Расследование

Глава 2

Когда к полудню лошади вернулись со второй тренировки, на лестнице послышались шаги и ко мне ввалился мой кузен Тони, пачкая мой ковер навозом и соломой. Собственно, жил я в его конюшне, а не у Крэнфилда. У него было тридцать две лошади в тридцати боксах, один дом, одна жена, четверо детей и превышение кредита в банке. На подходе имелось еще десять боксов и один ребенок, а дефицит принимал угрожающие размеры. Я жил один в квартирке, выходящей на конюшенный двор, и скакал на всех лошадях, которых мне предлагали.

Все было в норме. И за три года, что я жил здесь, даже вполне успешно. Но моя дисквалификация означала, что Тони и прочие владельцы лошадей должны искать себе другого жокея.

Он мрачно плюхнулся в кресло зеленого бархата.

– Ты в порядке?

– В порядке, – сказал я.

– Ради бога, налей что-нибудь выпить.

Я налил ему щедрую порцию виски в низкий приземистый стаканчик.

– Лед положить?

– Не надо.

Я вручил ему стакан, и он начал расправляться с виски и приходить в себя.

Наши матери были валлийками и сестрами. Моя вышла замуж за местного молодого человека – и из меня получился настоящий кельт: невысокий, смуглый, компактный. Моя тетка завела роман с гигантом-блондином (шесть футов четыре дюйма роста) из Вайоминга, который передал сыну Тони свои физические данные в полном объеме, а интеллект – в половинном. Демобилизовавшись из ВВС США, отец Тони стал работником на ранчо, а вовсе не его владельцем, как он давал понять родственникам жены. Он был убежден, что его сыну гораздо больше поможет в жизни умение хорошо ездить верхом, чем вся эта сомнительная книжная премудрость.

Неудивительно, что Тони с удовольствием прогуливал школьные занятия и никогда не пожалел об этом. Впервые я встретил его, когда ему было уже двадцать пять и он после смерти отца привез безутешную мать-вдову обратно в Уэльс. За семь последующих лет он успел приобрести английскую жену, полуанглийский акцент, неплохое знание английской скаковой жизни, работу помощника тренера, а затем собственную конюшню. А попутно и неутолимую английскую жажду. Страсть к хорошему шотландскому виски.

– Ну и что ты теперь собираешься делать? – осведомился он, глядя в стакан на сильно уменьшившийся запас виски.

– Еще не решил.

– Вернешься домой?

– Вряд ли. Я слишком далеко заехал.

Он чуть поднял голову и с улыбкой оглядел комнату. Простые белые стены, толстый коричневый ковер, бархатные кресла разных оттенков зеленого, тяжелые оранжево-розовые полосатые шторы из дорогой ткани.

– Это точно, – согласился он. – Далековато для мальчишки с валлийской фермы.

– Да и ты, между прочим, давненько не бывал в своей прерии.

Он покачал головой:

– Я все-таки сохранил корни. А ты их утратил.

Проницательный человек мой кузен! Редкое сочетание наблюдательности и соломы в волосах. Он был прав! Я вытряхнул солому из своей шевелюры. Мы прекрасно ладили друг с другом.

– Мне хотелось бы поговорить с кем-то, кто присутствовал на предыдущем разборе, – коротко сказал я.

– А я думал, тебе хотелось бы поскорее забыть об этом, – отозвался он. – Что толку обмениваться грустными воспоминаниями.

Я засмеялся, а в моем теперешнем состоянии это уже было кое-что!

– Дело не в обмене обидами, – сказал я. – Просто мне хочется понять, насколько типично вчерашнее заседание для подобных разборов. Я говорю о формальной стороне процедуры. Другой вопрос, что все доказательства сфабрикованы.

– Ах вот, значит, о чем ты бормотал на обратном пути вчера. Вот к чему относились те несколько фраз, что слегка разбавили твое молчание.

– Именно, – сказал я. – Они не поверили ни единому нашему слову.

– Так кто и что сфабриковал?

