Маленькие мужчины

Глава вторая

Мальчики

Пока Нат отсыпается, расскажу-ка я своим юным читателям про тех мальчиков, среди которых ему предстоит проснуться.

Начнем с наших старых знакомых. Франц высок ростом, ему уже шестнадцать, типичный немец – крупный, светловолосый, начитанный, очень домовитый, общительный и музыкальный. Дядюшка готовит его к поступлению в университет, а тетушка – к счастливой семейной жизни, то есть упорно воспитывает в нем добронравие, любовь к детям, уважение к женщинам, как пожилым, так и молодым, и готовность помогать по хозяйству. Он ее правая рука во всем, положительный, добродушный и терпеливый, свою жизнерадостную тетушку он любит, как мать, каковой она и пытается для него быть.

Эмиль – совсем другой: вспыльчивый, непоседливый и деятельный, его мечта – стать моряком, ибо в жилах его течет древняя кровь викингов, укротить которую невозможно. Дядя пообещал, что отправит его в море в шестнадцать лет, и убедил изучать навигацию, подсовывал книги про славных и знаменитых адмиралов и героев, позволял, когда сделаны все уроки, вести лягушачью жизнь в речке, пруду и ручейке. Комната Эмиля похожа на каюту военного корабля: все здесь связано с морем, армией, кораблестроением. Его кумир – капитан Кидд[1], а любимое развлечение – нарядиться этим джентльменом-пиратом и горланить во всю глотку свирепые моряцкие песни. Танцует он исключительно матросские танцы, ходит вразвалочку и говорит – насколько это дозволяет дядя – на матросском языке. Мальчики называют его Командором и очень гордятся его флотом, который бороздит пруд и порой терпит крушения, они обескуражили бы всякого флотоводца, кроме этого будущего моряка.

Деми – один из тех детей, в которых явственно заметны результаты разумной любви и заботы: его душа и тело всегда в согласии друг с другом. Естественная душевная тонкость, привить которую может только влияние семьи, сообщила простоту и притягательность его манерам: мама взращивала в нем невинное и любящее сердце, папа надзирал за его физическим возмужанием, следил, чтобы здоровая пища, спортивные упражнения и сон придавали ему крепость и прямоту, а дедушка Марч развивал юный ум благожелательной мудростью современного Пифагора[2]: не забивая его долгими и сложными уроками, которые надлежит затверживать, точно попугай, а помогая раскрываться прекрасным естественным образом – так солнце и роса помогают раскрыться розе. Деми отнюдь не был идеальным ребенком, однако даже недостатки его обладали своей прелестью, а поскольку его рано обучили смирять свои порывы, он не сделался игрушкой страстей и аппетитов, что нередко бывает с несчастными маленькими смертными, наказанием которым после становится то, что они поддаются искушениям, ибо не научились им противостоять. Деми был тихим, загадочным мальчиком, серьезным и жизнерадостным; вряд ли он сознавал, что необычайно красив и умен, но при этом мгновенно подмечал сообразительность и красоту в других детях и воздавал ей должное. Он обожал книги и часто предавался живым фантазиям, которые порождали сила воображения и одухотворенность натуры; родителей его тревожили эти свойства, и они считали необходимым уравновесить их полезными познаниями и здоровым обществом, а то как бы мальчик не превратился в одного из тех бескровных умников, которые способны удивлять и восхищать родных, но потом увядают, подобно оранжерейным цветам, поскольку их юные души расцветают преждевременно и нет при них крепкого тела, с помощью которого их можно укоренить в плодородной почве нашего мира.

Именно поэтому Деми и пересадили в Пламфилд, и тамошняя жизнь пришлась ему настолько по душе, что Мег, и Джон[3], и дедушка единодушно признали: это был благоразумный поступок. Общение с другими мальчиками развивало в Деми практическую сметку, воспитывало волю и сдувало паутинки, к плетению которых был так склонен его молодой ум. Надо сказать, Деми немало шокировал свою маменьку, вернувшись домой, ибо научился хлопать дверью, сочно произносить: «Чтоб я провалился», а кроме того, потребовал высокие, крепкие сапоги, «чтобы топали, как папины». Джон, однако, радовался этим переменам, смеялся над выразительными репликами сына, купил ему новые сапоги и с удовлетворением произнес:

– Все идет хорошо, а значит, пускай топает. Я хочу, чтобы мой сын вырос настоящим мужчиной, и налет грубоватости ему пока не повредит. Мы со временем его отполируем, а что до знаний, их он еще соберет, как вот голуби собирают горох. Не стоит его торопить.

