Испанский садовник. Древо Иуды
Сохраняя на лице привычно бесстрастное выражение, Харрингтон Брэнд стал пристально следить за каждым броском, каждым поворотом игры. Счет был уже 35:32 в пользу пары из Уэски, которая мастерски наносила удар за ударом над головами команды Сан-Хорхе. Эти непрерывные атаки, а также груз прожитых лет заметно сказывались на старшем из игроков, и Брэнд злобно усмехнулся про себя, услышав крики местных болельщиков, осыпающих градом проклятий его седины.
– Оле!.. Оле!.. Шевелись, Хайме! Беги, старая кляча! Давай, Хосе, амиго, спаси нас от позора, ради Бога!
И, словно вняв их просьбам, Хосе, казалось, был вездесущ – скользил, вытягивался, наносил удары. Все это время, несмотря на участившееся дыхание и обильный пот, с его лица не сходила улыбка. Но его усилия разбивались о самоотверженное сопротивление парней из Уэски, их лидерство неизменно сохранялось, счет вырос до 48:46.
Публика не умолкала ни на секунду – она ревела, жестикулировала, умоляла и проклинала игроков с истинно латинским напором. И маленький Николас, бледный от возбуждения, неистовствовал вместе со всеми:
– Вперед, Сан-Хорхе! Вперед, Хосе! Даешь победу!!!
Тут форвард Уэски сделал обманный укороченный бросок, и совершенно вымотанный Хайме не успел его отбить. Он в отчаянии вскинул руки, и над трибунами раздался стон болельщиков Сан-Хорхе. Команде Уэски не хватало до победы всего одного очка.
Казалось, исход матча предрешен, как вдруг капитан Уэски, подпрыгнув, поскользнулся на бетоне и упустил мяч. Сразу же встав, целый и невредимый, он уверенно помахал своим болельщикам. Но, едва вернувшись в игру, был награжден пушечным ударом Хосе. Публика ахнула. Счет стал 49:48.
Переполненные трибуны замерли. Хосе подошел к центральной отметке. Розыгрыш мяча начался в полной тишине и длился невыносимо долго, нагнетая атмосферу азарта и неизвестности. Уэска играла сдержанно, рассчитывая на ошибку противника, но и противник, ощущая бремя лежащей на нем ответственности, также старался не рисковать. Монотонный обмен ударами был прерван маневром Хосе, который, внезапно нарушив ритм, сделал длинную передачу, послав мяч под углом между игроками Уэски. Счет сравнялся 49:49.
Публика затаила дыхание. Все вскочили и подались вперед, наблюдая за полетом мяча. Очертя голову команда Уэски ринулась в последнюю атаку, осыпая Хосе сокрушительными ударами с лёту. Тот же, будто в него бес вселился, доставал и отбивал их, как автомат. И вот в его сторону последовал пушечный удар, отбить который было явно невозможно. Парень рванулся изо всех сил, высоко-высоко взлетев над площадкой, и врезал по мячу так, что поставил победную точку в игре.
Единый протяжный выдох вознесся к небесам, и началось что-то невообразимое. Мужчины бросали в воздух шляпы, плакали, смеялись, обнимались, исступленно орали как одержимые.
Николас с горящими глазами стоял на скамейке, не переставая размахивать руками, и дико кричал:
– Ура! Ура! Я знал, что он сможет! Я знал! Я знал! Ура!
Когда уставшие игроки вяло побрели с площадки, толпа, перемахнув через ограду, налетела на них пчелиным роем. В одно мгновение Хосе был окружен, его обнимали, целовали, хлопали по спине, а когда он взмолился о пощаде, подняли его на плечи, вызволив из толчеи.
– Папа, – выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи, – правда здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.
Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной, необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.
– Это наша победа! – не умолкал Николас по пути к машине. – Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.
Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а Николас, украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.
– Что-нибудь не так? – наконец спросил он.
Последовала ощутимая пауза.
– Нет, Николас, все в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и все это ради какой-то дурацкой игры.
– Папа… – хотел было возразить сбитый с толку Николас, но, взглянув на застывший профиль отца, замолчал.
Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, – одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.
– Папа, можно мне пойти к себе? – допив молоко, тихо спросил Николас.
– Как хочешь.
Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня, с его восторгом и новизной, оттенками и блеском, угасла в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его. Он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, Николас почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись, он натянул ночную рубашку. Потом обернулся и увидел в дверях консула.
– Ой, папа! – облегченно выдохнул он. – Я уж думал, ты не придешь.
– Я не забываю о своих обязанностях, Николас, – серьезно ответил консул.
– Папа, прости меня, если я виноват… – Мальчик с трудом сдерживал слезы. – Только… только я не знаю, что я сделал…
– Приготовься к молитве. – Консул занял свое обычное место и обнял сына за плечи. – Ты растешь, Николас, – тихо сказал он. – Ты должен сознавать, сколь трудна и тягостна моя жизнь. Ты знаешь, какое бремя я несу с тех пор… с тех пор, как твоя мать нас покинула. В последнее время из-за литературных трудов у меня усилилась бессонница, ночи превратились в кошмар. Бывают дни, когда я так измучен и истощен, что не могу сосредоточиться на работе. И тем не менее… – консул приподнял сведенные брови, – несмотря ни на что, я полностью посвятил себя тебе.
Мальчик опустил голову. На его мягких ресницах, как хрустальные капельки росы, появились слезы.
– Да, Николас, я стал тебе не только отцом, но и другом, и учителем, и нянькой. Не скрою, эта преданная служба приносит мне большое счастье и радость… Она как бальзам для моей измученной души. Это, мой родной, – бескорыстный труд. Но даже самая бескорыстная любовь рассчитывает на ответное чувство. Именно поэтому сегодня мое сердце разбито от мысли, что я тебе безразличен.
– Нет, папа, нет! – обретя наконец дар речи, крикнул Николас. – Это неправда! Как ты мог так подумать?!
Искаженное страданием лицо задрожало.
– Иногда достаточно какой-то мелочи, дитя мое. Небрежное слово… взгляд… случайный жест…
– Нет! Нет! – Николас почти кричал. – Я люблю тебя, люблю! Мама поступила с тобой отвратительно! Но я никогда тебя не брошу! Мы всегда будем вместе. – Истерически всхлипывая, дрожа всем телом, он поднялся с колен и бросился отцу на шею.
– Мой, мой мальчик, – пробормотал консул, крепко прижимая к себе эту легкую живую ношу. Он ощутил трепещущее, подобно птице, детское сердце, чье проникающее тепло растопило боль в его груди, и со вздохом закрыл глаза. Наконец, мягко отстранившись, он с ласковой улыбкой произнес: – А теперь помолись, дитя мое, и я тебе почитаю.
Глава 5
И все же, наслаждаясь примирением, радостно сознавая, что Николас более чем когда-либо к нему привязан, консул не мог забыть, какую роль в этом болезненном, хотя и недолгом отчуждении сыграл Хосе. Прежде, покидая утром виллу, Брэнд имел обыкновение издали отвечать на почтительное приветствие садовника. Теперь же он подчеркнуто равнодушно проходил мимо, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой, стараясь его не замечать. Тем не менее краткого мига хватало, чтобы в памяти застрял образ юноши, косившего траву длинной косой: ладно скроенное тело под легкой тканью, энергичные взмахи рук, простодушная улыбка. Досада захлестывала консула, и, даже придя в офис, он еще долго не мог успокоиться.
Консул старался не давать волю чувствам. Нелепо было позволить себе нервничать из-за простого слуги – неотесанного местного сопляка, и уж вовсе не пристало предпринимать какие-либо действия по такому ничтожному, оглядываясь назад, поводу. Ясно было, что парень просто расхвастался перед Николасом своими достижениями в пелоте и пригласил посмотреть, как хорошо он играет. Только и всего. Но несмотря на все эти аргументы, консула не покидало странное чувство ревности, а враждебность, словно питая саму себя, только росла день ото дня.
Некоторое время Хосе ничего не замечал, но, когда день за днем хозяин проходил мимо него, нахмурившись, с непроницаемым выражением, юноша начал опасаться, что не сумел угодить, и в его простодушном сердце поселилась тревога. Найти работу в Сан-Хорхе было непросто, а ему надо было думать о своей матери Марии, не говоря уже о сестрах и дедушке Педро, который последние семь лет ни дня не работал. Предчувствие беды заставило Хосе умножить усилия: он начал приходить на работу на полчаса раньше, а уходить с наступлением сумерек.