– Я и сам бы хотел услышать на это ответ.

Он протянул мне опустевший стакан, и я подлил еще виски.

– Ты серьезно?

– Вполне. Из пункта А – мое утверждение, что я ехал на победу, – мы прибываем в пункт Б – убеждение стюардов, что я умышленно отдал скачку. По пути мне встречаются три-четыре маленькие птички, которые щебечут откровенную ложь.

– В руинах что-то шевелится! – сказал Тони.

– В руинах?

– Да, в руинах, что остались от тебя.

– А!

– Тебе следует больше пить, – посоветовал Тони. – Сделай над собой усилие. Начни прямо сейчас.

– Я подумаю.

– Подумай! – Тони встал с кресла. – Пора домой. Пора кормить маленьких птенчиков, раскрывших клювики в ожидании червячков.

– Сегодня у вас на ланч червячки?

– Бог его знает. Поппи сказала, чтобы ты приходил, если есть настроение.

Я отрицательно покачал головой.

– Тебе же надо питаться! – воскликнул Тони.

– Надо.

Тони изучающе посмотрел на меня.

– Мне кажется, – наконец произнес он, – что ты выкарабкаешься. – Он поставил на стол пустой стакан. – Учти, если что, мы рядом. Накормим, напоим, пообщаемся. Позовем танцовщиц и все такое прочее.

Я кивнул в знак благодарности, и он загрохотал вниз по лестнице. Тони ни словом не обмолвился о лошадях, скачках, а главное, о жокеях, которых ему придется использовать вместо меня. Он не сказал, что, оставаясь в этой квартире, я создаю для него определенные сложности.

Я не знал, как поступить. Это был мой дом. Мой единственный дом, обставленный, перестроенный, декорированный по моему плану. Мне здесь нравилось и страшно не хотелось никуда переезжать.

Я зашел в спальню.

Кровать двуспальная, но подушка одна.

На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме Маркет-Рейсен, и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.

Это случилось четыре года назад. Иногда – и весьма часто! – я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.

Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне бы рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения…

Ох уж это расследование!

Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.

Внушительные интерьеры Жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, – у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.

Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.

– Да, сэр, – прошелестел он.

– Говорите громче, – раздраженно бросил Гоуэри.

Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.

– Что же произошло во время скачки?

– Видите ли, сэр… Рассказать все с начала?

– Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, – нетерпеливо возразил Гоуэри. – Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.

– Понятно, сэр… Значит, Келли… Точнее, Хьюз, сэр… Так вот, Хьюз, сэр… В общем, он…

– Уэст, говорите по существу. – Голос Гоуэри резал, как бритва. Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:

– Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд… В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя…

– Что он сказал при этом, Уэст?

– Он сказал, сэр: «О’кей, притормозим, ребята!»

Несмотря на то что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:

– Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.

– Сэр, Хьюз сказал: «О’кей, притормозим, ребята!»

– Что, по-вашему, это означало, Уэст?

– Ну вроде как он не очень старался, сэр… Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.

– Всегда?

– Ну, иногда…

Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:

– Мистер Крэнфилд… Хьюз… Можете задать свидетелю вопросы.

Я медленно встал с кресла.

– Утверждаете ли вы на полном серьезе, – с горечью осведомился я, – что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О’кей, притормозим, ребята!»?

Уэст кивнул. Он сильно вспотел.

– Пожалуйста, отвечайте словами, – попросил я.

– Да, вы это сказали.

– Я ничего не говорил.

– Я сам слышал.

– Этого не могло быть.

– Я хорошо слышал.

Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал – не сказал – сказал – не сказал.

Я сел. Стюарды и прочие официальные представители, сидевшие за ними, смотрели на меня. Я видел, что они все до одного поверили Уэсту.

– Скажите, Хьюз, вы действительно употребляете эту фразу? – Голос Гоуэри был едким, словно серная кислота.

– Нет, сэр.

– Вы никогда не произносили ничего подобного?

– По крайней мере, в розыгрыше «Лимонадного кубка» не произносил, сэр.

