Клара и тень

– Купля-продажа тканых холстов сейчас уже не бизнес, – продолжал Бенуа, – именно потому, что они не изнашиваются с необходимой быстротой. Знаешь, в чем ключ успеха гипердраматического искусства? В его недолговечности. За картину, которая существует, пока длится молодость, мы платим больше и быстрее, чем за картину, которая просуществует сто-двести лет. Почему? По той же причине, по которой мы тратим в дни рекламных акций больше денег, чем обычно. Это синдром «Быстрее, а то не хватит!». Поэтому картины-подростки так ценятся. – (Со второй попытки идеальный результат, подумал Босх: «Столик» внимательно следил за движениями Бенуа, а тот, в свою очередь, помог, постаравшись аккуратно взять протянутую украшением чашку.) – Попробуй немного этого зелья, Лотар. Запах чая, вкус чая, но не чай. Но если есть запах чая и вкус чая, для меня это и есть чай. Только он меня не возбуждает и снимает боль от язвы.

Босх поймал тонкую имитацию фарфора, протянутую «Столиком», и посмотрел на жидкость. При мрачном фиолетовом освещении трудно было разобрать ее настоящий цвет. Он решил, что, может, цвет и вправду фиолетовый. Поднес к носу. Действительно пахло чаем. Попробовал. Вкус гадкий. Смесь взбитой миксером карамели с сиропом от кашля. Он подавил гримасу и с облегчением заметил, что Бенуа на него не смотрит. Тем лучше. Босх притворился, что пьет.

Комната, где они находились, была частью Музеумсквартир. Большой звукоизолированный прямоугольник, декорированный лампами разных оттенков фиолетового: на потолке сияли нежно-пурпурные цвета, на полу – кобальтовые, а на стенах – квадраты оттенка лаванды, так что казалось, будто фигуры плавают в аквариуме с бургундским. За исключением «Столика», других украшений не было. Дальняя часть комнаты походила на телестудию. На прикрепленных к стене панелях громоздились десять мониторов закрытой системы телевизионного наблюдения; их погашенные экраны отражали фиолетового цвета ногти. Перед ними сидели Вилли де Бас и двое его помощников, готовые начать субботний вечерний сеанс психологической поддержки. Отделение психологической поддержки подчинялось отделу ухода за картинами, а значит, прямую ответственность за него нес Поль Бенуа. Де Бас явно нервничал, ощущая за спиной присутствие шефа.

С лицом святоши Бенуа поставил чашку на блюдце, облизнул губы и взглянул на Босха. Настенные лампы окрашивали его зрачки в красный цвет; лысина – словно пурпурная кардинальская шапочка, а ноги и нижняя половина брюк отбрасывали фиолетовые искры.

– Именно поэтому такие случаи, как с «Падением цветов», воспринимаются столь болезненно, Лотар: картины-подростки очень дороги. Несмотря ни на что, нам удалось заблокировать информацию в Амстердаме. Она известна лишь в верхах. Стейн ничего комментировать не захотел, а Хоффманн просто не мог поверить. Само собой, Мэтру ничего не сказали. Пятнадцатого июля – открытие «Рембрандта», и некоторые полотна еще находятся на стадии натяжки или грунтовки. Мэтра сейчас трогать нельзя. Но говорят, полетят головы. Не твоя и не Эйприл, но…

– В этом никто не виноват, Поль, – сказал Босх. – Нас просто обвели вокруг пальца. Будь это Оскар Диас или кто другой, его план был, бесспорно, хорош, нас просто обвели вокруг пальца, только и всего.

– Вопрос в том, – заметил Бенуа, протягивая чашку «Столику», чтобы тот наполнил ее снова, – что поймать его должны мы. Нам необходимо как следует допросить его, а полиция не сможет вытащить из него всю информацию. Ты понимаешь, да?

