Если бы ты был здесь

Я отступаю к небольшой каменной стене, которая отделяет внутренний двор от пляжа, и достаю свой телефон. Он лежит у меня на ладони, сияя, словно яркая звезда, в бесплодных попытках поймать сигнал.

«Я скучаю», – пишу я Финну, а затем стираю буквы одну за другой. Уж лучше не посылать никаких сообщений вообще, чем безуспешно пытаться отправить хоть что-то.

Если бы Финн был здесь, мы бы смеялись всю дорогу до нашего номера в отеле, обсуждая отравленные яблоки и грубость местных жителей.

Если бы Финн был здесь, он бы непременно поделился со мной протеиновым батончиком «Кайнд», который всегда берет с собой в самолет на всякий случай.

Если бы Финн был здесь, возможно, я уже носила бы на пальце помолвочное кольцо и готовилась бы проживать остаток своих дней, согласно тщательно составленному мной плану.

Но Финна здесь нет.

Путешествовать с соотечественником стоит только для того, чтобы он постоянно напоминал о доме, чтобы иметь причину уехать, когда, растворившись в огнях Парижа или в бескрайности пустыни, в голову потихоньку закрадывается мысль: «А не остаться ли здесь навсегда?»

Но, учитывая, что мой отель закрыт, я умираю с голоду, а на руке благодаря стараниям местного дерева-убийцы вскочили гигантские волдыри, причин остаться на Исабеле у меня почти нет. За исключением того факта, что я в самом прямом смысле слова не могу покинуть этот остров.

Я настолько вышла из своей зоны комфорта, что все, чего мне хочется, – это свернуться калачиком и заплакать. Я проскальзываю через раздвижные стеклянные двери в свою квартирку и включаю свет. На кухонном столе рядом с раковиной стоит тарелка, накрытая кухонным полотенцем. Даже находясь на другом конце комнаты, я слышу запах чего-то чрезвычайно вкусного. Стол начинает слегка пошатываться, когда я приподнимаю полотенце. На тарелке лежит что-то вроде кесадильи, фаршированной сыром, луком и помидорами. Я съедаю все шесть кусочков разом, даже не присев.

Потом я беру коробку с открытками туристической компании и ставлю ее на кухонный стол. На одной из открыток, достав ручку из рюкзака, я пишу корявым почерком: «GRACIAS», затем подписываюсь и босиком бреду к главному входу в дом. В окнах темно, поэтому я просовываю послание под входную дверь.

Вполне возможно, что на каждого злого засранца на этом острове найдется кто-то вроде Абуэлы.

Вернувшись в свою комнату, прежде чем раздеться, нырнуть в постель и заснуть под тихое бормотание вентилятора над головой, я подписываю вторую открытку – адресованную на этот раз Финну.

Дорогой Финн!

Писать друг другу письма уже немодно, но даже если этот остров – технологическая пустыня, почта-то тут должна работать, так ведь? Прежде всего, спешу заверить тебя, что со мной все в порядке – здесь нет и намека на вирус. Паромное сообщение прекращено на ближайшие две недели, скорее всего, именно для того, чтобы вирус сюда не добрался. Вряд ли отпуск будет соответствовать моим ожиданиям – туризм (и прочая торговля) здесь тоже прекращены. Но я, словно местная островитянка, снимаю комнату у одной милой старушки. Разве не круто?! Мне просто придется исследовать Исабелу самостоятельно, но это значит, что, когда мы вернемся сюда с тобой, нам не нужны будут ни гид, ни экскурсии, ведь я стану настоящим экспертом. ☺

Здесь безумно красиво. Мне кажется, что ни один художник не смог бы передать черноту местных скал, сверкающих на солнце, или бирюзу воды. Все кажется каким-то… грубым и незавершенным. Игуаны свободно расхаживают по острову, словно они здесь хозяева. Я почти уверена, что их тут больше, чем людей.

Кстати, о людях, надеюсь, с тобой все в порядке. Меня жутко бесит, что я не могу слышать твой голос. Да, я скучаю даже по твоему фальшивому пению в дýше.

С любовью, Диана

С самого раннего детства, с моего первого мольберта, стало понятно, что у меня есть какой-никакой талант. Мой отец всю жизнь имел дело с живописью – будь то потолочные фрески или гигантские холсты, – он занимался консервацией. Сам же он всегда говорил, что ничего не создает, а лишь воссоздает. Еще на первом курсе колледжа одну из моих работ отобрали для участия в студенческой выставке. Отец невероятно мной гордился. Он пришел на открытие выставки в своем лучшем костюме; впрочем, другого у него все равно не было.

