Полночь! Нью-Йорк

7

В тот же день Лоррен присутствует на совещании: в следующем месяце открытие филиала DB&S-NY, необходимо еще раз обсудить тысячу моментов. Потом она улетит в Париж, а в январе вернется в Штаты и окончательно обустроится на новом месте.

Она терпеть не может совещания и однажды заявила двум Полям, что в DB&S тратят на них слишком много времени (как и на обеды, хотя этого Лоррен не сказала; здесь, в Нью-Йорке, все иначе – люди перехватывают что-нибудь на ходу и живут по расписанию).

Ей нельзя терять ни минуты, но она может опереться на двух представителей DB&S в Нью-Йорке: Сьюзен Данбар и Эда Констанцо. «Опереться» – громко сказано. У Лоррен сложилось четкое ощущение, что они сговорились и намерены держать ее на расстоянии… от всего. Сьюзен Данбар – пятьдесят восемь лет, серебристо-седые волосы, блестящие светло-голубые глаза, длинное лицо в глубоких мимических морщинах. Породистая дама в костюмчике от Шанель держится очень прямо, слушает объяснения француженки, не спускает с нее глаз и часто перебивает:

– Дорогая моя, мы в Нью-Йорке, тут вам не Франция, у нас все иначе.

– Я долго жила в вашем городе, – спокойно сообщает Лоррен.

– Да – ребенком, много лет назад. Нью-Йорк с тех пор изменился…

Какой апломб, а ирония граничит с язвительностью… Потрясающая женщина, всеми силами защищает свою территорию!

– Сьюзен Данбар, родилась двадцать шестого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Джанкшн-Сити, штат Канзас, – ровным тоном начинает Лоррен. – Родители: Эрл Данбар и Эбигейл Хьюсон. Вы получили степень бакалавра в области управления бизнесом и степень магистра экономики в университете Алабамы, прослушали курс управления персоналом в бизнес-школе Колумбийского университета и на факультете бизнеса в Гарварде. По знаку зодиака – Дева с асцендентом в Скорпионе. Начинали вы у Batten, Barton, Durstine & Osborne[32] в качестве бренд-менеджера, потом были директором по маркетингу в BBDO New York. Позже перешли к юристам в Venables San Francisco, после них – в BBH New York[33]. Мне хвалили ваши деловые качества и вашу заметную роль в работе DB&S c Gillette, и я очень надеюсь, что смогу использовать ваш опыт в нашей совместной деятельности. Вы будете отвечать за стратегическое планирование и общение с клиентами. Главными американскими клиентами. Ни одно важное решение не будет принято без консультации с вами.

Сьюзен Данбар удивлена и даже не пытается это скрыть. (Судя по всему, лесть действует на гранд-даму точно так же, как на остальные семь миллиардов землян.)

– Все мои знания, умения и базу я предоставлю в ваше распоряжение, – обещает она.

Лоррен делает вид, что верит, улыбается Сьюзен и поворачивается к Эду Констанцо, мужчине среднего роста и среднего возраста, с самым что ни на есть заурядным лицом, если не считать густых и кустистых черных бровей. Он крайне немногословен и держится почти враждебно. Видимо, считает, что пост, полученный Лоррен, должен был достаться ему.

– Эдуардо Констанцо, – начинает Лоррен, – родился тринадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года в Майами, штат Флорида, родители – Мартин Контана и Делия Аурора Монтес, в шестьдесят втором бежали с Кубы. Имеете диплом университета Флориды по аудиовизуальному маркетингу. Родителей вы потеряли в одиннадцать лет. Овен с асцендентом во Льве. Начинали в Omnicom[34], быстро поднимались по карьерной лестнице. В две тысячи шестнадцатом году были вызваны в министерство юстиции США в связи с расследованием в секторе производства рекламы. Вы станете креативным директором наших главных проектов и будете отвечать за производство рекламы и постпродакшн. Вам, конечно же, известно, что, несмотря на общемировой рост инвестиций рекламодателей, конъюнктура в этом году более чем неблагоприятная, так что, открывая филиал агентства в Нью-Йорке, DB&S сильно рискует. Решая эту сложнейшую задачу, я хочу опираться на вас двоих – преуспеем мы только вместе. Я не премину довести до сведения Поля и Поля-Анри, какой вклад вы внесли в достижение успеха, и в случае провала поступлю так же.