– Прекрасно понимаю, и мы над этим работаем. Мы обыскали его квартиру в Нью-Йорке и гостиничный номер тут, в Вене, но не нашли ничего необычного. Знаем, что он увлекается фотографией и природой и живет один. Мы пытаемся найти в Мексике его сестру и мать, но не думаю, что они смогут рассказать что-то интересное.

– Я, кажется, слышал, будто у него в Нью-Йорке была девушка…

– Подружка по имени Брисеида Канчарес, колумбийка, окончила искусствоведение. Полиция о ней не знает, и мы предпочли не информировать их, а искать сами. Месяц назад Брисеида встречалась с Оскаром в Амстердаме. Несколько сослуживцев Оскара видели их вместе. У нее была стипендия Лейденского университета на написание работы по классическим художникам, и с начала года она временно жила там, но она тоже исчезла…

– Знаменательное совпадение.

– Безусловно. Вчера Тея говорила с ее лейденскими подругами. Похоже, Брисеида уехала с каким-то другом в Париж. Мы послали туда Тею для проверки. С минуты на минуту ждем новостей. – Босх прикинул, обидится ли Бенуа, если увидит, что он больше не пьет эту бурду. Он прикрыл чашку левой рукой.

– Нужно найти ее, Лотар, и заставить заговорить. Любым способом. Ты ведь отдаешь себе отчет в ситуации?

– Отдаю, Поль.

– Осенью «Падение цветов» должно было выставляться на Сотби. Об этих торгах говорили бы даже на спортивных каналах. Заголовки типа «голая несовершеннолетняя с молотка», «самая дорогая девочка в истории»… В общем, все эти глупости, которых полно на первых страницах газет… Но на этот раз эти глупости были бы правдой. «Падение цветов» на самом деле было самой дорогой картиной коллекции, и замены ему еще нет. Мы получали предложения, далеко превосходившие те, что когда-то приходили за «Пурпур», «Календулу» и «Тюльпан». На самом деле торги уже начались. Ты же знаешь, мы любим играть на два фронта.

Босх кивнул и притворно хлебнул еще чаю – только смочил губы.

– Ты не представляешь, сколько некоторые особы были готовы платить за месячное содержание этой картины, – продолжал Бенуа. – А кроме того, я знал, как раскрутить самых заинтересованных. Последнее время «Падение цветов» грустила, Вилли предполагал, что, возможно, у нее начинается депрессия, и мне пришла в голову мысль использовать это обстоятельство для нашей выгоды. – В глазах Бенуа блеснула гордость. – Мы распространили бы слух, что аренда картины подорожала из-за курса психотерапии. Кроме того, нельзя упускать из виду, что картине – четырнадцать лет, и ей нужно гулять, путешествовать, развлекаться, баловать себя подарками… В общем, будущему покупателю пришлось бы содержать ее по высшему разряду, если он не хотел платить втрое больше за реставрацию. Стейн сказал мне, что это гениальный план. – Он умолк и скривил губы, одновременно щурясь в свойственной ему манере. Босх знал, что он выслушивает воображаемые похвалы. «Обожает вспоминать об успехах», – подумал он. – За два года только в счет аренды мы вернули бы полную стоимость картины. Тогда мы бы начали переговоры о ее замене, если бы Мэтр не возражал. Картина была бы уже не так молода, и мы дали бы ей отставку, но появилась бы другая. Да, арендная плата немного снизилась бы, но мы воспользовались бы трудностями с заменой, чтобы сорвать еще один хороший куш. «Падение цветов» вошло бы в историю как одна из самых дорогих картин в мире. А теперь…

Телемониторы загудели и зажглись серым светом. Начинался сеанс психологической поддержки. Де Бас с помощниками готовы были выслушивать жалобы картин, у которых возникли проблемы. Бенуа, казалось, этого не заметил: он снова кривил губы, но выражение триумфа с его лица исчезло.

– А теперь все пошло к чертям собачьим, – заключил он.