Дейзи излучала свет и обаяние – в ней уже просматривалась будущая женщина, ибо она была очень похожа на свою нежную маму и прекрасно рукодельничала. Было у нее семейство кукол, которым она давала образцовое воспитание; она и дня бы не прожила без своей рабочей корзинки и шитья, причем шила так ловко, что Деми то и дело вытаскивал из кармана носовой платок, чтобы продемонстрировать ее аккуратные стежки, а у малышки Джози имелась чудная фланелевая юбочка, сработанная сестричкой Дейзи. Дейзи нравилось шарить в посудном шкафу, подавать к столу солонки, раскладывать ложки, а еще она каждый день проходила по всей гостиной со щеткой и чистила все столы и стулья. Деми называл ее Бетти[4], однако радовался, что она поддерживает во всем порядок, выполняет своими ловкими ручками самые разные его поручения и помогает ему делать уроки: в смысле знаний они шли наравне, без малейшей тени соперничества.

Их взаимная любовь не утратила своей крепости, никакие насмешки не мешали Деми относиться к Дейзи с нежностью. Он доблестно защищал ее от всех обидчиков и никак не мог понять, почему некоторые мальчики стыдятся говорить напрямки, что любят своих сестренок. Дейзи обожала брата-близнеца, считала, что «ее братик» – самый замечательный мальчик на свете, и каждое утро, завернувшись в халатик, шлепала к его дверям и стучала, произнося материнским тоном: «Вставай, милый, скоро завтрак, вот тебе чистый воротничок».

Роб рос непоседливым мальчуганом: казалось, он открыл секрет вечного движения, потому что на месте не оставался ни секундочки. По счастью, озорником он не был, да и храбрецом тоже, а потому редко попадал в переделки и перелетал от мамы к папе, подобно ласковому маятнику, издающему бодрое тиканье: дело в том, что Роб был еще и болтунишкой.

Тедди был еще слишком мал, чтобы играть важную роль в жизни Пламфилда, однако и у него были свои особые обязанности, и выполнял он их с блеском. Каждому время от времени нужно кого-то приласкать, а Малыш всегда был для этого под рукой: целоваться и обниматься было как раз по его части. Миссис Джо редко с ним разлучалась, а потому ему доводилось совать свой носик во все домашние дела, причем все считали, что дела от этого делаются только лучше, поскольку в Пламфилде верили в малышей.

Дику Брауну и Адольфусу, или Долли Петтингиллу, было по восемь лет. Долли страдал сильным заиканием, но постепенно избавлялся от этой напасти, поскольку насмехаться над ним было строжайше запрещено, а мистер Баэр пытался его вылечить, побуждая его говорить не спеша. Долли был хорошим мальчиком, совершенно обыкновенным и ничем не выдающимся, однако в Пламфилде он процветал, а к повседневным обязанностям и удовольствиям относился добросовестно и невозмутимо.

У Дика Брауна был горбик на спине, однако бремя это он нес столь невозмутимо, что Деми, с обычной своей непосредственностью, однажды спросил:

– А у горбатых людей всегда добрый характер? Если так, я тоже хочу горб.

Дик был неизменно жизнерадостен и очень старался не отставать от других, ибо в тщедушном тельце жил неукротимый дух. По приезде в Пламфилд он сильно стеснялся своего недостатка, но вскоре едва ли не забыл про него совсем, поскольку никто не решался ему о нем напомнить с тех самых пор, когда мистер Баэр наказал одного из мальчиков за насмешку.

– А Богу все равно! Спина у меня кривая, а душа – прямая! – прорыдал тогда Дик в лицо своему обидчику; внушая всем эту мысль, Баэры вскоре сумели убедить Дика в том, что люди ценят его душу и не замечают его увечья, а если и замечают, то только затем, чтобы пожалеть и помочь.

Однажды они играли в зверинец, и один из мальчиков спросил:

– А ты каким будешь животным, Дик?

– Ну, я, разумеется, верблюдом. Ты что, не видишь моего горба? – ответил Дик со смехом.

– Им и будешь, дружок, но не из тех, которые таскают вьюки, а из тех, которые шагают рядом со слонами во главе процессии, – порешил Деми, руководивший постановкой действа.

– Надеюсь, и остальные будут относиться к бедняжке с той же добротой, с какой научились относиться мои мальчики, – заметила, гордясь результатами своего воспитания, миссис Джо, когда Дик прошествовал мимо нее в образе очень довольного, хотя и совсем слабосильного верблюда рядом с дородным Тюфяком, с величественной добропорядочностью изображавшим слона.