Около 18:00, день, когда начались торги у Laurie’s.

Так называемые торги Various Owners – со множеством владельцев. Двумя гвоздями аукциона стали один Виллем де Кунинг и один Дэвид Хокни[35], предлагались также работы Марка Тоби в стиле «белой записи»[36], гипнотический ярко-красный Барнетт Ньюман[37] и фальшиво-наивная работа Филиппа Густона[38].

Лоррен смотрела только на «Дозорного».

Аукционист с молотком в руке походил на Леонарда Бернстайна[39]. Зал был полон, на правом и левом балконах толпились молодые люди, работающие с клиентами по телефону. «После папиной смерти в 1991 году в мире оставалось не больше ста долларовых миллиардеров, сейчас их тысячи, – размышляла Лоррен, – и даже если искусством интересуются пять-десять процентов, это немереные деньги…» В шикарных кварталах великих мировых столиц – Лондона, Парижа, Сингапура, Гонконга – открываются новые галереи, и лучшие из них – в Нью-Йорке.

У Laurie’s не ждали сумасшедших трат, которые имели место на торгах в аукционных домах Christie’s или Sotheby’s, и тем не менее сумма каждой продажи исчислялась миллионами долларов. Да, рынок произведений искусства перегрет, покупателей держат за простофиль, на живопись тратятся сумасшедшие деньги, что выглядит неприличным – чтобы не сказать преступным! – притом что миллионы людей голодают. И Лоррен, жестко контролировавшая свои траты – она даже одежду покупала на распродажах, – была готова согласиться с такой оценкой, но жаждала завладеть «Дозорным», хоть и понимала, что желание стало иррациональным, почти навязчивым. Достигнув совершеннолетия, она «отложила» часть отцовского наследства до того дня, когда шедевр снова вернется в оборот. «Так захотел бы папа…» – думала она, помня, что незадолго до смерти он сказал ей, семилетней девочке: «Об одном я жалею, малышка: что не купил картину сам».

Наконец этот день настал.

– Здесь все, даже болван Гвидо, – сказал Зак. Его телеса свисали с узкого сиденья, и он то и дело покушался на жизненное пространство соседей, стул Лео в том числе.

Лео не знал, кто такой этот «болван Гвидо», да это и не имело значения. Сейчас его интересовали только картины – за освещение он готов был поставить куратору высший балл, – и хотел он одного: встать к мольберту.

– Эти торги не прошли бы тест Бекдел, – заметил Зак.

– Что за тест?

– Он выявляет недоотображение женских персонажей в произведении искусства[40].

Лео не стал комментировать объяснение, он подумал о Райкерс, о драматичных последствиях гиперсосредоточения тестостерона внутри ограниченного пространства и о том, как сильно за три года изменился мир. Очки с затемненными стеклами скрывали часть синяков на лице, но, войдя в зал, он почувствовал на себе недоумевающие взгляды публики.

– Может, заткнешься… на некоторое время? – прошипел он сквозь зубы.

Великан весело оскалился и поправил огромные очки, сползшие на кончик носа.

– Здесь не тюрьма, Лео Ван Меегерен: все имеют право высказаться.

– Двести тысяч справа! Двести тысяч! Триста тысяч! Четыреста тысяч здесь!

Аукционист – двойник Бернстайна – вел торговлю в бешеном темпе, словно боялся опоздать на поезд:

– Пятьсот тысяч по телефону! Пятьсот тысяч! Шестьсот тысяч слева! Шестьсот тысяч! Семьсот тысяч от кого-то в зале? Нет? Да? Кто поднял цену? Вижу вас: семьсот тысяч! Восемьсот тысяч! Восемьсот тысяч! Девятьсот тысяч! Девятьсот пятьдесят тысяч! Миллион! Один миллион – раз… Один миллион – два… Один миллион – три! Продано!