Один из помощников де Баса обернулся, чтобы жестом подозвать «Столик». Кричать было бесполезно, потому что в ушах у него были заглушки. При конфиденциальных беседах в присутствии украшений заглушки просто необходимы. Изящно сохраняя равновесие, «Столик» поднялся, босиком прошел по фиолетовому полу, неся чайник и чашки, встал рядом с де Басом и начал разливать чай. Кто же такая Мэгги, вдруг задумался Босх, из какого далекого уголка земли она попала сюда и с какими надеждами на будущее; что она делает здесь, в этой комнате, совсем нагишом, с обритой головой и заглушками в ушах, с окрашенной в цвет мальвы кожей с черными арабесками и с прицепленной железным кольцом к поясу доской? Его вопросы так и останутся без ответов – украшения ни с кем не говорили, и никто их никогда ни о чем не спрашивает.

– Хотелось бы мне знать, Лотар, – неожиданно произнес Бенуа, – имеет ли смысл нечто вроде… гипотезы о «розыгрыше». – Правой рукой он выписал слово в воздухе. – Я понятно выражаюсь?

– Ты хочешь сказать…

– Что все это… От одного слова мурашки по коже бегут… «Спектакль».

– Спектакль, – повторил Босх.

В этот миг на экранах появилось лицо «Гиацинта крапчатого», первого «цветка», попросившего о встрече с отделом поддержки. Он только что принял душ и смыл с себя краску. Гладкий череп и загрунтованная кожа без бровей и ресниц четко отпечатывались на черном фоне. Бесцветные, будто круглые стекляшки, глаза. На шее виден шнурок от этикетки.

– Буона сера[4], Пьетро, – сердечно произнес де Бас в микрофон. – Чем мы можем тебе помочь?

– Здравствуйте, господин де Бас. – Динамики заполнил голос итальянского полотна. – Как обычно. У меня зуд от диоксацина. Не понимаю, почему господин Хоффманн обязательно хочет его использовать в индиго у меня на руках…

Внимание Бенуа было поглощено диалогом между де Басом и картиной меньше секунды. Он тут же продолжил:

– Да, спектакль. Объясняю. На первый взгляд Оскар Диас – психо-что-то, так? Он несколько раз охранял картину и при этом наслаждался мыслью о том, как ее уничтожит. Диас все хорошо планирует и решает нанести удар в среду вечером. Садится за руль фургончика, но, вместо того чтобы ехать в гостиницу, отправляется в лес. У него все готово. Он заставляет картину прочесть абсурдный текст и записывает ее голос, потом режет ее на куски и совершает какие-то свои безумные ритуалы. Все выглядит так, правильно?

– В общих чертах – да.

– Ну так вот представь себе, что все это розыгрыш. Представь, что Диас не более сумасшедший, чем мы с тобой, и что записи и садистская параферналия – всего лишь театральное представление, цель которого – запутать нас и заставить думать о некоем серийном убийце, когда на самом деле наши конкуренты заплатили ему, чтобы он уничтожил картину как раз перед аукционом. – Он сделал паузу и приподнял бровь. – Ты ведь был полицейским, Лотар. Как тебе эта версия?

«Дурацкая», – мысленно откликнулся Босх. К счастью, чтобы Бенуа не прочел его мыслей, не нужно было прятать левой рукой мозг, как он прятал чашку.

– Мне трудно принять ее, – сказал он вслух.

– Почему?

– Я просто не могу поверить, что кто-то смог сотворить это с такой девочкой, как Аннек, только чтобы сорвать нам миллионную сделку, Поль. У тебя в этом плане больше опыта, но… Ты только подумай: если б они хотели уничтожить картину, почему бы им не сделать это тысячей более быстрых способов… Даже если они хотели имитировать садизм, как ты говоришь, есть другие методы… Боже, ведь это была четырнадцатилетняя девочка. Ее разрезали какой-то… какой-то электропилой… а она в это время была живая…

– Это была не четырнадцатилетняя девочка, Лотар, – возразил Бенуа. – Это была картина, чья стартовая цена превышала пятьдесят миллионов долларов.