Мама на выставку не пришла. Она вела репортаж о ходе гражданской войны в Сомали, находясь в самой гуще событий.

Отец изучал мою картину целых двадцать минут. Он рассматривал ее так подробно, словно ему сказали, что мир вот-вот станет черно-белым, и это его последний шанс увидеть цвет. Иногда он поднимал руку, будто хотел прикоснуться к раме, но всякий раз одергивал себя и опускал руку. Наконец он повернулся ко мне:

– Глаз у тебя острый, как у матери.

В следующем семестре вместо занятий живописью я выбрала историю искусств, курсы по медиа и бизнесу. Я не хотела, чтобы меня всю жизнь сравнивали с матерью, поскольку решила во что бы то ни стало быть совсем на нее не похожей. Если это означало освоить какую-то иную сферу в мире искусства, что ж, так тому и быть.

Я не удивилась, когда прошла отбор на летнюю стажировку в «Сотбис» перед последним курсом в колледже, потому что всю свою учебу я подстроила под то, чтобы стать участницей этой программы. В первый же день всех стажеров с одинаково горящими глазами собрали в одной огромной комнате. Я села рядом с чернокожим молодым человеком, который – в отличие от всех остальных, одетых в консервативные блейзеры и сшитые на заказ брюки, – был в фиолетовой шелковой рубашке и юбке-миди с принтом из огромных роз. Когда молодой человек поднял на меня глаза, я кивнула в сторону той части комнаты, где руководители различных отделов аукционного дома, выстроившись в линию, выкрикивали имена своих стажеров.

– Если бы я не хотел, чтобы люди на меня пялились, – прошептал мой сосед, – то надел бы что-нибудь попроще. Маккуин.

– Диана, – представилась я, протягивая руку.

– О, дорогуша, – улыбнулся молодой человек, – эту юбку создал дизайнер Александр Маккуин. – Затем он протянул мне унизанную кольцами руку, на ногтях блестел серебряный лак. – Я Родни. – Он оценивающе смерил меня взглядом, явно отметив про себя и чопорность моей одежды, и разумную высоту каблуков. – Мидлберийский колледж?

– Уильямс.

– Хм… – ответил он так, будто я могла ошибаться насчет колледжа, где проучилась три года. – Первое родео?

– Да. А у тебя?

– Второе, – сказал Родни. – Я уже был здесь прошлым летом. Они будут обращаться с тобой словно с трехногой хаски на Айдитароде, но я слышал, что в «Кристис» еще хуже. – Приподняв одну бровь, он поинтересовался: – Ты ведь знаешь, что тебя ждет, так? – (Я покачала головой.) – Помнишь Распределяющую шляпу в «Гарри Поттере»? Они назовут твое имя и твой отдел. Никаких переводов. – Он наклонился к моему уху и зашептал: – Я учусь на дизайнера в Род-Айлендской школе дизайна, и в прошлом году меня распределили в отдел по продаже изысканных вин. Вин! Я ни черта в них не разбираюсь! И ответ на твой вопрос – «нет», пить их не разрешается.

– Импрессионизм, – ответила я. – Я бы очень хотела работать в «Имп-мод».

– Тогда, вероятнее всего, тебя засунут в какой-нибудь отдел по исследованию космоса, – ухмыльнулся Родни.

– Или музыкальных инструментов, – улыбнулась я в ответ.

– Сумок. – Родни полез в свою сумку и вытащил из нее нечто, завернутое в фольгу. – Вот. – Он протянул мне кусок пирожного. – Утопи свои печали превентивно.

– С пирожным все кажется лучше, чем есть на самом деле, – сказала я, откусывая здоровенный кусок от протянутого мне лакомства.

– Особенно если в брауни есть травка.

Я поперхнулась, и Родни похлопал меня по спине.

– Диана О’Тул!

Услышав свое имя, я тут же вскочила со стула и громко ответила:

– Здесь!

– «Частные коллекции».

Я повернулась к Родни, который сунул мне в руку остаток брауни.

– Могли бы быть «Ковры и половые тряпки», – пробормотал он. – Только прожуй сначала.

Я так и не доела брауни, даже когда оказалась за стойкой регистрации, где мне было поручено отвечать на телефонные звонки и помогать посетителям ориентироваться в здании компании, которую я еще толком даже не знала. Отвечая на звонки, я изучала некрологи в «Нью-Йорк таймс», обводя красной ручкой имена богатых людей, поместья которых могли быть выставлены на аукцион. И вот как-то днем к моему столу подошел мужчина почти квадратных пропорций, держа в руках завернутую в ткань картину.