Однажды утром, работая на нерасчищенном участке за выступом скалы, он заметил три хрупкие белые звездочки с каплями росы, прячущиеся в мохнатых зарослях мирта, – это были первые фрезии. Глаза Хосе загорелись радостью, он постоял минутку, любуясь, а затем кивнул сам себе и, продравшись сквозь подлесок, осторожно сорвал цветы. В сарае, насвистывая себе под нос, он аккуратно привязал их рафией к тонкому побегу папоротника. Пригладив волосы перед осколком зеркала, Хосе устремился к парадному крыльцу. Ему не пришлось долго ждать – вскоре на веранде появился хозяин.
– Сеньор… – сказал Хосе и замолчал, не решаясь произнести заготовленные слова; вместо этого он застенчиво улыбнулся и протянул бутоньерку.
Наступила пауза. Брэнд, словно по принуждению, медленно обернулся и впервые после матча пелоты посмотрел на садовника. Это действие внезапно обрушило некие преграды в душе консула и выпустило на свободу чувство собственного превосходства. Гнетущее напряжение отпустило, и вместо него им овладел едва ли не сверхчеловеческий покой.
– Что это? – бесстрастно спросил он.
– Это вам, сеньор… В петлицу. Первые весенние фрезии.
– Ты сорвал эти цветы?
– Но… Да, сеньор.
– Ты не имел права. Эти цветы – мои. Я не хочу, чтобы их срывали. Я хочу, чтобы они росли в саду, там их место.
– Сеньор… – пролепетал Хосе.
– Довольно. Ты глуп и эгоистичен. Ты превысил свои полномочия. Впредь так не поступай. Ясно?
Под осуждающе-холодным взглядом консула Хосе поник, от бодрости не осталось и следа, глаза потухли. Он уныло посмотрел на душистый букетик, согревшийся в его потных ладонях, и, не зная, что делать с этим отвергнутым подарком, сконфуженно сунул его за ухо. Неуклюже двинувшись в сторону миртовых зарослей, он увидел, что Гарсиа, ожидавший рядом с машиной с той странной гримасой – насмешливой и одновременно безразличной, – которая придавала его невозмутимому лицу особенно жестокое выражение, был свидетелем его унижения. Хосе закусил губу и отвернулся, словно желая спрятать вспыхнувшие щеки.
Харрингтон Брэнд ехал в город, выпрямившись на заднем сиденье кабриолета с опущенным ветровым стеклом; бриз приятно овевал его. Он чувствовал себя легко и комфортно, как будто сбросил сковывавшую одежду и теперь возвращался в нормальное состояние. У консула было такое хорошее настроение, что, войдя в офис и увидев в передней комнате Элвина Деккера, корпящего над стопкой транспортных накладных, он задержался и миролюбиво произнес:
– Доброе утро, Деккер. Кстати, когда вы с женой собираетесь навестить нас в Каса Бреза? – и, когда его приятно удивленный помощник вскочил, радушно добавил: – Воскресенье вас устроит? Приходите к чаю.
– О, благодарю вас, сэр! – обрадованно воскликнул Деккер. – Большое спасибо! Я уверен, что миссис Деккер…
– Вот и отлично, – мягко прервал его консул. – Ждем вас к пяти. Не опаздывайте.
Он прошел в свой кабинет, где на столе уже лежал свежий номер «Эко де Пари», аккуратно освобожденный от обертки. Но ему жаль было растрачивать творческий энтузиазм на чтение новостей. Беглый осмотр показал, что и в официальной почте ничего важного нет. Удобно устроившись во вращающемся кресле, он позволил себе одно из редких отступлений от кропотливой рутины и достал из нижнего ящика пакет, принесенный из виллы накануне, – рукопись о Мальбранше.
Для всех остальных Николя Мальбранш был ничем не примечателен, а то и вовсе неизвестен, и только Харрингтон Брэнд нашел в этом всеми забытом французе, который в XVIII веке попытался соединить учение Декарта с богословием, родственную душу, а в его педантичной философии – образец для поведения. Абсолютное пренебрежение, с которым мир относился к Мальбраншу, только подогревало пыл Брэнда, вселяя гордость. Он, лично он будет признан первооткрывателем, вытащившим этот бриллиант из небытия на яркий свет.