– Хорошо, но…

– Или ты смотришь на все с этой точки зрения, или ты полностью ошибаешься.

Босх послушно кивнул. На минуту до него донесся разговор между де Басом и «Гиацинтом крапчатым»:

– Диоксацин, Пьетро, помогает достичь более глубокого сине-фиолетового цвета.

– Вы всегда говорите одно и то же, господин де Бас… Но руки чешутся не у вас.

– Пьетро, пожалуйста, не обижайся. Мы стараемся тебе помочь. Вот что мы сделаем. Мы поговорим с господином Хоффманном. Если он скажет нам, что без диоксацина никак не обойтись, мы найдем способ анестезировать тебе руки… Только руки, что скажешь?.. Это возможно…

– Пятьдесят миллионов долларов – большая сумма, – сказал Бенуа.

Напускное спокойствие Босха вдруг рухнуло. Он перестал согласно кивать и уставился на Бенуа.

– Да, это большая сумма. Но покажи мне человека, который может сделать такое с четырнадцатилетней девочкой, чтобы сорвать нам миллионный аукцион. Покажи мне его и скажи: «Это он». И дай мне взглянуть ему в глаза и убедиться, что в них нет ничего, кроме денег, картин и аукционов. Только тогда я с тобой соглашусь.

Звон фарфора. Один из помощников де Баса ставил уже пустые чашки на выжидательно присевший на колени «Столик».

– Конечно, картину уничтожил не святой Франциск Ассизский, если ты это имеешь в виду…

– Это был садист, сукин сын! – Щеки Босха залились цветом, который лампы комнаты превращали в лиловый. – Я очень хочу поймать его, можешь мне поверить.

Последовало молчание. «Тебе ни к чему ссориться с Бенуа, – подумал Босх. – Возьми себя в руки». Он уставился на мониторы, стараясь расслабиться. Картина кивала в ответ на советы де Баса. Босх припомнил, что «Гиацинт крапчатый» выставлялся, задрав правую ногу над плечом и упершись головой в ступню. Даже на долю секунды не мог он вообразить самого себя изогнутым в такой позе, но «Гиацинт» выдерживал ее шесть часов в день.

Он заметил, что Бенуа тоже смотрит на экраны.

– Боже, сколько усилий идет на уход за этими картинами. Мне иногда тоже снится, что я рву их на части.

В устах начальника отдела ухода за картинами эти слова поразили Лотара Босха. Когда рядом не было полотен и роскошных украшений, которые могли бы его услышать (у «Столика» в ушах заглушки), Бенуа крепко выражался, но на первый взгляд слабые стороны у него отсутствовали. По крайней мере, при людях он их никогда не показывал. С виду он обманчиво походил на простодушного пенсионера, которому можно доверять. Его абсолютно лысая мясистая голова была словно противострессовый шарик: смотришь, и кажется, что можно чуть нажать на нее и расслабиться. На самом деле это он выжимал твою голову, а ты об этом даже не подозревал. Босх знал, что до своего прихода в Фонд Бенуа работал частным психологом в аристократическом районе Парижа, и его прежняя профессия очень помогала в работе с полотнами. Более того, причиной быстрой смены деятельности послужил особо удачный случай из его практики. Валери Розо, молодая француженка-полотно, которую ван Тисх использовал в картине «Пирамида», шедевре начального этапа его творчества, в один прекрасный день отказалась дальше выставляться в Стеделейке. Это спровоцировало кризис, в котором на кону оказалось несколько миллионов долларов. Валери много лет лечилась у психологов от невроза. Специалисты знали, что причина отказа выставляться кроется в ее болезни, и пытались вылечить ее. Бенуа избрал другую стратегию: вместо того чтобы пытаться вылечить невроз Валери, он убедил ее остаться в музее. Стейн сразу же предложил ему место начальника отдела по уходу за картинами.

