Обсуждая семейные дела, Том как-то сказал Беверли, что у него порой руки чешутся дать братику в зубы. «А так как он меня простит, то захочется его убить».
Беверли посмеялась, хотя была шокирована этими словами. Ей нравилось слышать подобные страшилки от почитаемого ею старшего брата, но сама она никогда бы не поделилась тем, что испытывает в отношении Вирджила, отлично понимая низменную природу этих чувств, столь далеких от семейной любви и преданности, которые родители так старались им привить.
И все же она хихикнула, как если бы Том ее пощекотал.
– Кем он себя считает? Далай-ламой? – съязвила она.
Наконец послышались шаги на лестнице. Это была только одна сестра – Беверли.
Жаль, что она уезжает домой. Что касается Лорен и Софии, то они уже легли спать в своих детских комнатах.
От напитков Беверли отказалась.
Видно было, какая она всклокоченная, как потолстела. Ничто не напоминает светящуюся девочку со школьных фотографий. И глаза на мокром месте. (Неужели плакала? Надо же!) Отказавшись от напитка в холодильнике, она тем не менее сделала глоток из бутылки Тома и по-мужски вытерла губы тыльной стороной ладони.
– Нам все-таки удалось маму уложить. Она отказалась до конца раздеться. Вдруг, говорит, позвонят, и надо будет срочно ехать в больницу, лучше быть готовой. Причем так спокойно, даже странно. Как будто следуя папиным инструкциям… ты же знаешь, как он ей всегда говорит, что? надо делать. Находиться в родительской спальне, где его нет, – тоже очень странно. Мы подождали, пока она уснет (или сделала вид, чтобы мы оставили ее в покое), а потом тихо вышли и закрыли дверь. В общем, я еду домой. Чувствую себя выжатой как лимон.
– Уже поздно. Почему бы тебе не заночевать здесь?
– Я позвонила Стиву. Меня все ждут, так что я поеду. Завтра останусь… если папе все еще грозит опасность.
Беверли выглядела испуганной, изможденной. Все еще грозит опасность – эта фраза врача засела у нее в голове.
Том спружинил длинными ногами, резко встал и обнял сестру, сдерживая накатывающие слезы. Беверли прижалась к нему.
– Эй, с папой все будет хорошо. Уайти Маккларен нас всех переживет.
Вирджил в растерянности замер в отдалении, словно в ожидании, что сестра сейчас обнимет его.
Но Беверли уже в дверях бросила обоим братьям:
– Спокойной ночи!
«Твою радость определяет твой самый безрадостный ребенок».
(То ли кто-то сказал, то ли она это услышала по телику.)
(Глупая банальность? Или это правда? Болезненная правда?)
Уайти так не считал. Уж он-то точно.
– Мы даем им жизнь и готовим к свободному плаванию, как такие лодочки. Но после, условно говоря, двадцати одного года они вправе сами выбирать свой маршрут. А наши дети давно прошли этот рубеж.
Уайти рассуждал так здраво, что в его правоте можно было не сомневаться.
И тем не менее она не соглашалась. Возражения сами собой напрашивались.
Часа не проходило без того, чтобы Джессалин не подумала о каждом из своих детей. Не важно, что они выросли, что они давно «взрослые». В каком-то смысле это делает их еще более уязвимыми. Ибо они теперь описывают удаленные от нее концентрические круги.
Это как базы на бейсбольном поле. Первая база: Том. Вторая: Беверли. Третья: Лорен.
(Мысленно она видит их детьми. Долговязый Том с надвинутой на глаза бейсболкой.)
На этом метафора заканчивалась. Потому что были еще Вирджил и София. Младенцы! Их мать меньше о них думала по той простой причине, что они занимали меньше лет в ее жизни. Как ни странно, но в ее снах детей всегда не хватало, она постоянно забывала кого-то из тех, кто у нее родился.
Это был невыразимый ужас. И одновременно бессмысленный, нелепый. Если бы Уайти узнал, он бы так хохотал! И дети тоже.
А Вирджил процитировал бы какого-нибудь древнегреческого философа-ворчуна[3 - Отсылка к одноименному эссе американского писателя Амброза Бирса (1842–1913) «Философ-ворчун».] – дескать, лучше было бы и вовсе не родиться. Бред!
– Может, у других матерей иначе. А я всегда буду чувствовать свою ответственность за них.
– Но дорогая… это же глупо. Просто ты такая.
Уайти поцеловал ее в прохладные губы. Собственные губы казались ему (излишне) горячими.
– Надеюсь, за меня ты не чувствуешь ответственности, – сказал он.
Джессалин отстранилась, как после легкого укола.
– Еще бы! Конечно чувствую, дорогой. «В болезни и здравии». Это свойственно любой жене.
– Не любой. Но мне приятно слышать это от тебя.
Они сидели, крепко держась за руки.
Джессалин подумала с каким-то диким восторгом: Я должна его пережить, чтобы заботиться о нем в последние дни. Я не имею права уйти раньше.
И вот она лежит одна в семейной кровати. На своей половине.
Как непривычно.
Усталая, оглоушенная, с открытыми глазами (на самом деле закрытыми), она проваливается в темную гибельную дыру, заранее опасаясь того, что там увидит.
Ничего. Ровным счетом ничего.
Порывы ветра сотрясают темные окна. Дождь пригоршнями ударяет в стекла. Перезвона музыки ветра почти не слышно, как она ни напрягает слух. Что-то отдаленное, серебристое, чудесное.
«Наследник»
Из всех Маккларенов только Том знал правду.
Не имел доступа к подробностям, но знал.
Приняли за другого. Все обвинения сняты.
Все очень тревожно. Запутанно. Похоже, отец был «арестован» – или, точнее, «задержан полицией» – за то, что, предположительно, «оказал сопротивление» на обочине автострады Хенникотт.
А затем он «потерял сознание» (не в собственной «тойоте», а на обочине), и полицейские вызвали «скорую».