В последние десять лет Брэнд с возрастающим честолюбием неутомимо трудился над составлением жизнеописания своего героя. Несколько раз он отправлял первую половину своей рукописи в ведущие издательства. Ответа не было, что свидетельствовало об отсутствии малейшего интереса. Это вызывало горькую досаду, ибо он не был невосприимчив к бегу времени или к успехам других, однако чужое равнодушие не удивляло и не отпугивало консула. Он считал свой труд слишком научным, не рассчитанным на дешевую популярность, и даже предлагал издать его при необходимости за свой счет, в уверенности, что в узком кругу европейских ученых его труд сразу же будет оценен. Своеобразным вызовом стало его решение дать сыну имя Фрэнсис Николас, вопреки протестам жены, чье неприятие его проекта было, увы, еще одним прискорбным подтверждением ее вероломства. Никогда, никогда не простит он ей эпизода, когда в порыве нежности он позволил ей прочитать некоторые главы своего шедевра, настойчиво желая услышать ее мнение.
– Боюсь, моих знаний для этого недостаточно, – уклончиво ответила она.
– Я, разумеется, не ожидаю от тебя понимания философии, дорогая. Но стиль, драматизм, динамика книги?..
– Ну что ты, Харрингтон! Мне ли об этом судить?
– Да ну! – игриво засмеялся он, поглаживая ее руку. – Критикуй, как тебе хочется. Говори правду.
Последовало тягостное молчание. Затем она сочувственно улыбнулась, словно прося у него прощения:
– Ну если ты настаиваешь, Харрингтон, мне было ужасно скучно.
Что ж, и у Мальбранша тоже была своя Голгофа. Теперь все это уже в прошлом, рукопись почти закончена, и, как бы в предвкушении триумфа, консул твердо взялся за перо. Внезапно он вскинул голову, прервав работу. Его странно посветлевшие глаза на землистом лице смотрели вдаль, вновь и вновь видя складку унижения на лбу садовника. Лицо Брэнда расплылось в улыбке, и он вернулся к работе над рукописью.
Глава 6
В воскресенье консул решил принять Деккеров в саду. День был ясный и теплый, а кроме того, темнело все еще рано – значит у гостей не будет возможности слишком долго засиживаться. Он велел Гарсиа накрыть стол в беседке, подать к чаю сэндвичи, масляные булочки и местные пирожные пан-де-хабон, которые должны потрафить вкусу миссис Деккер.
К назначенному часу консул был в прекрасном расположении духа. Они с Николасом провели вдвоем чудесный день, изучая фолиант андалузских эстампов XVIII века, который он, как истинный ценитель, приобрел в лавочке рядом с консульством всего за несколько песо. Сейчас в беседке, глядя на принаряженного в темно-синий костюм и с накрахмаленным белым воротничком сына, консул вдруг заметил, как окреп мальчик. Уже не бросалась в глаза его хрупкость, а болезненную бледность сменил здоровый загар. Даже узкие плечи, казалось, приобрели более уверенные очертания. Конечно, не стоит торопить события, но Брэнд был весьма удовлетворен тем, что наконец-то появились заметные следы его заботы, которой сын был непрестанно окружен.
Элвин Деккер с супругой прибыли на арендованной машине минута в минуту, и консул любезно предложил им прогуляться по саду. Пропустив вперед Элвина с Николасом, он, чуть отстав, шел за ними с миссис Деккер, тихой молодой женщиной со свежим цветом лица, в очках, но довольно симпатичной, хотя, на его взгляд, заурядной, к тому же скромное платье из коричневого маркизета – он это сразу распознал – она явно сшила сама по бумажным выкройкам. Скорее всего, она родом из маленького городка в Мичигане, выросла в многодетной семье, а с Элвином познакомилась в университете. Она производила впечатление здравомыслящего и добродушного человека, что, впрочем, не помешало консулу сразу же занести ее в разряд «ни то ни се». Однако стремление миссис Деккер угодить было ему приятно. Поэтому он тоже напустил на себя добродушие и, когда они сели за стол в беседке, обратился к ней в своей лучшей манере:
– Не окажете ли нам любезность взять на себя роль хозяйки? У нас тут, как видите, по-холостяцки – недостает утонченности женского общества.