Картинам нравилось говорить с Бенуа, особенно самым молодым. Они рассказывали о своих переживаниях этому лысому дедушке с французским акцентом и решали продолжать игру. Конечно же, все это грандиозный обман. На самом деле Бенуа был опасной личностью, по-своему опаснее, чем мисс Вуд. Босх считал, что он здесь опаснее всех.

Само собой, не считая Стейна и Мэтра.

– Они богаты, молоды, – презрительно говорил Бенуа, глядя на экраны. – Чего им еще надо, Лотар? Мне трудно их понять. У них есть одежда, драгоценности, живые украшения и игрушки, машины, наркотики, любовники… Стоит им сказать, в каком уголке мира им хотелось бы жить, и им покупают там дворец. Чего им еще надо?

– Может быть, другой жизни. Они тоже люди.

Лоб Бенуа увенчала корона морщин. Она застыла на нем на те несколько секунд, пока Босх покорно, но вызывающе улыбался.

– Прошу тебя, Лотар, не говори мне такие вещи, когда я пью свой чайный напиток. У меня в последнее время обострилась язва. То, что дано им ван Тисхом, выше их самих и их несчастных жизней. Он дал им вечность. Они что, не понимают? Это невероятно красивые картины, самые красивые из когда-либо созданных художниками, но им этого мало: они жалуются на боль в спине, на зуд в заднице и на депрессию. Ай, Лотар, я тебя прошу.

– Я только хотел сказать…

– Нет-нет, Лотар, не гони. – Бенуа поднял руку, будто отвергая гадкую пищу. – Красота требует жертв. Ты не представляешь, чего нам стоит ухаживать за этими нежными цветочками. Не гони. Оставим этот разговор.

Он гневно протянул в воздухе чашку. «Столик» стремительно подбежал, изогнул спину, выставляя вперед живот, и подставил под чашку доску. Ему пришлось подогнуть колени так, что он чуть не уселся на пятки, потому что Бенуа еле поднял руку. Депилированный, окрашенный в цвет мальвы лобок оказался на виду у Босха.

– Хочешь еще, Лотар? – спросил Бенуа, делая украшению знак налить только полчашки.

– Нет-нет, спасибо. – Босх воспользовался случаем, чтобы оставить почти полную чашку на «Столике».

– Понравилось?

– Очень вкусно.

– Правда же? Я лично заказываю его одной парижской фирме. У них есть суррогаты почти всего, что только можно представить. Даже суррогаты суррогатов.

Последовала пауза. На экранах появился «Волшебный пурпур».

– Ты надолго в Вене, Поль? – спросил Босх, немного помолчав.

Вопрос застал Бенуа на половине глотка. Он жадно допил, качая головой.

– Пробуду ровно столько, сколько нужно. Хочу убедиться, что доступ к информации по этому делу максимально ограничен. Кстати, как оказалось, этого добиться нелегко. Только вчера, к примеру, мне пришлось выдержать приятный телефонный разговор с шишкой из австрийского Министерства внутренних дел. Такие умеют вывести из себя. Он давил на меня, чтобы добиться обнародования информации. Боже мой, что творится в этой проклятой стране с тех пор, как в прошлом веке высунула голову неонацистская партия? Со всеми событиями они обращаются так, как будто они хрустальные, все осторожничают… Всегда только и думают о том, чтоб прикрыть себе тылы… Вплоть до того, что обвинил меня, будто я подвергаю опасности население Вены!.. Я сказал ему: «Насколько я знаю, единственное, чему в данный момент угрожает опасность, – это наши картины». Идиотище! – Помолчав, он добавил: – Ну, это-то я ему не сказал.

Босх безмолвно рассмеялся – только глазами и полуоткрытым ртом.