– Мне нужна Ева Сент-Клерк, – потребовал он.

– Я могу записать вас к ней на встречу, – предложила я.

– Боюсь, вы не понимаете, – продолжал настаивать посетитель. – Это Ван Гог.

Он тут же принялся разворачивать картину, и я затаила дыхание в предвкушении характерных мазков кисти и крупных цветовых блоков. Вместо этого я увидела перед собой акварель.

Ван Гог написал более сотни акварелей. Но в этой работе не было того буйства красок, которые заставили бы меня поверить в то, что передо мной действительно работа великого живописца. Подписи на ней тоже не было.

Впрочем, разумеется, ни мой отдел, ни я не занимались оценкой живописи.

«А что, если… – подумала я. – Что, если это мой шанс? Что, если мне суждено стать тем самым выдающимся стажером, который распознает неизвестного Ван Гога и станет легендой „Сотбиса“?»

– Минутку, – сказала я незнакомцу.

Схватив трубку, я тут же набрала номер Евы Сент-Клерк, которая в то время была старшим специалистом отдела продаж «Имп-мод». Я быстро назвала свое имя и едва приступила к описанию сути проблемы, как услышала в ответ:

– Боже мой, ради всего святого! – а затем гудки.

Спустя две минуты Ева Сент-Клерк появилась в дверях лифта.

– Мистер Дункан, – начала она ледяным тоном, – я уже говорила вам на прошлой неделе, и две, и три недели назад, мы не думаем, что это настоящий…

– Она думает иначе, – перебил ее мистер Дункан, тыча в меня пальцем.

Я уставилась на него широко распахнутыми глазами.

– Вовсе нет. – Я сделала особое ударение на последнем слове.

– Она, – Ева кивнула в мою сторону, – никто. И не имеет никакого права оценивать даже сэндвич с ветчиной, не то что произведение искусства.

Я перевела ошарашенный взгляд на Еву Сент-Клерк. И на эту женщину я собиралась работать? Возможно, мне удалось увернуться от пули.

Внезапно кто-то схватил меня за руку.

– Вставай!

Я была так поглощена разворачивающейся на моих глазах драмой, что даже не заметила, как мой тогдашний босс приблизился к стойке регистрации с противоположной стороны. Иеремия был старшим специалистом в отделе «Частные коллекции», и ему поручили занять меня хоть чем-то, например дать поиграть в администратора на ресепшене.

– Ты нужна нам прямо сейчас, – заявил он.

– Но кто будет…

– Мне все равно. – Иеремия тащил меня за собой, на ходу вводя в курс дела. Мы шли по бесконечным коридорам здания, напомнившим мне в тот момент туннели кроличьей норы. – Вандербильты выбирают между нами и «Кристис». Они собираются продавать свое имение. У нас аврал.

Иеремия распахнул дверь, ведущую в конференц-зал. Измотанная группа специалистов по продаже недвижимости подняла на нас глаза.

– Это стажер? – спросил один из них, словно заметив оазис в пустыне.

Меня подвели к компьютеру, стоявшему в углу зала, и велели вводить данные с сотен страниц заметок о предметах искусства, мебели и личных вещах владельцев имения. Пока я печатала, перепроверяя введенные мной данные по два раза и тщательно изучая огромный список имущества, группа позади меня придумывала различные доводы, которые могли бы убедить Вандербильтов выбрать «Сотбис» вместо «Кристис».

В течение нескольких дней я упорядочивала списки работ голландских мастеров, «роллс-ройсов» и позолоченных карет, слушая, как Иеремия и другие старшие специалисты выдают одну захватывающую идею для аукциона за другой. Войти в это помещение было все равно что получить удар током. Я наконец-то смогла убедиться, что эйфория от работы с произведением искусства не начинается и не заканчивается его созданием.

Вандербильты выбрали «Сотбис» за день до окончания моей стажировки. Было шампанское, громкие речи и аплодисменты в мою честь. Я, словно тягловая лошадь, трудилась ночами и выходными, таща на себе этот огромный груз.

Не важно, что Ева Сент-Клерк думала обо мне.