Неловкая застенчивость, с которой она в ответ на оказанное ей внимание наливала и передавала чашки, позабавила его. Желая произвести на слушателей впечатление, консул снова заговорил. Он умел, если хотел, быть интересным собеседником и теперь, описывая наиболее светлую сторону своего жизненного опыта, старался предстать в роли ученого джентльмена и благожелательного советчика. Рассказывая забавные истории, он живописал картину своей жизни в Европе, при этом не исключено, что яркость в ней преобладала над точностью.
– Это потрясающе! – выдохнул Элвин, когда консул завершил отчет о коронации короля Альберта, свидетелем которой он был в кафедральном соборе Брюсселя во время своего пребывания в Бельгии. – Мы бы все отдали, чтобы побывать на столь красочной церемонии. Правда, Кэрол?
– Да! – горячо согласилась та, опустив глаза.
– У вас еще все впереди, – любезно предположил Брэнд.
– Мы на это надеемся! Правда, дорогая?
Она не ответила, но в ее устремленном на мужа взгляде было столько нежности, что консул, которому вид счастливых супругов всегда напоминал о неудаче собственного брака, ощутил внезапный приступ боли. Несмотря на небольшой семейный стаж – они были женаты всего полтора года, – Деккеры явно были глубоко привязаны друг к другу. Как могло получиться, что это нервное ничтожество, начинающее заикаться, если заговорить с ним резко, часто ведущее себя по-детски, смогло внушить жене такую любовь, а он, превосходящий его во всех отношениях, не смог удержать единственную женщину, которую любил?
С цинизмом, какого сам от себя не ожидал, Брэнд повернулся к миссис Деккер и самым ласковым голосом сказал:
– Мне до сих пор это не приходило в голову, но Сан-Хорхе, должно быть, очень скучное для женщины место.
В ее серых близоруких глазах промелькнуло удивление.
– Что вы, сэр… Вовсе нет!
Она назвала его «сэр», и это неприятно кольнуло Брэнда, заставив ощутить себя стариком.
– У нее есть дом, требующий ухода, – ласково произнес Деккер. – Должен сказать, она сделала его по-настоящему уютным.
– Уютным? – повторил консул тоном, не поддающимся описанию.
– Да, сэр! Я говорил вам, он маленький, но очень приятный.
– А я все равно не представляю, где на тесных задворках грязного испанского городишки может найтись подходящее общество для молодой пары, – настаивал консул.
Кэрол Деккер первый раз посмотрела ему в глаза. У консула возникло подозрение, что, несмотря на непроницаемо-любезное выражение его лица, она догадалась о скрытом смысле сделанного им замечания.
– Уверяю вас, сэр, у нас много друзей, – поспешила ответить Кэрол. – Может быть, они не слишком выдающиеся, но очень славные… Пекарь, бакалейщик, старый священник, отец Лимаза, изготовитель сигарет этажом ниже… Мы часто катаемся в заливе на парусной лодке с сыном алькальда Мигелем. По вечерам мы иногда ходим в кино – эти старые испанские фильмы ужасно забавны, – а потом ужинаем в «Эль Чантако». Там превосходное охлажденное пиво, обязательно попробуйте! А еще мы организовали небольшой клуб для местных ребят. У нас есть настольный теннис и кегли. Я угощаю их мороженым, а Элвин даже пытается учить их играть в бейсбол. – Раскрасневшись и позабыв об осмотрительности, она воскликнула: – Мы были бы очень рады видеть там Николаса! Он бы подружился с ребятами… Ему же скучно тут одному.
Наступила тишина. Лицо консула окаменело. Послать Николаса к местной шпане, как же! И только священный долг гостеприимства не позволил ему дать волю негодованию.
«По-моему, все прошло как нельзя лучше», – простодушно подумал Элвин. Они с Кэрол немного поговорили с Николасом, а потом он с почтительным видом взглянул на часы:
– Не смеем больше злоупотреблять вашим временем, сэр. Нам пора.
Они собирались встать, когда со двора донесся звук шагов, и Николас, уже некоторое время с ожиданием оглядывавший сад, вдруг утратил озабоченное выражение, которое сохранял на лице почти все это время.
– Смотрите! – воскликнул он. – Вот он! Я знал, что он что-нибудь поймает. – И прежде чем отец смог его остановить, он возбужденно замахал рукой, подзывая Хосе: – Сюда, сюда! Хосе, мы здесь!
