Домашние правила
– Моя девушка пропала.
– Пропала, – повторяю я.
– Да. Я звонил ей вчера вечером, ответа не было. Сегодня утром пришел к ней, а в доме пусто.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Во вторник утром, – говорит Марк.
– Могло случиться что-нибудь непредвиденное? Какая-нибудь встреча, о которой она вам не сказала?
– Нет. Она никогда не уходит из дому без сумочки, а сумка там… и пальто тоже. На улице мороз. Как она могла уйти без пальто? – Голос у него взволнованный.
– Вы поссорились?
– Она сильно разозлилась на меня в эти выходные, – признается парень. – Но мы все обсудили. И помирились.
«Кто бы сомневался», – думаю я.
– Вы пробовали звонить ее друзьям?
– Никто ее не видел. Ни подруги, ни преподаватели. А она не из тех, кто пропускает занятия.
Обычно мы не открываем дело об исчезновении человека, пока не пройдет тридцать шесть часов, хотя это не железное правило. Протяженность раскинутой сети определяется статусом пропавшего человека: под угрозой или без очевидной угрозы. А сейчас есть что-то в этом парне – какой-то намек, – который заставляет меня думать, что он не говорит мне всей правды.
– Мистер Магуайр, – обращаюсь к нему я, – почему бы нам с вами не прокатиться?
Джесс Огилви неплохо устроилась для студентки. Она живет в фешенебельном районе с кирпичными домами и «БМВ».
– Давно она здесь живет? – спрашиваю я.
– Всего неделю… Она присматривает за домом одного из своих профессоров, который на полгода уехал в Италию.
Мы паркуемся на улице, и Магуайр ведет меня к задней двери, которая не заперта. Здесь это довольно обычное дело. Несмотря на мои предупреждения, что лучше поостеречься, чем потом жалеть, многие люди приходят к ошибочному выводу, что в этом городе нет и не может быть преступников.
В прихожей – смесь разных вещей: пальто, должно быть принадлежащее девушке, трость для ходьбы, мужские ботинки. На кухне чисто, в раковине стоит кружка с чайным пакетиком в ней.
– Я ничего не трогал, – говорит Магуайр. – Все так и было, когда я пришел сегодня утром.
Почта аккуратно сложена на столике. Сумочка лежит на боку, я открываю ее – внутри бумажник, а в нем двести тринадцать долларов.
– Что-нибудь пропало? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Магуайр. – Наверху.
Он ведет меня в гостевую спальню. Ящики единственного комода приоткрыты, из них свешиваются вещи.
– Она помешана на порядке, – говорит парень. – Никогда не оставит постель неубранной или одежду на полу, как здесь. А эта коробка в оберточной бумаге? В ней был рюкзак. А теперь его нет. На нем висели ярлычки. Тетка подарила его на Рождество, и он ей не нравился.
Я подхожу к шкафу. Внутри несколько платьев, несколько мужских рубашек и джинсов.
– Это мое, – поясняет Магуайр.
– Вы тоже здесь живете?
– Официально нет, профессор не знает. Но бо́льшую часть ночей я проводил тут. Пока она меня не выставила.
– Она вас выставила?
– Я же говорил вам, мы поссорились. Она не хотела разговаривать со мной в воскресенье вечером. Но в понедельник мы во всем разобрались.
– Поясните.
– У нас был секс, – поясняет Магуайр.
– По взаимному согласию?
– Да ты чё, чувак. За кого ты меня принимаешь? – Он, похоже, искренне обижен.
– А как насчет косметики? Туалетных принадлежностей?
– Ее зубная щетка пропала, – говорит Магуайр. – А косметика на месте. Слушайте, не пора ли вам вызвать подкрепление, как у вас там это делается? Или поднять тревогу?
Я пропускаю его слова мимо ушей:
– Вы пытались связаться с ее родителями? Где они живут?
– Я звонил им. Они живут в Беннингтоне и ничего о ней не слышали, теперь они тоже в панике.
«Отлично», – думаю я.
– Она раньше исчезала вот так?
– Я не знаю. Мы с ней знакомы всего пару месяцев.
– Слушай, если ты подождешь, она, вероятно, позвонит или просто вернется домой. Сдается мне, ей просто нужно немного остыть.
– Вы, наверное, шутите, – отвечает Магуайр. – Если она ушла намеренно, почему не взяла кошелек, но не забыла мобильник? Зачем она стала бы пользоваться рюкзаком, который хотела вернуть в магазин?