Я украла бутылку «Моёт», и мы с Родни распили ее в туалетной кабинке для людей с ограниченными возможностями. За то лето мы стали неразлучны. Его распределили в отдел исламского искусства, но Родни каким-то образом удалось убедить своего босса позволить ему пообщаться с командой дизайнеров, которая занималась оформлением залов и экспозиций для аукционов. По выходным мы бродили по Метрополитен-музею и Музею американского искусства Уитни, а также поставили перед собой задачу найти лучшие тосты с авокадо в городе. Я напоила Родни, после того как его бросил друг, послав эсэмэску. Родни же вытащил меня на распродажу остатков коллекций ведущих дизайнеров и заставил, как Золушку, переодеться в «Макс Мару» и «Ральфа Лорена», которые шли с огромными скидками.

– Выпьем за отдел по продаже изысканных вин, – сказала я, поднося бутылку к губам.

– Выпьем лучше за нас – будущих выпускников магистерской программы «Сотбиса» две тысячи тринадцатого, – возразил Родни.

Наш план состоял в том, чтобы вместе поступить на программу обучения в области арт-бизнеса, получить настоящую работу и захватить мир искусства.

Лично я также мечтала о том, чтобы Ева Сент-Клерк знала, кто я и на что способна.

Спустя девять лет и несколько повышений Ева Сент-Клерк отлично знает, кто я такая: протеже, заполучившая Тулуз-Лотрека Китоми Ито… и упустившая его.

На следующее утро, едва проснувшись, я замечаю высоко в небе распухший шар солнца, который жарит так, что становится больно дышать. Я натягиваю купальник, который благодаря какой-то сверхъестественной прозорливости мне хватило ума упаковать в рюкзак, хватаю полотенце и направляюсь к кромке океана, пританцовывая на горячем песке. Волдыри на моей руке превратились в болячки.

Вода, кажущаяся ледяной по сравнению с жарким воздухом, перехватывает дыхание. Однако я заставляю себя сделать глубокий вдох и бегу навстречу волнам. Сделав три длинных шага, я ныряю под воду. Вскоре я выныриваю на поверхность – от воды волосы слиплись и больше не лезут мне в глаза – и продолжаю плыть на спине с закрытыми глазами. Соль от воды стягивает кожу на щеках.

Как долго я могла бы оставаться на плаву, не зная, в какую сторону несет меня течение? Куда бы я в итоге приплыла?

Поддавшись силе притяжения, я опускаю ноги в воду и, прищурившись, всматриваюсь в горизонт. Быть может, где-то в том направлении ждет меня Финн?

Находиться в этом тропическом раю и знать, что за полмира отсюда весь Нью-Йорк готовится к пандемии, кажется мне гигантским когнитивным диссонансом.

Немыслимо, находясь посреди пустыни, думать о затопленных городах.

Я выхожу из воды, заворачиваюсь в полотенце и отжимаю косу. Внезапно волосы у меня на затылке встают дыбом от неприятного ощущения, будто за мной следят. Я оглядываюсь, но пляж по-прежнему пуст. Повернувшись к дому, где находится моя квартирка, я замечаю какое-то движение, но размытый силуэт исчезает прежде, чем я подхожу достаточно близко, чтобы как следует его разглядеть.

Уже стоя в дýше, я понимаю, что у меня нет ни шампуня, ни мыла. И опять-таки у меня нет никакой еды, поскольку я съела все, что Абуэла оставила мне прошлым вечером. Приходится смириться с грязной головой и натянуть вчерашние джинсы на немытое тело, однако из заначки, найденной в бельевом шкафу, я беру свежую футболку и возвращаюсь в Пуэрто-Вильямиль. Надеюсь, сейчас там хоть что-то открыто. Моя цель – запастись провизией, а также найти почтовое отделение, где я смогу купить марки и отправить открытку Финну. Если у меня так и не выйдет отправить ему эсэмэску, электронное письмо или позвонить, по крайней мере, он получит старую добрую открытку.

Но Пуэрто-Вильямиль – настоящий город-призрак. В барах, ресторанах, хостелах и магазинах по-прежнему темно, их двери плотно закрыты. Вход на почту затянут металлическими рольставнями. На мгновение у меня замирает сердце. Быть может, объявили эвакуацию, а я все проспала? И на острове не осталось никого, кроме меня? Затем я замечаю какое-то движение в одном из запертых помещений с темными окнами.

Я стучу в дверь, но женщина внутри качает головой.

– Por favor![20] – взмаливаюсь я.

Она кладет коробку, которую держит в руках, и отпирает дверь.

– No perteneces aquí. Hay toque de queda[21].

Я понимаю, что передо мной небольшой продуктовый магазин. На прилавке стоят корзины с фруктами, а на стеллажах в узких проходах разложены другие товары. Я вытаскиваю из кармана пачку наличных:

– Я могу заплатить.