Все удивленно замолчали. Консул, нахмурившись, выпрямился.
– В чем дело, Николас? Сейчас же успокойся! – резко произнес он, но было слишком поздно.
Со стороны конного двора, где он остановился, не решаясь двинуться дальше, Хосе, скромно, но с победной улыбкой на лице, направился к ним. В воскресном костюме, с прямо сидящей на голове каталонской шапочкой он нес что-то, завернутое в листья ивы.
Не веря своим глазам, плотно сжав губы, Брэнд смотрел на приближавшегося юношу, так неожиданно возникшего по призыву его сына. Что он делает здесь в воскресенье, в такое время? Консула пробрал озноб. А тут еще Николас подпрыгивает на стуле и кричит в присутствии гостей:
– Ура, Хосе! Вот здорово!
– Успокойся же наконец! – тихо и строго повторил Брэнд.
Хосе уже подошел к беседке. С легким поклоном, как какой-нибудь деревенский матадор, он снял свою нелепую шапку и сунул под мышку. Улыбнувшись Николасу, он устремил серьезный и умиротворяющий взгляд на консула.
– Прошу прощения за беспокойство, сеньор, – начал он. – Я принес вам скромный дар. Цветы были не мои, и я не должен был их срывать, прошу меня простить за это. Но эта рыба моя, сеньор, и я прошу вас ее принять.
Развернув листья ивы, он не без гордости продемонстрировал две отличные форели, толстые, в розовую крапинку, лежащие рядышком на веточках дикой мяты.
Консул оставался неподвижен, зато Николас, подавшись вперед, возбужденно жестикулировал:
– Какая красота, Хосе! И такие большие! Ты поймал их в мельничном пруду или выше, в быстрой воде? Ну рассказывай же!
Хосе, будто только сейчас осознав, что все на него смотрят, покраснел и переступил тяжелыми, бронзовыми от желтой пыли башмаками с темными от пота заломами.
– В быстрой воде, – ответил он Николасу с улыбкой и добавил, будто поясняя остальным: – Я хожу на Аренго. Это ручей высоко в горах. Видели бы вы, как там красиво – вода как хрусталь! Но поймать форель очень трудно. Я целое утро там просидел и только перед самым уходом поймал их, каждая больше килограмма. – Он обратил потеплевший взгляд на консула и смахнул испарину с верхней губы. – Они совсем свежие, сеньор. Вам понравится.
Харрингтон Брэнд сидел, положив руки на стол, и не шевелился. Он напоминал статую – возможно, статую великого человека – на городской площади. Лицо тоже приобрело мраморную твердость, но под ней кровь, стучавшая в висках, казалось, превратилась в желчь.
– Сожалею, – наконец выдавил он, – я не ем форели. А для моего сына это слишком жирная пища.
– Но это же белая форель, сеньор! Настоящая горная форель… – растерялся Хосе. – Очень вкусная и нежная…
– Спасибо, не надо. Может быть, вы хотите взять? – с ледяной учтивостью обратился консул к своим гостям.
– Нет-нет, – поспешил ответить Элвин Деккер, испытывая неловкость.
– Тогда отнесите рыбу на кухню. – Консул окинул потемневшее лицо Хосе холодным взглядом, но не смог сдержать презрительную усмешку и легкую дрожь в голосе. – Слуги найдут ей применение.
– Папа, нет! – испуганно вскрикнул Николас. – Хосе принес форель для нас!
– Ты на диете. Тебе ее нельзя.
Глаза мальчика наполнились слезами.
– Ну, папа…
– Довольно! – резко оборвал консул. – А теперь, сделай милость, парень, оставь нас.
Последовало короткое молчание. Хосе с усилием выпрямился, словно преодолевая внезапную слабость. Когда он попытался заговорить, у него перехватило дыхание, но, несмотря на это, его простые слова были полны достоинства.
– Прошу прощения, что рассердил вас, сеньор. Я встал сегодня затемно и прошел двенадцать километров, чтобы поймать для вас эту рыбу. – Его смуглое лицо залила бледность, темные глаза вспыхнули. – Мне следовало знать, что она недостаточно для вас хороша. Позвольте мне забрать ее домой. Мы очень бедны, сеньор, семья большая, всех нужно накормить, эта форель будет нам очень кстати.