– Не знаю. Может, чтобы сбить тебя со следа?
Глаза парня вспыхивают, и за миг до того, как он кинется на меня, я засекаю это и обезвреживаю выпад, одним быстрым движением заводя его руку за спину.
– Осторожнее! – говорю я сквозь зубы. – За это я могу тебя арестовать.
Магуайр напрягается:
– Моя девушка пропала. Я плачу вам жалованье, а вы даже не собираетесь выполнять свою работу и искать ее?
Формально, если Магуайр студент, то никакую зарплату он мне не платит, но я не собираюсь докапываться.
– Вот что я скажу тебе, сынок. Я осмотрюсь тут еще разок.
Я захожу в хозяйскую спальню, но Джесс Огилви явно здесь не спала; чистота идеальная. В хозяйской ванной полотенца слегка влажные, но пол в душевой совершенно сухой. Внизу в гостиной никаких следов беспорядка. Я обхожу дом по периметру, проверяю почтовый ящик. Внутри записка, распечатанная на принтере, с просьбой к почтальону не приносить ничего до дальнейших распоряжений.
Кто, черт возьми, оставляет записки почтальонам?!
Надев резиновые перчатки, я кладу записку в пакет для улик. Попрошу ребят в лаборатории провести нингидриновый тест на отпечатки пальцев.
Прямо сейчас что-то подсказывает мне: если они не принадлежат Джесс Огилви, значит их оставил Марк Магуайр.
Эмма
Не знаю, чего ожидать, когда на следующее утро я иду в комнату Джейкоба. Ночью он спал – я проверяла каждый час, но на основе прошлого опыта знаю, что он не разговорится, пока разбушевавшиеся нейротрансмиттеры[13] не перестанут будоражить его нервную систему.
Джесс я звонила дважды – на мобильный и в ее новый дом, но все время натыкалась на автоответчик. Я отправила ей письмо на почту с просьбой объяснить, как прошла вчерашняя сессия, не случилось ли чего-нибудь экстраординарного. Но пока я дождусь ответа от нее, нужно что-то делать с Джейкобом.
Когда я заглядываю к нему в шесть утра, он уже не спит – сидит на постели, руки на коленях, смотрит в стену перед собой.
– Джейкоб? – осторожно начинаю я. – Дорогой? – Подхожу ближе и мягко встряхиваю его за плечо.
Джейкоб продолжает молча таращиться в стену. Я махаю рукой перед его лицом, но он не реагирует.
– Джейкоб! – Я хватаю его за плечи, а он валится на бок и лежит без движения.
Паника взбирается вверх по лесенке в моем горле.
– Поговори со мной! – требую я, а сама думаю о кататонии, шизофрении, обо всех тех медвежьих углах сознания, куда мог завалиться Джейкоб и откуда нет возврата.
Оседлав Джейкоба сверху, я сильно бью его по щеке, так что даже след остается. Но он все равно не реагирует.
– Не смей! – говорю я и начинаю плакать. – Не смей поступать так со мной.
Вдруг от двери раздается голос.
– Что происходит? – спрашивает Тэо; лицо у него заспанное, волосы торчком, как иголки у ежа.
В этот момент я понимаю, что Тэо может оказаться моим спасителем.
– Скажи своему брату что-нибудь такое, что его расстроит, – приказываю я.
Он смотрит на меня как на сумасшедшую.
– С ним что-то случилось… – объясняю я; мой голос обрывается. – Я просто хочу вернуть его. Мне нужно, чтобы он вернулся.
Тэо смотрит на обмякшее тело брата, на его пустые глаза, и я вижу, что ему страшно.
– Но…
– Давай, Тэо, – тороплю его я.
Думаю, дрожь в моем голосе, а не командный тон заставляет Тэо согласиться. Он осторожно наклоняется к брату:
– Вставай!
– Тэо. – Я вздыхаю.
Мы оба понимаем, что он не дает волю языку.
– Ты опоздаешь в школу, – говорит Тэо.
Я пристально смотрю на Джейкоба, но в его глазах ничего не промелькнуло.
– Я иду в душ первым, – добавляет Тэо. – А потом разбросаю всю твою одежду. – Джейкоб молчит, и тогда злость, которую Тэо обычно подавляет, накатывает на него как цунами. – Ты урод! – орет он так громко, что волосы на голове Джейкоба колышутся. – Ты тупой чертов идиот!
Джейкоб даже не поморщился.