– Закрыто, – отвечает женщина на английском.

– Пожалуйста! – вновь молю я.

Смягчившись, незнакомка поднимает руку с растопыренными пальцами. Пять товаров? Пять минут? Я указываю на желтый фрукт в корзине у прилавка. Кажется, это гуава. Женщина берет его в руку.

– Мыло? – спрашиваю я. – Sopa?[22]

Она тянется к одной из полок и берет оттуда банку супа.

Что ж, его я тоже возьму, но помыться им мне вряд ли удастся. Я изображаю, как мою голову и подмышки. Женщина кивает и достает откуда-то кусок мыла «Айвори», который добавляет к куче выбранных мной товаров. Я перебираю все испанские названия продуктов питания из своего узкого лексикона: agua, leche, café, huevo[23]. В магазинчике почти нет скоропортящихся продуктов, что ограничивает мои возможности и заставляет задуматься, каким образом на Исабелу будут поставляться молоко или яйца? У женщины в наличии лишь каждый третий товар из тех, что мне нужны. Местные жители, должно быть, заранее узнали о карантине и запаслись всем необходимым.

– Паста? – наконец спрашиваю я, и хозяйка находит для меня три упаковки макарон.

Что ж, питаться одними макаронами – незавидная судьба, но все могло быть гораздо хуже.

– Марки? – Я протягиваю незнакомке свою открытку и тычу в ее уголок.

Она качает головой и машет в сторону закрытого почтового отделения на противоположной стороне улицы.

На прилавке лежит небольшая стопка газет. Я не понимаю, о чем говорится в заголовках, но фото к одной из статей проясняет ситуацию – какой-то итальянский священник благословляет десятки гробов с жертвами ковида.

Это то, что ждет Америку. То, с чем придется иметь дело Финну.

Я же застряла здесь.

Хозяйка лавки протягивает руку, требуя платы за продукты. Этот жест поймут в любом уголке мира. Я показываю ей свою кредитную карточку, но женщина качает головой. У меня нет с собой эквадорских денег, и я до сих пор так и не нашла банкомата. В панике я вынимаю из пачки наличных две двадцатки и протягиваю их, прежде чем хозяйка лавки передумает и заберет назад мои продукты. Женщина вновь запирает дверь, а я бреду восвояси с пластиковым пакетом в руках.

На полпути домой я слышу, как у меня звонит телефон. Я вытаскиваю его из кармана и смотрю, как на экране один за другим высвечиваются сообщения от Финна:

Я тебя потерял.

Эй, ты там?

Пытался дозвониться до тебя по FaceTime, но…

Проблемы с Wi-Fi? Попробую набрать тебя завтра.

Он прислал кучу сообщений, прежде чем наконец понял, что мой телефон, должно быть, совсем здесь не ловит. В последнем сообщении он обещает прислать мне электронное письмо на случай, если я наткнусь на интернет-кафе.

Я смотрю на ряд плотно закрытых дверей магазинов и фыркаю.

Но по-видимому, я нахожусь прямо в точке максимального приема сигнала в Пуэрто-Вильямиле, потому что, когда открываю свою почту, то обнаруживаю там электронное письмо от Финна. Я сажусь прямо на землю, скрестив ноги, и начинаю читать, впиваясь взглядом в его слова, словно они – оазис в пустыне.

Кому: DOToole@gmail.com

От кого: FColson@nyp.org

Не могу поверить, что прошло всего два дня. Однако уже закрыли все школы, бары и рестораны. Только в Нью-Йорке 923 случая. Десять человек умерло. В метро никого нет. Как будто Нью-Йорк – пустая оболочка, а все его жители куда-то попрятались.

Впрочем, я не особо в курсе, потому что все это время не покидал больницу. Нам пришлось отказаться от хирургов-ординаторов. Помнишь, как раньше я жаловался на то, что младшим ординаторам вечно приходится брать ночные смены и проводить консультации по эректильной дисфункции, в то время как старшие ординаторы участвуют в реальных операциях, и ты уверяла, что однажды придет мой черед? Что ж, он так и не пришел. Быть может, я и работаю младшим ординатором четвертый год, но все это уже в прошлом. Никто больше не проводит операций. Все плановые операции – и даже аппендэктомия и холецистэктомия – отменены, потому что хирургическое отделение заполнено ковидными больными. Полагаю, ординаторы – расходный материал, поскольку всех нас перевели на ковид.