– Я хочу знать, Хьюз, вы никогда не произносили ничего подобного?

Солгать или нет?

– Да, сэр, пару раз я действительно произносил эти слова, но не в розыгрыше «Лимонадного кубка» и не когда я выступал на Уроне.

– Довольно того, что вы их произносили. Мы сами разберемся, когда именно.

Он положил какую-то бумажку на дно кипы, взял другую. Глянув на нее небрежным взглядом человека, знающего свой предмет наизусть, он продолжал:

– А теперь скажите нам, Уэст, что сделал Хьюз, когда произнес эти слова?

– Сэр, он взял лошадь на себя.

– Как вы это поняли? – Вопрос был чистейшей формальностью. Гоуэри прекрасно знал ответ: это было видно по тону, каким он спрашивал.

– Когда Хьюз сказал про тормоза, я скакал рядом с ним. Затем он вроде бы слегка сгорбился и дернул лошадь, а после этого оказался сзади меня.

– Но скачку он закончил впереди вас, – злобно сказал Крэнфилд.

– Да, сэр. – Чарли Уэст метнул взгляд на лорда Гоуэри и уже не отводил от него глаз. – У меня лошадь старая, совсем выбилась из сил, и Хьюз обошел меня у предпоследнего барьера…

– А как Урон преодолел этот барьер?

– Легко, сэр. Вовремя прыгнул, хорошо приземлился…

– Хьюз утверждает, что к этому времени Урон сильно устал.

Чарли Уэст сделал маленькую паузу, прежде чем ответить. Наконец он сказал:

– На этот счет мне ничего не известно. Я-то был уверен, что Урон выиграет. Я и сейчас считаю, что он должен был выиграть. Такая сильная лошадь…

Гоуэри посмотрел вправо и влево от себя, словно желая удостовериться, что его коллеги усвоили информацию Уэста.

– С позиции, которую вы занимали на последней стадии скачки, Уэст, было ли вам видно, как себя вел Хьюз – прилагал он усилия, чтобы выиграть, или нет?

– Да вроде бы он не очень старался – я даже удивился.

– Удивились? Чему же?

– Тому, как скакал на финише Хьюз. Он, вообще-то, большой артист…

– Артист? В каком смысле?

– Он умеет сделать вид, что старается изо всех сил выиграть, а на самом деле держит лошадь вовсю.

– Хьюз имеет обыкновение выступать, не стремясь к победе?

Уэст отработал до конца:

– Да, сэр.

– Благодарю вас, Уэст, – произнес лорд Гоуэри с весьма неискренней вежливостью. – Можете пройти и сесть вон там, сзади.

Чарли Уэст шмыгнул, как кролик, к ряду стульев, предназначенных для тех, кто закончил давать показания. Крэнфилд резко повернулся ко мне и набросился с упреками:

– Почему вы так вяло отрицали все это, Хьюз? Почему, черт возьми, вы не сказали, что он все придумал?!

– По-вашему, они бы мне поверили?

Он уныло покосился на шеренгу наших судей и прочитал ответ на свои вопросы в их каменных лицах. Тем не менее он встал и ринулся в бой:

– Лорд Гоуэри, демонстрация пленки розыгрыша «Лимонадного кубка» не подтверждает обвинений Уэста. Хьюз ни разу не брал на себя Урона.

Я поднял руку, чтобы остановить его, но поздно. На лицах Гоуэри и Ферта отразилось полное удовлетворение. Они знали не хуже меня, что сказанное Уэстом подтверждалось пленкой. Почувствовав, что Урон начинает уставать, я действительно дал ему передохнуть примерно за милю до финиша, но теперь этот нормальный маневр стал причиной превратных толкований.

Крэнфилд удивленно уставился на меня, не понимая причин моего вмешательства.

– Я дал ему немного отдохнуть, – извиняющимся тоном пояснил я. – Это видно на пленке.

Он нахмурился и сел, погрузившись в мрачные раздумья.