– Почему ты не можешь быть нормальным? – вопит Тэо и бьет брата кулаком в грудь, потом ударяет еще раз, сильнее. – Будь, твою мать, нормальным! – кричит он, и я вижу, что по лицу Тэо текут слезы.
На мгновение мы застываем в этом аду, между нами лежит ни на что не реагирующий Джейкоб.
– Принеси мне телефон, – говорю я, и Тэо мигом выскакивает из комнаты.
Я сажусь на кровать рядом с Джейкобом, и его тело приваливается ко мне. Тэо возвращается с телефоном, я тычу в номер психиатра Джейкоба доктора Мурано. Она перезванивает мне через тридцать секунд и говорит хрипловатым со сна голосом:
– Эмма? Что случилось?
Я объясняю, в каком состоянии Джейкоб был вчера вечером, и описываю, в каком ступоре он находится сейчас.
– И вы не знаете, что спровоцировало это?
– Нет. У него вчера была встреча с консультантом. – Я смотрю на Джейкоба; из уголка его рта свисает нитка слюны. – Я звонила ей, но безрезультатно. И она пока не связалась со мной.
– Он выглядит так, будто у него физическое недомогание?
«Нет, – думаю я, – это скорее относится ко мне».
– Не знаю… я так не думаю.
– Он дышит?
– Да.
– Он узнает вас?
– Нет, – признаюсь я, и это пугает меня больше всего.
Если он не узнает меня, как я могу помочь ему вспомнить, кто он?
– Какой у него пульс?
Я кладу телефон и смотрю на свои часы, считаю.
– Пульс – девяносто, частота дыхания – двадцать.
– Слушайте, Эмма, – говорит доктор Мурано. – Я в часе езды от вас. Думаю, вам нужно вызвать «скорую».
Я знаю, что тогда будет. Если Джейкоб не выберется сам из этой ямы, он станет кандидатом на принудительное лечение в психиатрическом отделении.
Положив трубку, я опускаюсь на колени перед Джейкобом:
– Малыш, ты только подай мне знак. Просто покажи, что ты на этой стороне.
Джейкоб даже не моргает.
Утерев слезы, я иду в комнату Тэо. Дверь заперта изнутри, и мне приходится громко стучать в дверь, чтобы он услышал меня сквозь грохот музыки. Наконец Тэо открывает – веки красные, челюсти сжаты.
– Помоги мне передвинуть его, – спокойно говорю я, и на этот раз Тэо не препирается со мной.
Мы вместе стягиваем тело Джейкоба с кровати, тащим его вниз по лестнице и пытаемся загрузить в машину. Я держу его за руки, Тэо – за ноги. Мы тянем, толкаем, пихаем. Когда оказываемся в прихожей, я уже обливаюсь по́том, а у Тэо на ногах синяки – он два раза поскальзывался и падал под весом Джейкоба.
– Я открою дверцу машины, – говорит Тэо и в одних носках бежит к подъездной дорожке по хрусткому насту.
Вместе нам удается подтащить Джейкоба к автомобилю. Он не издает ни звука, даже когда его босые ступни касаются обледенелой дорожки. Мы грузим его головой вперед на заднее сиденье, потом мне с трудом удается посадить его и пристегнуть ремень безопасности, для чего приходится почти забраться к нему на колени. Прижавшись ухом к сердцу Джейкоба, я слушаю щелчок металла о металл.
– «Во-о-о-от и Джонни».
Слова не его, а Джека Николсона из фильма «Сияние». Но голос – прекрасный, протертый до дыр, скрипучий, как наждачная бумага, голос моего сына.
– Джейкоб? – Я беру в ладони его лицо.
Он не смотрит на меня, ну и что, он никогда этого не делает.
– Мам, – говорит Джейкоб, – у меня ноги очень замерзли.
Я бросаюсь в слезы и крепко обнимаю его:
– Ох, малыш, сейчас мы что-нибудь придумаем.
Джейкоб
Вот куда я попадаю, когда вхожу:
комната без окон и дверей, а стены такие тонкие, что я вижу и слышу сквозь них все, но сломать не могу.
Я здесь, но меня нет.
Я стучу, чтобы меня выпустили отсюда, но меня никто не слышит.
Вот куда я попадаю, когда вхожу:
в страну, где лица у всех отличаются от моего и речь слышна, когда никто ничего не говорит; и все гудит вокруг от нашего дыхания. Я делаю то, что делали римляне в Риме; я пытаюсь общаться, но никто не предупредил меня, что эти люди глухие.