Джек Форд был сметливым и хитроватым мальчишкой – в эту школу его отправили потому, что здесь было дешево. Многие похвалили бы его за смекалку, однако миссис Баэр смущали его замашки начинающего пройдохи, а его недетское корыстолюбие и пронырливость она считала такими же увечьями, как заикание Долли и горб Дика.

Нед Баркер был одним из тысяч четырнадцатилетних мальчишек – длинноногий, нескладный и неуклюжий. Дома его называли Нескладушкой и постоянно ждали, что он наткнется на очередной стул, стукнется о стол и посшибает на пол разные безделушки. Нед любил похваляться своими способностями, но редко мог их проявить, не отличался храбростью, зато виртуозно плел небылицы. Младших он задирал, а к старшим подлизывался – ничего особо плохого в нем не было, но он был из тех, кого очень легко сбить с правильного пути.

Джорджа Коула избаловала чрезмерно заботливая маменька – она закармливала его сладостями до тошноты, считала, что он слишком слаб здоровьем, чтобы учиться, и вот к двенадцати годам он превратился в бледного одутловатого мальчугана, унылого, сварливого и ленивого. Какой-то приятель надоумил маменьку отправить его в Пламфилд. Там Джордж скоро ожил, поскольку сладостями в школе кормили редко и заставляли много двигаться, а учиться было настолько приятно, что Тюфячок постепенно начал исправляться и скоро уже изумлял взбалмошную маменьку своими успехами, чем и сумел убедить ее в том, что в воздухе Пламфилда есть нечто необычайно целительное.

Билли Уорд был из тех, кого в Шотландии принято ласково называть дурачками: в свои тринадцать он обладал разумом шестилетнего ребенка. Раньше он отличался необычайно острым умом, и отец всячески пытался развивать эти способности, давая мальчику чрезвычайно сложные задания, заставляя сидеть за книгами по шесть часов в день и вообще скармливая ему знания, как страсбургской гусыне пропихивают в глотку еду. Отец считал, что выполняет свой долг, однако едва не сгубил сына: лихорадка отправила беднягу на долгие каникулы, а когда он оправился, оказалось, что изнуренный мозг не выдержал испытания, – ум Билли представлял собой грифельную доску, по которой прошлись тряпкой, стерев все записи.

Для честолюбивого отца это оказалось страшным уроком, он не в силах был выносить вид своего многообещающего отпрыска, превратившегося в безнадежного недоумка, а потому отправил его в Пламфилд – без особой надежды, что ему смогут помочь, с одним расчетом: что к нему будут добры. Билли был тихим и безобидным, его усердные попытки что-то усвоить вызывали искреннее сострадание – он будто бы бродил впотьмах по миру былых познаний, давшихся ему когда-то такой дорогой ценой.

Он день за днем повторял алфавит, гордо произнося «А» и «Б», думая, что все запомнил, но на следующее утро все знания улетучивались, и приходилось начинать заново. Мистер Баэр проявлял чудеса терпения и не сдавался, несмотря на внешнюю безнадежность этого предприятия: он не столько преподавал книжное знание, сколько пытался развеять туман в замутненном рассудке и вернуть мальчику достаточно разума, чтобы он не был для других помехой и обузой.

Миссис Баэр всеми возможными средствами укрепляла здоровье Билли, а остальные мальчики его жалели и не обижали. Ему не нравились их буйные игры, он мог часами сидеть и наблюдать за голубями, копал ямы для Тедди, который был прирожденной землеройкой, или ходил за работником Сайласом с места на место и смотрел, как тот трудится, – в частности, потому, что честный Сайлас относился к нему по-доброму, а Билли хотя и забывал буквы, но крепко помнил приветливые лица.

Томми Бэнгс считался позором школы, причем мир еще не видывал столь докучного позора. Проказливый, как обезьянка, он обладал настолько добрым сердцем, что все его выходки невольно забывались; рассеянный до такой степени, что чужие слова из его головы будто бы выдувало ветром, он искренне раскаивался во всех своих проступках, так что невозможно было не умиляться, когда он клялся всем на свете, что исправится, или предлагал подвергнуть его самым невероятным наказаниям. Мистер и миссис Баэр жили в постоянной готовности к очередным неприятностям – то ли Томми сломает себе шею, то ли взорвет весь дом, расшалившись с порохом, а у Нянюшки был отдельный ящик стола, где она держала бинты, пластыри и мази специально для него, ибо Томми то и дело приносили домой полумертвым, однако его ничто не останавливало: после каждой переделки он возвращался к проказам с удвоенным пылом.