Лоррен задержала дыхание. «Аукционист, наверное, под амфетаминами. Или нанюхался кокса. Вот, уже машет руками, будто дирижирует оперой „Вильгельм Телль“ в каком-то сумасшедшем ритме!» – удивлялась она.

– Переходим к одному из гвоздей сегодняшней программы. Изумительное, каноническое, известное всем вам произведение, дамы и господа, безусловный шедевр Виктора Чарторыйского, ставший неотъемлемой частью истории искусств. Я, конечно же, говорю о «Дозорном». Написанное маслом на холсте в тысяча девятьсот семидесятом году, оно открыло период так называемого «метафизического реализма» в творчестве мастера. Но начнем мы с двух более ранних картин, написанных в экспрессионистском стиле, более темных по общему тону, близких к испанскому маньеризму Эль Греко.

Экспансивный «человек с молотком» повернулся к картинам и простер руку к трем лотам. Помещенный в центре «Дозорный» притягивал к себе все внимание, как Иисус, висящий на кресте между двумя разбойниками на картине средневекового мастера.

– Три миллиона девятьсот тысяч здесь! Три миллиона девятьсот тысяч! – выкрикнул он через двадцать пять минут. – Три миллиона девятьсот! Кто-нибудь предложит четыре?

«Четыре миллиона! В два раза больше моего лимита! – с отчаянием подумала Лоррен. – Ну что за гадство такое, ведь другой возможности не будет, старушка, никогда не будет…»

Она подняла руку.

– Четыре миллиона! – возликовал «Леонард Бернстайн».

Шум в зале. Маленький японец, сидевший на два ряда ближе к кафедре аукциониста, обернулся полюбопытствовать.

– Четыре миллиона! Четыре миллиоооона!.. Give me one![41]

Руку подняла молодая женщина с телефоном возле уха, сидевшая в одном из боксов.

– Четыре миллиона сто тысяч по телефону! Четыре миллиона сто тысяч! – бесновался ведущий.

На табло у него за спиной высвечивались курсы доллара США, евро, фунта стерлингов, швейцарского франка и гонконгского доллара.

– Четыре миллиона двести в зале!

Японец. Проклятье. Лоррен чувствовала, что падает в яму. «Дозорный» сейчас ускользнет от нее. Все пропало.

– Дамы и господа, у нас в зале четыре миллиона двести! Четыре миллиона двести! Никто не предложит больше? Никто? Мы продаем! Четыре миллиона двести! Никто не предложит четыре миллиона триста тысяч? Последняя возможность!

Она подняла руку. Стало очень тихо.

Потом снова возник и усилился гул. «Дирижер» улыбался ей во все тридцать два зуба. Японец обернулся еще раз.

– Четыре миллиона триста! – Аукционист был близок к апоплексическому удару. – Четыре миллиона триста тысяч! Последняя возможность… Четыре миллиона триста тысяч… Отдаю? Никаких сожалений? – Он стукнул молотком по кафедре. – Последний лот сегодняшнего вечера… продан за четыре миллиона триста тысяч! Сердечно вас благодарю, дамы и господа! Поздравляю, мадемуазель!

Лоррен показалось, что земля разверзлась у нее под ногами. Она вбухала четыре миллиона триста тысяч долларов в чертову картину.

Совсем обезумела!