– Пригласите мистера Ньютоннардса, – как ни в чем не бывало говорил между тем лорд Гоуэри одному из чиновников.

Прежде чем этот самый неизвестный мне мистер Ньютоннардс вошел, возникла небольшая пауза. Лорд Гоуэри слегка повернул голову влево, глядя на дверь, позволив мне полюбоваться его патрицианским профилем. Я внезапно с каким-то испугом понял, что не знаю ровным счетом ничего о нем как о человеке, а он, в свою очередь, обо мне. Для меня он олицетворял авторитет и власть. Я не оспаривал его права вершить надо мной суд. Я лишь наивно надеялся, что он проявит мудрость, честность и справедливость.

Иллюзии, иллюзии. Он обрабатывал свидетелей так, что судейские из Олд-Бейли, окажись они в этом зале, не знали бы, куда деться от смущения. Он услышал святую истину в клевете Чарли Уэста и ложь в моих честных признаниях.

Благоговение, которое я еще недавно испытывал по отношению к этому человеку, исчезло как тополиный пух на ветру, а вместо него во мне росло циничное недоверие. Кроме того, мне было стыдно перед самим собой за былую доверчивость. В конце концов, учитывая образование, которое я получил, я мог бы разбираться в людях получше.

Наконец появился мистер Ньютоннардс и проследовал к тому концу стола, где было отведено место для свидетелей. В петлице у него был розовый бутон, а в руках большой голубой гроссбух. В отличие от Чарли Уэста он ничуточки не нервничал, а был абсолютно уверен в себе. Увидев, что все вокруг сидят, он стал искать взглядом стул для себя и, не найдя такового, спросил, нельзя ли присесть.

После едва заметной паузы лорд Гоуэри кивнул, и прислуга-за-все у дверей подала стул свидетелю. Мистер Ньютоннардс бережно опустил в кресло свое облаченное в серебристо-серый костюм тело.

– Кто это? – спросил я у Крэнфилда. Крэнфилд промолчал и лишь отрицательно покачал головой, хотя явно знал, кто пожаловал, потому что нахмурился еще сильней.

Эндрю Тринг пролистал свои бумажки и, найдя нужную, извлек ее из кипы. Лорд Плимборн снова прикрыл глаза. Я, собственно, этого и ожидал. Впрочем, это дела не меняло, потому что я видел, что решения принимали лорды Гоуэри и Ферт, а Энди Тринг и Плимборн выполняли чисто декоративные функции.

Лорд Гоуэри тоже выудил какую-то бумажку, и снова у меня возникло впечатление, что он наизусть знает ее содержание.

– Мистер Ньютоннардс?

– Да, милорд. – У него был легкий акцент кокни, стершийся от многолетнего употребления шампанского и сигар. Лет ему пятьдесят пять, предположил я. Не дурак, знает жизнь и имеет друзей в шоу-бизнесе. Я не слишком ошибся. Оказалось, мистер Ньютоннардс был букмекером.

Гоуэри сказал:

– Мистер Ньютоннардс, не будете ли вы так добры рассказать нам о пари, которое с вами заключили в день розыгрыша «Лимонадного кубка».

– Да, милорд. Стою я как обычно, вдруг подходит клиент и просит меня принять полсотни на Вишневого Пирога. – Он замолк, словно сообщил все самое важное.

Гоуэри решил чуть подтолкнуть его:

– Пожалуйста, опишите нам этого человека и также скажите, как вы отреагировали на его просьбу.

– Описать этого человека? Так-так… Ничего особенного… Крупный мужчина в коричневом плаще и фетровой шляпе, через плечо – бинокль. Средних лет. Вроде бы у него были усы. Но точно не скажу.

Описание подходило к половине посетителей скачек.