В первый же школьный день он отхватил себе кусок пальца сенокосилкой, а на протяжении недели свалился с крыши сарая, едва сбежал от разгневанной курицы – она хотела выклевать ему глаза за то, что он щупал ее цыплят, попытался совершить побег, а еще Ася надрала ему уши до красноты, потому что застукала его, когда он снимал сливки с молока половинкой краденого пирога. Однако этого юнца не останавливали ни неприятности, ни упреки, он продолжал развлекаться почем зря, так что никто не чувствовал себя в безопасности. По поводу невыученных уроков у него всегда находилось разумное объяснение, а поскольку ум у него был цепкий и он очень ловко выдумывал собственные ответы, когда не знал готовых, учеба у него шла недурно. Зато за пределами класса дым стоял коромыслом, и Томми развлекался напропалую!

Толстую Асю он однажды утром в понедельник, когда хлопот полон рот, примотал к столбу ее же бельевой веревкой и оставил шипеть и ругаться на целых полчаса. Мэри-Энн однажды засунул нагретую монетку за воротник, когда красавица-служаночка подавала ужин, к которому явились гости-джентльмены, – в результате она опрокинула супницу и в расстроенных чувствах выскочила из столовой, оставив всех при убеждении, что у нее повредился рассудок. Еще он привязал ведро с водой к дереву, прикрепил к ручке ленточку, и когда Дейзи, привлеченная яркой полоской, попыталась за нее дернуть, то попала под душ, испортивший и ее чистое платьице, и ее безоблачное настроение. Когда к чаю приезжала его бабушка, он подсовывал в сахарницу белые камушки, а бедная пожилая дама потом гадала, почему сахар не растворяется в чае, однако, будучи человеком воспитанным, стеснялась спросить. В церкви он раздавал друзьям понюшки табаку, и всем пятерым мальчикам приходилось, расчихавшись, бежать к выходу. Зимой он расчищал дорожки, а потом исподтишка поливал их водой – на них поскальзывались и падали. Беднягу Сайласа он доводил до исступления, вывешивая на видных местах его огромные башмаки: дело в том, что ноги у Сайласа были колоссального размера и он очень этого стеснялся. Доверчивого маленького Долли он подговорил привязать нитку к шатающемуся зубу и вывесить ее изо рта перед сном, – тогда Томми вытащит зуб, а Долли, который этого страшно боится, ничего не заметит. Вот только зуб с первого раза не вышел, Долли проснулся в невероятном смятении и с тех пор потерял к Томми всяческое доверие.

Самая недавняя его проказа заключалась в том, что он накормил куриц хлебом, смоченным в роме, – к ужасу всех остальных обитателей птичьего двора, курицы захмелели: почтенные хохлушки пошатывались, клевались и кудахтали совершенно нелепым образом, а обитатели дома умирали от смеха, глядя на их выходки, пока Дейзи не сжалилась и не заперла куриц в курятнике, проспаться.

Вот каковы были здешние мальчики, и друг с другом они ладили настолько, насколько способны двенадцать пареньков: учились и играли, работали и задирались, боролись с недостатками и взращивали добродетели в добром старинном духе. В других школах мальчики, пожалуй, больше занимались по книгам, но хуже усваивали ценнейшую науку: как стать хорошими людьми. Латынь, греческий, математика – все это весьма полезно, однако, по мнению профессора Баэра, самопознание, самопомощь и самоконтроль куда важнее – именно им он уделял особое внимание. Его педагогические приемы иногда заставляли других качать головой, хотя они и не могли отрицать, что и манеры, и нравственность мальчиков совершенствуются не по дням, а по часам. Тем не менее, как уже сообщила Нату миссис Джо, школа у них действительно была довольно странная.

Глава третья

Воскресенье

На следующее утро, едва заслышав звон колокольчика, Нат выскочил из кровати и, к великому своему удовлетворению, обнаружил на стуле одежду, которую тотчас же и натянул. Она была не новой – это были ношеные вещи одного из богатых учеников, но миссис Баэр никогда не выбрасывала сброшенные перышки – они пригождались замерзшим птичкам, которые прибивались в ее гнездо. Едва Нат успел одеться, явился Томми, принаряженный по случаю воскресенья в чистый воротничок, и повел Ната завтракать.