Лео не отрываясь смотрел на затылок молодой женщины, купившей «Дозорного» за четыре миллиона долларов. Эта сумма вдвое превышала ту, что требовал с него Ройс Партридж III. Дьявольщина…

Четыре миллиона триста тысяч долларов…

Четыре миллиона триста тысяч долларов…

К которым добавятся транспортные расходы и налог на расходы на участие в аукционах, но всем займутся сотрудники Laurie’s: в отличие от Sotheby’s или Christie’s этот аукционный дом предоставляет своим клиентам более индивидуализированный сервис, что в сравнении с суммами в обороте было сущей ерундой. Лоррен занялась подсчетами. Она потратила все оставшиеся у нее деньги. Воля отца исполнена, но ее все равно гложет чувство вины, что может показаться странным: наследство, о котором она не просила, жгло ей руки. Лоррен всегда хотела избавиться от семейных денег – любым способом. Она огляделась: люди покидали зал. Ей придется ждать тендерный лист.

Он курил на тротуаре Сентрал-Парк-Вест, в нескольких метрах от аукционного зала, и увидел, как она вышла. Чуть дальше на том же тротуаре Зак на повышенных тонах беседовал с высоченной худой брюнеткой и человечком в очках и тирольской шляпе с пером.

Она перешла дорогу по зебре таким твердым шагом, как будто пробовала вколотить каблуки в асфальт. Лео и сам не понимал, почему решил, что эта женщина француженка, но сразу вспомнил, как жил в Париже, ходил в Лувр, музей д’Орсе, Зал для игры в мяч, Сен-Жермен-де-Пре, Бобур и в кафе на площади Контрэскарп, где тщетно пытался встретить душу Хэма[42].

Он посмотрел незнакомке вслед, и в его глазах зажглись огоньки, появлявшиеся всякий раз, когда ему нравилась женщина или картина. Лео захотелось подойти и сказать, что «Дозорный» – его самое любимое произведение американского искусства второй половины ХХ века. И добавить, что она правильно поступила, купив картину, и он сам бы ее отспорил, будь у него деньги.

Лео все еще мечтательно улыбался, когда она вошла в Центральный парк, видимо не заметив, что уже стемнело. Он увидел мужчину, который сидел на скамейке, наклонившись вперед, его лицо скрывал капюшон толстовки. Когда женщина прошла мимо него, он выждал несколько секунд и резко встал с явным намерением отправиться следом.

Ой-ёй-ёй…

Ладно, Центральный парк больше не опасные джунгли, не то что в 1980-е, и все же… Разве не опасно гулять там, только что купив картину за четыре миллиона?

Силуэт в капюшоне не внушает доверия. В Райкерс, когда один заключенный вдруг «приклеивался» к другому, это не сулило ничего хорошего…

«А ты-то куда?» – спросил он себя, выкинул окурок, посмотрел направо-налево, решился, перебежал через четыре полосы Сентрал-Парк-Вест на уровне пешеходного перехода улицы Сезам и тоже углубился в парковые кущи.

Ночь подсинила выпавший снег, придав пейзажу феерический или призрачный – как посмотреть! – вид. Желтые лужи под фонарями покрылись льдом.

Лео видел, как молодая женщина шагает по извилистой тропинке между деревьями к Вест-драйв, пересекающей парк с севера на юг. Добравшись до нужного места, она повернула на юг, где в хорошую погоду катались бы десятки велосипедистов, но снег лишил их этого удовольствия, остались только пешеходы и лыжники, что слегка успокоило Лео. И тем не менее преследователь не отставал от женщины. Вот будет смеху, если им движет обычное любопытство… Особа, купившая вожделенную картину, заинтриговала Лео, прежде чем нырнуть в нью-йоркскую ночь, и он решил потратить на незнакомку еще несколько минут.

Та шла быстро и не слышала шагов за спиной. Вокруг парка, над деревьями, истекающие светом небоскребы штурмовали ночное небо, здесь же, в этом оазисе, скованном льдом и снегом, царил ирреальный, какой-то подавляющий покой, а серые глаза Лео не выпускали из виду два зыбких силуэта.

Они двигались по дуге вдоль Вест-драйв, когда молодая женщина внезапно решила срезать по короткой полутемной тропинке, соединяющей Вест-драйв и Сентер-драйв, вознамерившись выйти из парка на уровне Западной Пятьдесят девятой улицы. В этот самый момент и в этом месте неизвестный напал на нее – настолько внезапно, что застал Лео врасплох.