– Он спросил меня, из какого расчета я принимаю ставки на Вишневого Пирога, – продолжал мистер Ньютоннардс. – Поскольку эта лошадь была явным аутсайдером, я не вывешивал на нее расценок. Я предложил один к десяти, но он сказал, что это мало, и стал собираться уходить. Видите ли, – Ньютоннардс выразительно махнул пухлой рукой, – клиентов в тот день было не много, и я предложил ему один к восемнадцати. Щедрей не придумаешь, поскольку в скачке участвовало всего-то восемь лошадей. Давно я так не ошибался… – На его ухоженном лице изобразилась мужественная печаль.

– Значит, когда Вишневый Пирог победил, вам пришлось платить?

– Именно. Он поставил пятьдесят. Я выложил девятьсот.

– Девятьсот фунтов?

– Да, милорд, – подтвердил Ньютоннардс. – Девятьсот фунтов.

– Мы могли бы взглянуть на запись этого пари?

– Разумеется. – Он открыл свой голубой гроссбух на заложенной странице. – Слева, милорд, посередине. Помечен красным крестиком. Девятьсот за пятьдесят, билет номер девятьсот семьдесят два.

Гроссбух оказался на столе перед стюардами. Даже Плимборн проснулся ради такого любопытного казуса, и все четверо долго глядели на страницу. Затем гроссбух вернулся к хозяину, который захлопнул его и оставил лежать на столе перед собой.

– Это ведь немалая ставка, учитывая, что лошадь – аутсайдер? – спросил лорд Гоуэри.

– Да, большая, милорд. Но вообще-то, часто находятся чудаки, которые ставят на бог знает кого. Правда, время от времени они выигрывают…

– Но у вас не было никаких опасений насчет этого пари?

– В общем, нет, милорд, – ведь скакал Урон. Кроме того, я сам поставил часть этой суммы у другого букмекера. Из расчета один к тридцати трем. Поэтому я потерял около пятисот фунтов. Кроме того, триста двадцать фунтов я заработал в этой скачке на том, что люди играли Урона и других. Так что в конечном счете я потерял на Вишневом Пироге сто восемьдесят пять фунтов.

Он окинул нас с Крэнфилдом взглядом, в котором отразился каждый из этих потерянных фунтов.

Гоуэри сказал:

– Нас интересует не столько сумма ваших убытков, мистер Ньютоннардс, сколько личность того, кто выиграл девятьсот фунтов на Вишневом Пироге.

Я содрогнулся. Уж если Уэст оказался способным на ложь, чего ожидать от остальных.

– Как я уже сказал, милорд, я не знаю его имени. Когда он подошел, мне показалось, что я где-то уже с ним встречался, но, видите ли, мне по роду деятельности приходится встречаться со многими, очень многими, и я тогда не придал этому никакого значения. Вы меня понимаете… Только когда я ехал к себе домой, я вспомнил – и мне стало не по себе…

– Пожалуйста, объяснитесь точнее, – терпеливо произнес Гоуэри. Терпение кошки, караулящей мышь у норки. Предвкушение удачи, придающее ожиданию особую сладость.

– Дело было не в нем самом, а в том, с кем он говорил. Он стоял у перил круга, где лошади выезжают на парад. Это было перед первой скачкой. Сам не знаю почему, но я это запомнил.

– С кем же говорил ваш клиент?

– С ним. – Он ткнул пальцем в нашу сторону. – С мистером Крэнфилдом.

Крэнфилд вскочил на ноги.

– Вы намекаете на то, что я посоветовал вашему клиенту сыграть Вишневого Пирога? – спросил он дрожащим от негодования голосом.

– Нет, мистер Крэнфилд, – сказал Гоуэри ледяным, как северный ветер, голосом. – Есть все основания считать, что этот человек действовал по вашему поручению и что вы сами играли Вишневого Пирога.

– Это совершеннейшая ложь!

Его горячий отпор встретил холодный прием.

– Где этот таинственный незнакомец? – бушевал Крэнфилд. – Где этот никому не известный человек, – возможно, неизвестный именно потому, что не существует в природе. Да как вы можете выступать с такой смехотворной ерундой на серьезном расследовании. Это же комедия! Самая настоящая комедия!