Честно говоря, мы не видим ничего, кроме ковида. Хотя я и учился на хирурга, но теперь вынужден работать терапевтом, лечащим инфекционные заболевания, и я понятия не имею, что делаю.

Впрочем, здесь все такие.

Я отработал уже 34 часа своей 12-часовой смены, потому что рук не хватает. Пациенты не перестают прибывать. Их всех привозят к нам, когда уже слишком поздно. Больные задыхаются, им не хватает воздуха. Они пытаются сделать вдох, но воздуху просто некуда идти, поэтому в конечном итоге они лишь сильнее изматывают свои и без того изможденные легкие – порочный круг. Прежде мы подключали их к аппаратам ИВЛ с использованием неинвазивных носовых канюль, которые поставляют в десять раз больше кислорода, но они лишь разносят вирус по всей больнице. Поэтому теперь мы используем кислородные маски или маленькие носовые канюли. Однако они не работают. Никакие наши ухищрения не действуют. У пациентов почти каждую минуту отказывают легкие, потому что им не хватает кислорода, и единственное, что остается делать, – это интубировать, что крайне опасно, так как мы не можем подключить больного к ИВЛ, не забрызгавшись вирусом с головы до ног – в буквальном смысле.

У нас вроде бы есть броня, но ее недостаточно. Теперь, просто чтобы увидеться с пациентом, я должен надеть шапочку для волос, маску-респиратор № 95, защитный экран для лица, бумажный халат поверх обычного и две пары перчаток. Нам прислали видеоинструкции, в каком порядке надевать каждое СИЗ, и за нами наблюдают специальные люди, чтобы убедиться, что мы ничего не забыли и готовы ринуться в бой. Как-то нелепо, что этот маленький фильтр на моем лице – единственная защита от вируса. Чтобы надеть СИЗ, требуется шесть минут, а чтобы снять – все двенадцать, так как именно тогда шансы заразиться максимально высоки. В костюме ужасно жарко, все зудит и вообще противно, но я все думаю, каково, должно быть, пациентам, ведь мы ведем себя, словно у них чума.

Впрочем, быть может, так оно и есть.

Мы стараемся не задерживаться в их палатах. Мы не трогаем их без крайней на то необходимости. Никто на самом деле не знает, как долго вирус остается активным на открытом воздухе, поэтому мы предполагаем худшее. Покинув палату, мы снимаем перчатки, выбрасываем их в мусорное ведро и моем руки. Затем мы выбрасываем в мусор шапочку для волос и снова моем руки. Халаты складываются в специальное пластиковое ведро, после чего мы вновь моем руки. Затем мы снимаем защитный экран и моем руки еще раз. Маски-респираторы приходится использовать повторно, потому что их не хватает. Мы кладем их в специальные ящички, помеченные нашими именами, и в сотый раз моем руки. В Италии врачи носят костюмы, как для защиты от радиации, а я протираю свою маску гребаной влажной салфеткой.

Костяшки пальцев на моих руках кровоточат, кожа потрескалась.

Впрочем, мне не на что жаловаться.

Сегодня пришлось делать экстренную крикотиреотомию пациенту с ковидом. У него могли вот-вот отказать легкие и остановиться сердце. Я вызвал бригаду из ОРИТ, но у парня была слишком толстая шея, и реаниматолог-анестезиолог не смог найти нужное место и интубировать пациента достаточно быстро. Там были только я, анестезиолог, медсестра и мужчина, хватающий ртом воздух. Мне пришлось вмешаться и сделать экстренную коникотомию, чтобы обезопасить дыхательные пути и интубировать его, пока не стало слишком поздно. Я страшно испугался, потому что, если сделать что-то неправильно, если допустить хотя бы одну малюсенькую ошибку, можно заразиться. Мне пришлось сжать кулаки, чтобы унять дрожь в руках, прежде чем сделать разрез. Я уговаривал себя сделать все максимально быстро и правильно, чтобы как можно скорее убраться к чертовой матери из палаты и привести себя в порядок.

Когда все закончилось, мы с анестезиологом выскочили из палаты, как ошпаренные. Я успел снять все свое снаряжение в нужной последовательности и вымыть руки, прежде чем, потянувшись за антисептиком, понял, что медсестра осталась в палате, где воздух насыщен молекулами вируса. На вид ей было лет двадцать пять. Она гладила руку пациента, и я заметил, как она смахнула слезу со щеки несчастного, который крепко спал. Она разговаривала с ним, хотя пациент был под действием успокоительного и не мог ее слышать.