Вот куда я попадаю, когда вхожу:
это нечто совершенно, непередаваемо оранжевое.
Вот куда я попадаю, когда вхожу:
здесь мое тело превращается в фортепиано, но у него одни только черные клавиши – диезы и бемоли, когда всем известно: чтобы сыграть песню, которую захотят слушать люди, нужны и белые клавиши тоже.
Вот почему я возвращаюсь:
мне нужно найти белые клавиши.
Я не преувеличиваю, когда говорю, что мама не сводит с меня глаз целых пятнадцать минут.
– Тебе не нужно заняться чем-нибудь другим? – наконец спрашиваю я.
– Верно. Ты прав, – взволнованно отвечает она, но не уходит.
– Мама, – со стоном произношу я, – есть вещи более занимательные, чем наблюдение за тем, как я ем.
Например, смотреть, как подсыхает краска. Или как крутится белье в барабане стиральной машины.
Я знаю, что сегодня сильно напугал ее тем, что случилось утром. Это очевидно, так как а) она не способна оставить меня больше чем на три секунды и б) она охотно согласилась приготовить мне на завтрак картошку фри. Она даже отправила Тэо в школу на автобусе, вместо того чтобы, как обычно, везти его на машине, так как не хочет оставлять меня дома одного и уже решила, что сегодня я нездоров и в школу не пойду.
Скажу без обиняков: я не понимаю, чем она так расстроена, когда это я потерялся.
Скажу без обиняков: я не знаю, кто такие обиняки и почему без них нужно обходиться, когда хочешь высказаться прямо.
– Пойду в душ, – объявляю я. – Ты со мной?
Это наконец выводит маму из ступора.
– Ты уверен, что чувствуешь себя хорошо?
– Да.
– Тогда я через несколько минут приду и проверю, все ли в порядке.
Как только она уходит, я ставлю тарелку с картошкой на тумбочку. Душ я приму, но сперва мне нужно кое-что сделать.
У меня есть собственная камера для обкуривания. Раньше она была домом для моей рыбки Арло, пока он не умер. Теперь пустой аквариум стоит на моем комоде, перевернутый. Под ним – нагреватель для кофейной чашки. Сперва я пользовался сухим спиртом, но мама не слишком радовалась, что я развожу огонь в своей комнате, даже если это всего одна таблетка; так появился электрический подогреватель. На него я ставлю маленькую лодочку, сложенную из алюминиевой фольги, а потом выдавливаю в нее каплю суперклея размером с пятицентовик. Я беру чашку с какао, без молока конечно, которую принесла мама, и тоже ставлю ее в камеру – она обеспечит влажность воздуха, хотя пить из нее какао после обдымления, когда на поверхности будут плавать белесые хлопья, мне не захочется. Наконец я помещаю внутрь стакан, на котором известный мне образец, а именно отпечаток моего собственного пальца, чтобы проверить, исправно ли все работает.
Осталась только одна вещь, но от этого живот у меня сжимается.
Мне нужно найти в одежде, которую я надевал вчера, предмет, который я хочу обкурить – принесенный из ее дома. И это, разумеется, приводит мне на память все остальное, а значит, в углах моего ума сгущаются тени.
Приходится активно бороться, чтобы меня вновь не засосало в эту дыру.
Даже сквозь надетые на руки резиновые перчатки я чувствую, как холоден металл. Каким холодным все было вчера вечером.
В душе я тру и тру себя мочалкой, так что кожа становится слишком розовой, а глаза краснеют оттого, что я смотрю прямо в льющуюся струями воду. Я помню все.
Даже когда не хочу этого.
Как-то в третьем классе один мальчик передразнивал мою манеру говорить. Я не понимал, что смешного в том, как он меня изображал, – будто слова вылетают у меня изо рта плоские, как блины. Я не понимал, почему он все время повторяет фразы из мультфильмов про инопланетян вроде: «Отведите меня к вашему главному». Ясно было только одно: этот мальчишка таскается за мной по игровой площадке и, где бы он ни появился, все начинают смеяться надо мной.
– Чего тебе надо? – наконец спросил я.
– Чего тебе надо? – спопугайничал он.
– Лучше бы ты занялся своим делом.
– Лучше бы ты занялся своим делом…
И, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я сжал руку в кулак и саданул ему прямо по носу.
