей дороже его здоровья. Но это не имеет никакого значения. Ты не можешь встать между матерью и сыном.

Последовало долгое молчание. Потом Финлей заскрежетал зубами:

– Хороша мать… Да плевала она на мальчика! Называть Джесси Грант матерью – это оскорблять прекрасное слово.

И с видом величайшего презрения Финлей вышел из комнаты в приемную, где сделал большой глоток холодной воды, словно желая очистить рот от мерзкого привкуса.

Дни шли за днями, и Финлей, хотя иногда и возвращался к этой теме, если они с Камероном оставались вдвоем по вечерам, постепенно погрузился в другие заботы. Он больше не видел Дункана, ничего не слышал о нем, к тому же на него навалилось столько дел, что он совсем перестал думать о мальчике.

И вот однажды осенним вечером Алекс Рэнкин, маленький оборванец, который часто бегал по городу, выполняя разные поручения, явился в приемную с совершенно нереальным сообщением для Финлея. Это был вызов от Джесси Грант.

Первой реакцией Финлея было оцепенение. Затем, когда на него нахлынули полные обиды и горечи воспоминания, связанные с Джесси, с ее несправедливыми нападками, он в запале сказал себе, что никуда не пойдет. Однако мысль о Дункане смягчила его, и он решил похоронить свое ожесточение и немедленно отправиться на вызов.

Вечер выдался темный, шквалистый, ни одной звезды не видно сквозь тяжелые тучи, которые заволокли небо.

Когда Финлей завернул за угол, в сторону кредитного банка Скрогги, ветер подхватил его и чуть не сбил с ног. Магазин Джесси был закрыт, но сквозь маленькое квадратное окошко пробивался слабый свет.

Он сильно дернул за колокольчик, который прозвенел в полутемном помещении, и дверь тотчас открылась.

Он вошел, ни слова не сказав, лишь посмотрев на укутанную в шаль Джесси, которая, сложив руки на груди, молча и непроницаемо глядела на него – ее лицо было суровым и грозным.

Наконец она разжала губы:

– Я хочу, чтобы вы осмотрели Дункана.

– Так я и думал.

Его тон был резким и враждебным, и ему показалось, что его ответ как-то задел Джесси, поскольку она поморщилась. Но ее голос оставался твердым и непреклонным:

– Он все время жалуется на боль в ноге. – И после паузы она добавила, будто через силу: – И кажется, он не горит желанием ходить.

При этих словах внутри у Финлея что-то взорвалось. Он был готов убить Джесси за бесчеловечность.

– А чего вы ждали?! – в бешенстве воскликнул он. – Разве я не предупреждал вас несколько месяцев назад, что так оно и будет? Я знал, что это безумие, я говорил вам, что это безумие – так вести себя, как вы, – но вы не слушали. Вы горе-женщина и плохая мать. В вас нет ни капли любви и доброты. Вы не заботитесь о своем сыне. То, как вы обращались с ним всю его жизнь, – это вопиющий скандал. Стыд – вот что вам следует испытывать, – жгучий стыд за саму себя.

И снова Джесси словно чуть передернуло – ее неподвижную фигуру. Но она не ответила на его филиппику, только холодно сказала:

– Раз вы пришли, осмотрите его.

– Да! – крикнул Финлей, уязвленный сверх всякой меры ледяным безразличием Джесси. – Осмотрю. Но не ради вас. Ради него самого, потому что я люблю его, потому что хочу попытаться вырвать его из ваших клещей.

И, не дожидаясь ее реакции, он повернулся и отправился в комнату, где лежал Дункан.

После его ухода Джесси так и осталась совершенно неподвижной, с по-прежнему напряженным и на удивление отстраненным выражением лица. Финлея не было долго, очень долго, но она даже не шевельнулась. И по мере того, как шли минуты, медленно отсчитываемые у нее за спиной стрелками старых часов, она становилась как бы все более затвердевшей, застывшей, чуть ли не статуей. Лицо Джесси, бледное на фоне темных теней кухни, было словно высечено из гранита.

Наконец Финлей вернулся. Шел он медленно, совсем не так, как когда в бешенстве покидал комнату. Он привел в порядок содержимое саквояжа, потом выпрямился и, не глядя на хозяйку магазина, строго сказал:

– А теперь перейдем от слов к делу. Пора действовать, или будет слишком поздно. Нога в ужасном состоянии. Остается только одно, и, помяните мое слово, делать это надо быстро.

Тишина.

Джесси сильно содрогнулась, как от внутреннего толчка, но в голосе ее сохранилась прежняя каменная суровость.

– Что вы имеете в виду?

Снова тишина. Наконец он взглянул на нее. Его голос был тихим, намеренно ровным:

– Я имею в виду, что ваш сын серьезно болен. Ситуация критическая. Мы должны немедленно доставить его в больницу, думаю, придется оперировать. Делать ампутацию! – Он помолчал, затем заговорил медленно, так, чтобы каждое слово было усвоено: – Вы, как мать, вели себя так, что это может стоить мальчику ноги.

Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме завывания ветра снаружи, затем как будто во тьме ее души отозвалось эхо этого свирепого ветра, и Джесси глухо пробормотала:

– Вы имеете в виду, что он может остаться без ноги?

Финлей молча кивнул и, подхватив свой саквояж, вышел в темноту ночи.

Дункана отвезли в больницу на машине «скорой помощи», которую вызвал Финлей, и спустя час ребенок уже лежал в удобной постели. Ему дали разведенное в воде снотворное, и он тотчас заснул. Затем наступило утро, ясное и солнечное, и Финлей пораньше оказался в больнице, снедаемый тревогой по поводу решения, от которого зависела судьба мальчика и которое вскоре предстояло принять.

В светлой, сияющей чистотой палате, склонившись над Дунканом, он провел повторный осмотр – более скрупулезный, благодаря лучшему освещению и более спокойному состоянию пациента, – проверял, обдумывал, взвешивал в уме доводы за операцию и против.

Наконец он, казалось, пришел к благоприятному заключению и, решительно сжав губы, повернулся к стоявшей рядом старшей медсестре. Но не успел он открыть рот, как к нему подошла молодая медсестра:

– Доктор, вас хочет видеть его мать. Она ждет здесь с шести часов утра. Она говорит, что должна увидеть вас, и просто не принимает никаких «нет».

Финлей хотел было отмахнуться, но вдруг передумал. Повинуясь внезапному порыву, он вошел в комнату для посетителей, где его ждала мать Дункана.

И там, на пороге, он остановился. Джесси Грант действительно была в комнате – да, это была она, хотя в другой обстановке Финлей никогда бы ее не узнал. У нее был потухший, отсутствующий взгляд, словно она полностью ушла в себя, и за одну короткую ночь ее волосы приобрели цвет снега. Заламывая руки, будто сопротивляясь чему-то, она раскачивалась взад и вперед и была похожа на сумасшедшую. И все время со стоном произносила имя Дункана. Затем она подняла голову и увидела Финлея. Она рванулась к нему, и на ее лице отразилось невероятное волнение.

– Доктор, – она схватила его за руку, ее речь была прерывистой и сбивчивой, – скажите, как он. Вы не можете этого сделать… Вы же не оставите его без ноги?

Сбитый с толку, не веря своим глазам, Финлей смотрел на ее изменившееся, опустошенное лицо. Наконец он медленно произнес:

– Вы, конечно, немного опоздали со своей заботой.

Но она только сильнее вцепилась в его руку, в ее голосе звучало отчаяние.

– Неужели вы не понимаете, доктор? – Все ее тело содрогалось, как от боли. – Я никогда не говорила вслух, что люблю мальчика. Но я люблю его, доктор! Люблю! Я воспитывала его в суровости. Я боялась, что он станет таким же, как его отец, – слабым, безвольным и бесполезным. Я была с ним жестокой и несправедливой, но в глубине души, доктор, могу сказать, что я любила и люблю его.

Взволнованный этими мучительными признаниями, веря и не веря им, Финлей продолжал пристально смотреть на Джесси.

Она в отчаянии продолжала:

– Я поступила неправильно, доктор. Я честно в этом признаюсь. Но я все исправлю. О, я сделаю все, что вы скажете. Но ради всего святого, пощадите моего мальчика!

Теперь не было ни малейшего сомнения в искренности ее исступленной мольбы. Не в силах больше видеть боль, открыто написанную на этом беззащитном лице, Финлей опустил глаза. Последовало долгое молчание. Затем он тихо сказал:

– Я уже принял решение не оперировать. Думаю, мы можем спасти мальчику ногу. Для этого ему придется месяцы и месяцы лежать в гипсе здесь, в больнице.

– О, доктор, – выдохнула она, как будто читала молитву, – все это не имеет значения, лишь бы вы ему помогли.

Он не ответил, но, услышав странные надрывные звуки, так и замер, преисполненный жалости и удивления. Это были звуки страшных рыданий Джесси.

Табачный магазин, отданный под залог банку Скрогги, теперь в других руках, и Джесси Грант больше там не появляется. Но есть маленькая седовласая женщина, очень тихая и вежливая, которая ведет хозяйство в небольшом симпатичном особнячке на Гарслейк-роуд, принадлежащем Дункану Гранту, молодому преподавателю античности в ливенфордской гимназии.

Когда новые пациенты Финлея говорят, что миссис Грант слишком балует своего умника-сына, доктор отмалчивается. Даже когда Камерон поднимает эту тему, Финлей не ввязывается в дискуссию и лишь с загадочной улыбкой замечает, что всему причиной чудо Лестрейнджа.