8

У него был нож! Лезвие блеснуло в лунном свете. Оружие оказалось в руке как по мановению волшебной палочки, когда он вдруг ринулся на молодую женщину, и она обернулась на непонятный звук. Лео заметил, что ее глаза округлились от ужаса, и побежал. Ледяной воздух обжигал легкие, все произошло стремительно, как во сне. Бандит нанес первый удар, разрезавший пальто, пиджак, блузку и задевший кожу, второй рукой он одновременно схватил ее за запястье. Жертва вырвалась, но потеряла равновесие и упала на спину, кагуляр[44] наклонился, чтобы нанести второй удар, но она успела откатиться по скрипучему, затвердевшему на морозе снегу. Лео оказался рядом, заорал во все горло, надеясь напугать преступника, и преуспел: человек обернулся, увидел подмогу и помчался к Сентер-драйв и Западной Пятьдесят девятой улице.

Лео без сил рухнул рядом с молодой женщиной.

Она дышала судорожно и часто, и в ледяной ночи маленькие облачка, вырывавшиеся изо рта, напоминали дымные сигналы индейского вождя. Лео расстегнул ее толстое шерстяное зимнее пальто, раздвинул серый шарф и удрученно покачал головой: на блузке расплывалось широкое кровавое пятно.

– Прошу прощения, – сказал он, – но мне необходимо осмотреть вас.

Дьявольщина! Тонкий шелк на животе промок от крови! Задубевшими от холода пальцами он расстегнул пуговички и в слабом свете, доходящем с Пятьдесят девятой улицы, увидел, что рана неглубокая, но убедиться, что не затронут ни один жизненно важный орган, не смог.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

Она опустила глаза на свой живот и сказала тоненьким, дрожащим, как паутина на ветру, голосом:

– Терпимо. Мне даже не больно. Но я замерзла…

Лео вытащил из кармана куртки пачку бумажных платочков в целлофановой обертке. Этому трюку его научили на курсах по оказанию первой помощи.

– Вот, держите. Прижмите к ране и сильно надавите. Нужно остановить кровь. А я позвоню девять-один-один.

Он пристроил пакетик под блузку, взял правую руку молодой женщины, положил ее ладонь сверху и надавил, потом запахнул полы пальто, чтобы она хоть чуть-чуть согрелась, и сделал один из ста сорока миллионов звонков, которые каждый год получает американская служба спасения.

– Здравствуйте, что у вас случилось? – спросила оператор.

Лео объяснил. Выслушав, она переключила его на службу срочной медицинской помощи, и пять минут спустя машина выехала, а его попросили оставаться на линии, пока не появятся врачи. Лео вернулся к раненой.

– Ну как вы тут? – спросил он, держа телефон возле уха.

– Ничего… – ответила она срывающимся голосом. – Только боюсь отморозить задницу…

Лео проверил рану и облегченно выдохнул: кровь остановилась.

– Вы спасли мне жизнь, – произнесла она, глотая слезы.

– Это мы обсудим потом. Не волнуйтесь. Молчите. Помощь на подходе…

С тропинки, выходившей на Вест-драйв, донесся шум, Лео обернулся и увидел высокий силуэт Зака. Толстяк неуклюже ковылял к ним, тяжело пыхтя.

– Господь милосердный! Лео Ван Меегерен заставил меня пересечь весь Центральный парк! В такой-то час! Только художнику могла прийти в голову такая странная идея! Я увидел, как ты сорвался с места, чуть не потерял тебя из виду! Куда это ты наладился в темноте?! – Зак внезапно смолк, наткнувшись взглядом на лежавшую на земле женщину. – Господи Исусе, она умерла?

– Пока нет, – прошептала Лоррен и улыбнулась, несмотря на трагизм ситуации.

– Она жива! – воскликнул великан. – Благодарение небесам! Жива!