Кровь была везде. Мне не нравилось, что его кровь у меня на пальцах. И на рубашке, которая, вообще-то, была желтая.
Мой обидчик отрубился, а меня отвели к директору и отстранили от уроков на неделю.
Я не люблю вспоминать тот день, у меня возникает ощущение, будто во мне полно битого стекла.
Никогда не думал, что увижу столько крови на своих руках еще хоть раз в жизни, но я ошибался.
Цианоакрилат из суперклея оказывает нужное воздействие всего за десять минут. Мономеры в его парах полимеризуются в присутствии воды, аминов, амидов, гидроксила и карбоновой кислоты – все они имеются в жирах из отпечатков пальцев. Полимеризованные частицы оседают на жирах, проявляя слабый отпечаток, который можно сделать более заметным, посыпав специальным порошком. Потом его можно сфотографировать, изменить размер и сравнить с известным образцом.
Раздается стук в дверь.
– У тебя там все в порядке?
– Нет, я вешаюсь на палке в шкафу, – отзываюсь я.
Это неправда.
– Не смешно, Джейкоб, – говорит мама.
– Ладно, я одеваюсь.
Это тоже неправда. Я уже в трусах и футболке.
– Хорошо, – говорит она. – Крикни, когда будешь готов.
Я жду, пока ее шаги не стихнут в коридоре, а потом вынимаю стакан из-под аквариума. Разумеется, на нем несколько отпечатков. Я посыпаю их порошком двойного назначения – он контрастирует и на белой, и на черной поверхности. Потом я посыпаю отпечатки на втором предмете тоже.
Фотографирую их с близкого расстояния цифровой камерой, которую получил в подарок на Рождество два года назад, и загружаю картинки на свой компьютер. Это всегда хорошо – сделать фотографии отпечатков, прежде чем снимать их с предмета, так как велика вероятность повредить их при переносе на пленку. Позже с помощью фотошопа я могу инвертировать цвета линий и изменить размер отпечатков. И тогда начну анализ.
Я аккуратно заклеиваю скотчем отпечатки, чтобы сохранить их и спрятать унесенное из ее дома в таком месте, где его никто не найдет.
Между тем мама уже устала ждать. Она открывает дверь:
– Джейкоб, надень штаны!
Мама прикрывает глаза рукой, но все равно заходит в комнату.
– Никто не говорил тебе «войдите», – ворчу я.
Она принюхивается:
– Ты снова пользовался суперклеем? Я говорила, чтобы ты не занимался этим, когда сам находишься в комнате. Это может тебе навредить. – Мама замолкает. – И вообще, если ты занялся своим обкуриванием, тебе, вероятно, уже лучше. – (Я молчу.) – Это что там? Твое какао?
– Да, – отвечаю я.
Мама качает головой и со вздохом говорит:
– Спускайся вниз. Я приготовлю тебе другую чашку.
Вот несколько фактов о криминалистике:
1. Криминалистику определяют как научный метод и технику, применяемую в связи с расследованием преступлений.
2. Слово «forensic», в смысле «относящийся к доказательству в суде, то есть, в частности, к криминалистике», происходит от латинского «forensis», что буквально означает «перед собранием». Во времена Древнего Рима судебные разбирательства происходили перед собранием людей на форуме. Обвиняемый и жертва давали показания, и выигрывал тот, чьи аргументы были убедительнее.
3. Первый документально подтвержденный отчет о том, как методы криминалистики помогли решить судебное дело, относится ко временам китайской династии Сун, а точнее, к 1248 году. Один человек был убит серпом. После этого следователь приказал всем людям принести свои серпы в определенное место, и, когда на один из них, почуяв кровь, слетелись мухи, убийца сознался.
4. Самое раннее свидетельство использования отпечатков пальцев для определения личности человека относится к седьмому веку, когда палец должника прикладывали к расписке в доказательство того, что этот человек должен заимодавцу.
5. Применять криминалистические методы гораздо легче, когда криминалист не вовлечен в дело лично.
Кончики ваших пальцев, подушечки ваших ладоней и подошвы ваших ног вовсе не гладкие. На них имеются папиллярные гребни – серия линий с особыми контурами и формами, как топографическая карта. Вдоль этих линий располагаются поры, из которых выделяется пот, кроме того, ваши пальцы могут быть испачканы чернилами, кровью, грязью, и все это воспроизводит на поверхности, к которой вы прикоснулись, папиллярный рисунок, проще говоря, на ней появляется отпечаток вашей руки.