Солнце заливало светом столовую и длинный стол, а также стайку проголодавшихся нетерпеливых мальчишек, которые собрались вокруг. Нат заметил, что ведут они себя куда сдержаннее, чем накануне: все молча стояли за стульями, пока маленький Роб – он вместе с отцом находился во главе стола – тихо повторял, сложив ладошки, короткую молитву на немецкий манер: мистер Баэр ее ценил и привил ту же любовь своему сыну. После этого все уселись за обильный воскресный завтрак – кофе, говядина и печеный картофель, а не молоко с хлебом, которыми обычно удовлетворяли юные аппетиты. Пока деловито позвякивали ножи и вилки, за столом не смолкала оживленная беседа, поскольку предстояло выучить воскресные уроки, определиться с воскресной прогулкой и составить планы на грядущую неделю. Нат пришел к выводу, что день, похоже, предстоит чрезвычайно приятный: он любил тишину, а все явственно притихли, хотя и не приуныли, – и это ему пришлось по душе: дело в том, что мальчик этот, несмотря на тяжелые жизненные обстоятельства, обладал обостренной чувствительностью, как это бывает со многими музыкально одаренными натурами.

– Ну, ребятки, идите делать утренние дела, и чтобы все были готовы ехать в церковь, когда подойдет омнибус, – распорядился мистер Баэр и первым подал пример: отправился в класс, чтобы подготовить учебники на завтра.

Все разбежались делать свои дела, так как каждому ежедневно давалось отдельное поручение и ожидалось, что выполнено оно будет с тщанием. Кто-то носил дрова и воду, кто-то подметал лестницу или помогал миссис Баэр. Другие кормили домашних питомцев и помогали Францу навести порядок в сарае. Дейзи вымыла чашки, а Деми их вытер: близнецам нравилось работать вместе, а Деми еще в родном доме научился выполнять свою долю хозяйственной работы. Даже у малыша Тедди были свои незамысловатые поручения, и он топал туда-сюда, складывая салфетки и задвигая стулья на место. В течение получаса мальчики жужжали, как трудолюбивые пчелки, а потом подошел омнибус, мистер Баэр вместе с Францем и восемью старшими мальчиками залезли туда и отправились в трехмильное путешествие до городской церкви.

Нат из-за своего мучительного кашля предпочел остаться дома с четырьмя младшими мальчиками и провел замечательное утро в комнате у миссис Баэр – она читала им рассказы и разучивала с ними гимны; после этого он нашел себе тихое занятие – вклеивать картинки в старый альбом.

– Это мой воскресный шкафчик, – пояснила миссис Баэр, указывая на полки, где стояли книги с картинками, ящики с красками, лежали кубики, детские дневнички и писчие принадлежности. – Мне хочется, чтобы мальчики любили воскресенье, чтобы оно проходило мирно и приятно: можно отдохнуть от учебы и привычных игр, а вместо этого насладиться тихими занятиями и безо всяких усилий усвоить уроки поважнее тех, которым учат в школе. Ты меня понимаешь? – уточнила она, глядя на сосредоточенное лицо Ната.

– Вы имеете в виду, научиться быть хорошим? – спросил он, помедлив.

– Да, быть хорошим, причем по собственной воле. Я прекрасно знаю, что порой это бывает непросто, но мы тут помогаем друг другу, а потому справляемся. В частности, помочь мальчикам я пытаюсь вот так.

Она сняла с полки толстую книгу, заполненную до половины, и открыла на странице, где было написано, наверху, одно-единственное слово.

– Это же мое имя! – воскликнул Нат, одновременно удивленный и заинтересованный.

– Да, для каждого мальчика тут есть отдельная страница. Я всю неделю записываю, как он себя ведет, а вечером в воскресенье показываю ему записи. Если он поступал плохо – я корю себя и расстраиваюсь, если хорошо – испытываю радость и гордость; но в любом случае мальчики знают, что я хочу им помочь, а потому очень стараются из любви ко мне и папе Баэру.

– Я в этом не сомневаюсь, – заметил Нат, разглядев напротив своего имени имя Томми и гадая, что может быть под ним написано.

Миссис Баэр заметила, что он вглядывается в слова, покачала головой и произнесла, переворачивая страницу:

– Нет, свои записи я не показываю никому, кроме самого героя. Я называю это своей Книгой совести: только тебе и мне дано знать, что значится на странице под твоим именем. А радостно или больно тебе будет читать эти записи в очередное воскресенье, зависит только от тебя. Полагаю, тебя будет за что похвалить; в любом случае я постараюсь облегчить тебе жизнь на новом месте, с меня хватит и того, что ты станешь придерживаться наших немногочисленных правил, хорошо уживаться с другими и понемногу учиться.

– Я буду стараться, мадам. – Худенькое лицо Ната зарумянилось от истового желания внушить миссис Баэр радость и гордость, чтобы она не корила себя и не расстраивалась. – Тяжело, наверное, делать так много записей, – добавил он, она же тем временем закрыла книгу и ободряюще похлопала его по плечу.