– Поль, тебе нужны внутривенные инъекции суррогата чая.

– Не нравятся мне австрияки. Слишком уж они навороченные. Этот мошенник Зигмунд Фрейд – австриец. Клянусь тебе, что…

В дверях послышался шум, и в комнату вихрем ворвалась тощая фигура Эйприл Вуд.

– Тебе звонил полицейский, с которым мы вчера говорили? – прямо с порога спросила она Босха.

– Феликс Браун? Нет. А что?

– Я оставила у него на автоответчике сообщение, чтобы немедленно связался с нами. Сегодня на рассвете его люди нашли фургон, а нам ничего не сказали. Мне сорока на хвосте принесла. А, здравствуй, Поль. Хорошо, что приехал. Сможем посмеяться все вместе.

– Фургон? – переспросил Бенуа. – А Диас?

– И след простыл.

Эта новость заметно взволновала обоих. Какое-то время был слышен лишь разговор де Баса с пурпурным «цветком». Один из сотрудников пододвинул стул. Вуд уронила на него свое крохотное тело и закинула ногу на ногу, демонстрируя жокейские брюки и кожаные сапоги с заостренными носками. Ее закутанная в пурпурный шелковый платок тощая шея на три пяди торчала из плеч. Красный бедж на отвороте гармонировал с платком. Она походила на красивого мальчишку, женоподобного папиного сыночка, которого только что в третий или в четвертый раз выгнали из университета. В ней было что-то, что вызывало неприятное чувство. Это что-то таилось не в ее манере сидеть и не в ее сжатых губах, не в ее взгляде (хотя Босху она больше нравилась не в фас, а в профиль) и не в вызывающей одежде. Все составляющие Вуд по отдельности были привлекательны, но все вместе производили неприятное впечатление.

– Хочешь суррогатного чая? – предложил Бенуа, указывая на «Столик».

– Нет, спасибо, Поль. Выпей сам, он тебе понадобится. Потому что сейчас начинается самое смешное.

Босх и Бенуа взглянули на нее.

– Фургончик был в сорока километрах к северу от места, где нашли картину, его спрятали среди деревьев. Как мы и предполагали, индикатор положения дезактивирован. В задней части была окровавленная полиэтиленовая пленка. Возможно, он воспользовался ею, чтобы завернуть картину после того, как изрезал ее на куски, и так перетащить ее на траву и не измазаться. А на просеке были следы других шин – похоже, от легковушки. Конечно, там его ждала другая машина. Этот хитрый господин все очень хорошо спланировал.

– Мне больно, господин де Бас. Скажем так, мне больно. Я могу терпеть, но мне больно.

Это был голос «Орхидеи сказочной». Она говорила из спортзала для картин в Музеумсквартир, согнувшись в классической позе натяжки: стоя на ногах, сложившись вдвое, положив руки на икры ног и держа голову между коленей. Чтобы показать ее лицо, камере пришлось разместиться за ней, почти на уровне пола. Разумеется, лицо «Орхидеи» на экране было перевернутым.

– Но тебе больно, только когда ты встаешь в позу, Ширли? – спросил де Бас.

Бенуа смотрел не на мониторы, а на Вуд. Похоже, его вдруг охватило раздражение.

– Эйприл, куда девался Диас, ради бога? Этот тип – простой охранник. Он не мог разработать такой масштабный план! Где Оскар Диас?

– Покрути глобус, Поль, и ткни пальцем. Может, угадаешь.

– Предупреждаю, в последнее время я шуток не воспринимаю.

– Это не шутка. С тех пор как он уничтожил картину, прошло несколько часов до того, как мы начали его искать. Если принять во внимание, что у него была другая машина, и добавить фальшивые документы, он может находиться сейчас в любом конце планеты.