Если он виден, его можно сфотографировать. А значит, имеется возможность его сохранить и сравнить с известным образцом. Дерматоглифика – искусство в не меньшей степени, чем наука. Так как дома у меня нет терминала для автоматической идентификации отпечатков пальцев, который мог бы просканировать образец и выдать пятьдесят кандидатов с похожими линиями, мне приходится полагаться на зоркость своих глаз. Цель в том, чтобы найти десять-двенадцать сходных черт между известным образцом и новым; если такие сходства обнаружатся, большинство экспертов придут к заключению, что перед нами отпечатки одного и того же человека.
На экране компьютера две картинки с изображениями отпечатков. Я подвожу курсор к центру одного, отмечаю дельту – маленькую треугольную область слева от центральной точки. Рассматриваю крайние гребни, разветвления и круговое завихрение. Линия раздваивается, потом два гребня и еще одно раздвоение, обращенное вниз.
Как я и предполагал, это пара.
Возникает ощущение, что меня сейчас вырвет, но я сглатываю и заставляю себя завершить работу.
Как вчера.
Встряхнув головой, чтобы прочистить мозги, я беру маленький пластиковый контейнер, который стащил с кухни, и кладу в него улику. Потом роюсь в шкафу и нахожу там утку Джемию. Это мягкая игрушка, с которой я спал в детстве, и так как она белая, то лежит на полке поверх другой моей одежды, у которой есть окраска. Кладу утку на колени и канцелярским ножом делаю надрез в том месте, где у нее могло бы быть сердце.
Контейнер приходится впихивать внутрь с усилием, и Джемия теперь выглядит так, будто у нее изувечена грудная клетка, но ничего. Я зашиваю дыру той же ниткой, которой на прошлой неделе штопал носок. Мне это дается с трудом – почти на каждом стежке я колю себе какой-нибудь палец, но довожу дело до конца.
Потом достаю блокнот и начинаю писать.
Закончив, я ложусь на кровать. Лучше бы я сейчас был в школе. Трудно, когда нечем заняться.
– Я пристрелил шерифа, – тихо напеваю я, – но, клянусь, это была самозащита.
Я часто размышлял над тем, как совершить идеальное убийство.
Нередко говорят о сосульке как лучшем оружии – ударь ею кого-нибудь как кинжалом, и орудие убийства растает, – но тут много допущений: а) вам придется держать сосульку в руках достаточно долго, чтобы нанести рану, и б) она может сломаться, когда наткнется на кожу, которую должна пронзить. Побрызгать салат жертвы мескалином – более изящный способ: коричневый порошок почти незаметен глазу в смеси с заправкой, и горечь не будет ощущаться, особенно если в салат добавлен цикорий или руккола. Но что, если этим вы просто причините жертве неприятные ощущения, а не убьете? Плюс где вы возьмете наркотик? Можно взять человека с собой на водную прогулку, толкнуть его за борт, предпочтительно напоив перед тем, и сказать, что он упал случайно, но для этого вам нужна лодка. Смесь викодина с алкоголем эффективно замедляет сердцебиение, но ваша жертва должна быть завсегдатаем вечеринок, чтобы такая смерть не вызвала подозрений у следователя. Я слышал о людях, которые пытались поджигать дома после совершения убийства, но из этого обычно ничего путного не выходит. Пожарный инспектор легко определяет, откуда начался пожар. К тому же тело должно обгореть до неузнаваемости, вместе с зубами, чтобы подозрение не пало на вас. Я не порекомендовал бы использовать такие способы, при которых проливается кровь. Это хлопотно: вам понадобится много отбеливателя, чтобы отчистить ее, и все равно обязательно останутся какие-нибудь незамеченные, предательские капли.
Загадка идеального убийства сложна, потому что сокрытие преступления очень слабо связано с механизмом убийства и очень сильно с тем, что вы делали до него и после. Единственный способ по-настоящему скрыть убийство – не рассказывать о нем ни одной живой душе. Ни жене, ни матери, ни священнику. И само собой, вам нужно убить подходящего человека, которого никто не хватится. Которого никто не захочет увидеть еще раз.
Тэо
Однажды ко мне в столовой подошла девочка и спросила, не хочу ли я поехать в Лагерь Иисуса. «Ты спасешься», – сказала она мне, и, знаете, я захотел. Ведь мне было предельно ясно, что я отправлюсь в ад из-за всех тех тайных и непозволительных мыслей о Джейкобе, которые я себе позволял.