– Но пари было заключено, – отрезал Гоуэри, показывая на голубой гроссбух.

– И я видел, как вы разговаривали с моим клиентом, – вторил ему Ньютоннардс.

Крэнфилд от бешенства лишился дара речи, и в конце концов он плюхнулся в кресло, не сумев, как и я, найти такие аргументы, которые нарушили бы сложившееся у наших судей стойкое предубеждение против нас.

– Мистер Ньютоннардс, – спросил я, – вы бы узнали этого человека?

Поколебавшись ничтожную долю секунды, он ответил утвердительно.

– Вы встречали его на скачках после розыгрыша «Лимонадного кубка»?

– Нет, не встречал.

– Если он снова вам попадется, сможете ли вы указать его лорду Гоуэри?

– Если лорд Гоуэри будет в тот день на скачках. – Кое-кто из присутствовавших официальных лиц улыбнулся, но Ньютоннардс, надо отдать ему должное, к ним не присоединился.

Больше никаких вопросов к нему у меня не возникло. Ни я, ни Крэнфилд не продвинулись вперед ни на шаг. Я был взбешен. По собственной инициативе мы позволили затащить нас в то прошлое, когда ответчики на подобных расследованиях не имели права прибегать к помощи юристов. Если они не умели самостоятельно вести собственную защиту, если они не знали, какие именно вопросы задавать и в какой форме, тем хуже! Значит, судьба отворачивалась от них. Но здесь-то судьба ни при чем! Здесь мы сами виноваты в том, что расследование приняло такой оборот. Любой мало-мальски дельный юрист разорвал бы Ньютоннардса с его показаниями в клочья, но ни я, ни Крэнфилд не знали, как это делается.

Крэнфилд, впрочем, предпринял попытку. Он снова вскочил на ноги:

– Я не только не играл Вишневого Пирога. Я ставил на Урона и проиграл – можете проверить у моего букмекера.

Гоуэри проигнорировал эту реплику. Крэнфилд еще раз повторил ее.

– Возможно-возможно, – на сей раз обронил Гоуэри. – Но это к делу не относится.

Крэнфилд сел совершенно раздавленный. Я прекрасно понимал, что он сейчас чувствовал. Это было даже хуже, чем биться головой об стену. На сей раз стена сама на нас набросилась.

Ньютоннардсу было разрешено сесть, и он непринужденной походкой отправился туда, где уже сидел Чарли Уэст. Все, что он сказал, было принято без возражений. Никто не потребовал доказательств. Никто не усомнился в его показаниях. На лицах расследователей было написано полное согласие с только что услышанным. Если кто-то поставил на Вишневого Пирога и выиграл девятьсот фунтов, это, разумеется, был только Крэнфилд.

Но Гоуэри еще не закончил. С холодным удовлетворением он взял еще какую-то бумажку и сказал:

– Мистер Крэнфилд, у меня имеется письменное свидетельство некой мисс Джоан Джонс, которая работала в кассе тотализатора ипподрома в Оксфорде в день розыгрыша «Лимонадного кубка». В этой кассе продаются билеты по пять фунтов. Она утверждает, что продала десять билетов на лошадь номер восемь пожилому человеку в коричневом плаще и фетровой шляпе. У меня также имеется подобное свидетельство мистера Леонарда Робертса, работавшего в кассе оплаты в тот же день. Оба работника тотализатора хорошо запомнили клиента, поскольку это были практически единственные пятифунтовые билеты, приобретенные на Вишневого Пирога, – тем более в таком количестве. Этому человеку выплатили более тысячи ста фунтов наличными. Мистер Робертс не рекомендовал брать с собой такую большую сумму, но клиент не воспользовался его советом.

Снова наступила гробовая пауза. Крэнфилд был совершенно сбит с толку и не мог ничего придумать в свое оправдание. На этот раз я попробовал прийти ему на помощь:

– Сэр, ставил ли этот человек в тот день на других лошадей? Ставил ли он на всех, на двух-трех или поставил наугад на одну?