– Ай, сейчас боль такая… ох…

– Не терпи, Ширли. Не старайся ее терпеть, потому что так мы не узнаем, насколько тебе больно… Я вижу, какие ты прилагаешь усилия… Поддайся боли. Покажи, как тебе больно…

– Нам нужно найти эту колумбийку, – пробормотал сквозь зубы Бенуа.

– Это выглядит более реальным, – ответила мисс Вуд. – Только что мне звонила Тея из Парижа. Наша дорогая Брисеида Канчарес находится у Роже Левэна, старшего сына Гастона.

– Торговца? – Бенуа провел рукой по лицу. – Это усложняется все больше…

– Я должна пе-пе-пересилить ее, гос-гос-господин де Ба-а-а-ас… Я ка-а-а-артина, гос-гос-господин де Ба-а-а-аааааас…

– Нет-нет-нет, Ширли. Это ошибка. Ты не можешь пересилить боль. Я хочу, чтобы ты ее показала… Ну же, Ширли, не терпи больше, если нужно – кричи…

– Эта девушка идет сегодня вечером с Роже на одну из вечеринок с сюрпризом, которые Рокантены организовывают, чтобы завлекать клиентов и продавать нелегальные картины. Но сюрприз их ждет по возвращении домой. – Вуд взглянула на часы. – Тея позвонит с минуты на минуту.

– Кричи, Ширли. Изо всех сил. Я хочу услышать, как болит твоя спина.

– Н-н-н-н-н… Н-н-н-н-н-н-н-нннннн…

Босх наблюдал за мониторами. Лоб картины морщился от сухого плача (она была загрунтована, и слез быть не могло). Рядом с лицом дрожали ее колени. Бенуа и Вуд единственные во всей комнате не обращали внимание на происходящее на экранах. «Столик» тоже не смотрел, но «Столик» был украшением.

– Эйприл, как следует запугайте ее, – приказал Бенуа. – Ее, а если необходимо, то и этого придурка, сына Левэна.

Вуд кивнула:

– Поль, мы их так напугаем, что они уделаются.

– Ромберг в Вене?

– Ромберг в Чехословакии по делу с фальшивками. На прошлой неделе мы обнаружили нелегальный набросок одной фигуры из «Пары» и отбили у него охоту дальше участвовать в фальшивках. Не думаю, что он заявит на нас в полицию, но дело тут деликатное.

– Ну, видишь, Ширли? Тебе слишком больно! Я посчитаю до трех. На «три» ты закричишь, ладно?..

– Эйприл, оставь пока в стороне фальшивки. Для нас важнее это дело.

– С каких пор ты, Поль, стал еще и начальником отдела безопасности?

– Не в этом дело, Эйприл, не в этом дело…

– Изо всех сил!.. Настоящий вопль, Ширли…

– Австрийская полиция ищет Диаса даже под ковром министра внутренних дел, – заметила Вуд. – Не думаю, что нужно идти на большие человеческие и денежные затраты, когда они могут сделать эту работу за нас. То, что собаки приносят добычу, вовсе не значит, Поль, что это они – охотники.

– Два…

– Ладно, будь по-твоему, Эйприл. Я только хочу…

– Три!

– АааааааааааААААААААА!!!

Странно и потрясающе было смотреть на кричащее вниз головой лицо: на вершине, под пирамидообразным крохотным лбом, – огромный слепой глаз с розовым щупальцем; у основания – две зажатые морщинами щели. Все, кроме «Столика», закрыли уши руками.

– Черт, Вилли! – воскликнул Бенуа. – Не можешь заткнуть глотку этой идиотке? Так невозможно говорить!

Вилли де Бас отодвинулся от микрофона и отключил звук динамиков.

– Прости, Поль. Это Ширли Карлони. В апреле она сломалась, и ее оперировали, помнишь? Но в порядок ее не привели.

Босх припомнил, что это слово, «сломаться», стало популярным среди сотрудников отдела по уходу за «Цветами». Оно означало самую большую проблему, которая могла возникнуть у картин: повреждение позвоночника.